Право же, наш городок совсем напрасно обвинял предобрейшего Кузнечикова в крайнем пессимизме… Если, правда, он и утверждал с таким жаром, что у людей даже горячая любовь и самое искреннее желание добра приносят часто объектам того и другого одни лютые муки в результате, разбивают подчас всю жизнь человека точно самая злая нелюбовь, — то всё-таки это не мешало ему любить жизнь, верить в неё и считать её великим благом. И обвинял он в таких случаях не «бытие», как делают это действительные пессимисты, а непомерно-де раздутый эгоизм и властолюбие современного человека, мешающие будто бы хорошо видеть и понимать из-за своего «я» — чужое, а следовательно уважать и принимать в расчёт желания, потребности и особенности этого чужого «я». Не меньшее значение придавал он тут и разным установившимся издавна понятиям, представлениям или «предрассудкам», по его словам, нашего жизненного обихода, где всё-де размерено и подведено по рубрикам ещё от дедов, залепляющим-де глаза человека и заставляющим его будто бы поступать не по разуму и совести, а по той или иной «рубрике».
— Вымотают у человека душу и сердце, — кричал он, — напихают вместо них всяких «рубрик» с ярлыками «се, — мол, — добро, а се — зло», «се — добродетель, а се — порок», — и пустят гулять по свету, не разбираясь, так ли оно или не так… Ну, какова же и будет «любовь» такого человека?! Что из его «желания добра» выйдет, — будь они хоть самые разгорячие и самые разыскренние?!.
— А то выйдет, — отвечать наш «филозоф», — так звал городок смотрителя училища (и голова же был этот «филозоф!»), — а то выйдет-с, что, получив твёрдые правила, человек и будет всегда поступать правильно-с!
— И чужую жизнь разобьёт!?