тила въ спальни, хотя въ этихъ чуланахъ могло помѣщаться лишь по одному человѣку. Одну изъ такихъ клѣтушекъ занималъ Вильсонъ.
Однажды ночью, въ концѣ пятаго года школьной жизни, и тотчасъ послѣ упомянутой выше ссоры, ночью, когда всѣ спали, я всталъ съ постели и съ лампой въ рукахъ пробрался по лабиринту узкихъ корридоровъ къ спальнѣ моего соперника. Я давно уже обдумывалъ одну изъ тѣхъ злобныхъ шутокъ, которыя до сихъ поръ такъ упорно не удавались мнѣ. Теперь я рѣшился привести въ исполненіе мой планъ и датъ моему сопернику почувствовать всю степень моей злобы. Добравшись до его комнатки, я вошелъ безъ шума, оставивъ лампу, прикрытую колпакомъ, за дверями. Войдя, я прислушался къ его спокойному дыханію. Убѣдившись, что онъ спитъ, я вернулся въ корридоръ, взялъ лампу и снова подошелъ къ его постели. Она была закрыта занавѣсками, которыя я спокойно, не торопясь, раздвинулъ: яркій свѣтъ лампы упалъ на спящаго и мои глаза въ ту же минуту устремились на его лицо. Я глядѣлъ на него и странное, ледяное чувство охватило меня. Моя грудь поднималась, колѣни дрожали, безпредметный, но невыносимый ужасъ обуялъ мою душу. Задыхаясь, я опустилъ лампу еще ближе къ его лицу. Неужели это черты Вильяма Вильсона? Я видѣлъ, что это дѣйствительно его черты, но дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, думая, что это не онѣ. Что же поразило меня до такой степени? Я смотрѣлъ, и тысячи безсвязныхъ мыслей проносились въ моемъ мозгу. Не такимъ, конечно, не такимъ онъ являлся въ обычное время. То же имя, тѣ же черты лица, тотъ же день поступленія въ училище, и затѣмъ его нелѣпое и безсмысленное подражаніе моей походкѣ, моему голосу, моимъ привычкамъ и моимъ манерамъ. Возможно-ли допустить, чтобы то, что я теперь видѣлъ, было простымъ результатомъ этого передразниванья. Пораженный ужасомъ, съ судорожной дрожью, я погасилъ лампу и тихонько удалился изъ комнаты, — и изъ школы, съ тѣмъ, чтобы никогда не возвращаться въ нее.
Проведя нѣсколько мѣсяцевъ дома въ лѣнивой праздности, я поступилъ въ Итонъ. Этого короткаго промежутка времени было довольно, чтобы ослабитъ мои воспоминанія о школѣ доктора Бренсби или, по крайней мѣрѣ, существенно измѣнить чувство, съ которымъ я вспоминалъ о ней. Истины, трагедіи, драмы больше не было. Я могъ теперь усумниться въ свидѣтельствѣ моихъ чувствъ и если вспоминалъ иногда о своемъ послѣднемъ приключеніи, то лишь для того, чтобы подивиться человѣческому легковѣрію и посмѣяться надъ живостью воображенія, переданнаго мнѣ по наслѣдству. Это скептическое настроеніе не могло быть ослаблено тѣмъ