Странно, что, не смотря на постоянныя непріятности, причиняемыя мнѣ соперничествомъ Вильсона и его несносной страстью противорѣчить, — я рѣшительно не могъ возненавидѣть его. Разумѣется, между нами происходили ежедневныя стычки, въ которыхъ, уступая мнѣ пальму первенства, онъ тѣмъ или инымъ образомъ давалъ понять, что, собственно говоря, она принадлежитъ ему; но моя гордость и его достоинство не позволяли намъ заходить дальше словъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ многія родственныя черты въ нашихъ характерахъ возбуждали во мнѣ чувство, которому только наши взаимныя отношенія мѣшали превратиться въ дружбу. Трудно описать или опредѣлить мои дѣйствительныя чувства къ нему. То была измѣнчивая и разнородная смѣсь; страстное возбужденіе, однако, не нанависть; отчасти уваженіе, почтеніе, значительная примѣсь страха и несказанное любопытство. Нужно-ли говорить, что я и Вильсонъ были неразлучными товарищами.
Безъ сомнѣнія, этотъ ненормальный характеръ нашихъ отношеній придавалъ всѣмъ моимъ нападеніямъ на него (а ихъ было много: явныхъ и тайныхъ) скорѣе характеръ насмѣшливой шутки, чѣмъ серьезной и рѣшительной вражды. Но мои старанія въ этомъ смыслѣ не всегда удавались, хотя бы планъ былъ замышленъ самымъ искуснымъ образомъ; такъ какъ въ характерѣ моего однофамильца было много того несокрушимаго и холоднаго спокойствія, которое, услаждаясь солью своихъ шутокъ, лишено собственной Ахиллесовой пяты и рѣшительно не поддается насмѣшкѣ. Я нашелъ у него лишь одно слабое мѣсто, быть можетъ, зависѣвшее отъ физическаго недостатка, которое всякій противникъ, менѣе истощившій свои рессурсы, чѣмъ я, навѣрное пощадилъ бы: мой соперникъ, вслѣдствіе вакого-то недостатка въ голосовыхъ органахъ, могъ говорить только весьма тихимъ шопотомъ. Я не замедлилъ воспользоваться жалкимъ преимуществомъ, которое давалъ мнѣ этотъ недостатокъ.
Вильсонъ не оставался въ долгу, и одна изъ его обычныхъ шутокъ въ особенности досаждала мнѣ. Какъ онъ догадался, что такой пустякъ будетъ раздражать меня, я никогда не могъ понять, — но, догадавшись, онъ не преминулъ воспользоваться своимъ открытіемъ. Я всегда чувствовалъ отвращеніе къ своей фамиліи и вульгарному, чтобы не сказать плебейскому, имени. Это имя рѣзало мнѣ уши, и когда, въ день моего поступленія, явился въ школу второй Вильямъ Вильсонъ, я разсердился на него за то, что онъ носитъ это имя, и еще болѣе возненавидѣлъ самое имя за то, что его носитъ посторонній, который вѣчно будетъ со мною, и котораго, какъ водится въ школахъ, вѣчно будутъ смѣшивать со мною.
Зародившееся такимъ образомъ непріятное чувство усилива-
