[153]
Въ городѣ Флоренціи, недалеко отъ площади дель-Гранъ-Дука, есть небольшой переулокъ, который зовется, если не ошибаюсь, Порта-Росса. Тутъ, передъ овощнымъ и зеленнымъ рынкомъ, стоитъ бронзовый кабанъ искусной работы; изо рта его бѣжитъ чистая свѣжая вода. Само животное совсѣмъ уже почернѣло отъ времени, одна морда блеститъ, какъ
[154]полированная; ее отполировали сотни рукъ бѣдняковъ, дѣтей и взрослыхъ, обнимавшихъ ее и подставлявшихъ подъ струю воды свои пересохшіе рты. Посмотрѣть только, какъ какой-нибудь хорошенькій полунагой мальчуганъ обнимаетъ красивое животное и приближаетъ свой свѣженькій ротикъ къ его мордѣ—настоящая картина! Всякій, кто попадетъ во Флоренцію, безъ труда найдетъ это мѣсто: стоитъ только спросить любого нищаго, и онъ сейчасъ скажетъ, гдѣ находится бронзовый кабанъ.
Былъ ранній зимній вечеръ; горы лежали всѣ въ снѣгу, но на небѣ сіялъ мѣсяцъ, а мѣсяцъ въ Италіи свѣтитъ такъ, что превращаетъ и ночь въ день, не хуже нашихъ темныхъ зимнихъ дней. Да что я—не хуже!—даже лучше, потому что тутъ свѣтится самый воздухъ, и небо какъ будто подымается выше, тогда какъ у насъ на сѣверѣ эта холодная свинцовая крыша-небо просто гнететъ насъ къ сырой землѣ, которая рано или поздно придавитъ крышку нашего гроба.
Въ герцогскомъ саду, подъ сѣнью пихтъ, гдѣ и зимой цвѣтутъ тысячи розъ, цѣлый день сидѣлъ маленькій оборвышъ. Мальчуганъ могъ бы послужить живымъ изображеніемъ Италіи: онъ такъ и сіялъ красотой и въ то же время былъ такъ жалокъ, такъ несчастенъ… Ему страшно хотѣлось ѣсть и пить, но никто не подалъ ему сегодня ни единой монетки. Между тѣмъ стемнѣло, садъ пора было запирать, и сторожъ выгналъ мальчика вонъ. Долго стоялъ бѣдняжка, задумавшись, на мосту, перекинутомъ черезъ Арно, и смотрѣлъ на блестѣвшія въ водѣ звѣзды.
Потомъ онъ направился къ бронзовому кабану, нагнулся, обхватилъ его ручонкой за шею и, приблизивъ ротикъ къ его блестящей мордѣ, сталъ жадно глотать свѣжую воду. Тутъ же валялись нѣсколько листочковъ салата и пара каштановъ—они пошли ему на ужинъ. На улицѣ не было ни души, мальчикъ былъ одинъ-одинешенекъ, и вотъ, онъ усѣлся на бронзоваго кабана, склонился курчавою головкой на голову животнаго и мигомъ заснулъ.
Въ полночь бронзовый кабанъ шевельнулся, и мальчикъ явственно услышалъ: „Держись крѣпче, малышъ, теперь я побѣгу“! И кабанъ въ самомъ дѣлѣ пустился съ мальчикомъ во всю прыть. Вотъ такъ ѣзда была!
Прежде всего они направились на площадь дель-Гранъ-Дука; бронзовая лошадь на герцогскомъ монументѣ громко заржала;
[155]пестрые гербы на старой ратушѣ засвѣтились, точно транспаранты, а Давидъ Микеля Анджело взмахнулъ пращею; повсюду пробуждалась какая-то странная жизнь. Бронзовыя группы: „Персей“ и „Похищеніе Сабинянокъ“—стояли точно живыя; крикъ смертельнаго ужаса раздавался по великолѣпной безлюдной площади.
Возлѣ палаццо дельи-Уффици, подъ аркой, гдѣ собирается во время карнавала вся флорентійская знать, бронзовый кабанъ остановился.
— Держись крѣпче!—сказалъ онъ мальчику.—Теперь, маршъ вверхъ по лѣстницѣ!
Мальчуганъ за все это время не проронилъ ни словечка, трепеща отъ страха и отъ радости. Вотъ они вступили въ длинную галлерею; мальчикъ хорошо зналъ ее, онъ бывалъ здѣсь и прежде. Стѣны пестрѣли картинами, повсюду стояли бюсты и статуи, озаренные чуднымъ свѣтомъ; казалось, здѣсь царилъ свѣтлый день. Но еще лучше стало, когда растворилась дверь въ боковыя залы! Вся эта роскошь была хорошо памятна мальчику, но на этотъ разъ все являлось ему въ какомъ-то особенномъ чудномъ освѣщеніи.
Вотъ передъ нимъ прелестная нагая женщина; такое совершенство природы могло быть воспроизведено въ мраморѣ только искусствомъ несравненнаго художника. Ея дивныя формы дышали жизнью, у ногъ ея рѣзвились дельфины, безсмертіе сверкало въ ея взорѣ. Люди зовутъ ее Венерой Медицейской. По обѣимъ сторонамъ богини размѣстились мраморныя статуи чудныхъ юношей; одинъ точилъ мечъ—его зовутъ „Точильщикомъ“; на другомъ же пьедесталѣ боролись гладіаторы; и мечъ точился, и борцы сражались—ради богини красоты.
Весь этотъ блескъ почти ослѣплялъ мальчугана; стѣны сіяли разноцвѣтными красками; все было—сама жизнь, само движеніе. Тутъ было еще одно изображеніе Венеры, земной Венеры, полной жизни и огня, какою грезилась она Тиціану. Да, это были два чудныхъ женскихъ образа! Прекрасное, ничѣмъ неприкрытое тѣло Тиціановой Венеры покоилось на мягкомъ ложѣ; грудь ея тихо вздымалась, голова слегка шевелилась, пышные волосы падали на круглыя плечи, а темные глаза горѣли страстью. Ни одна изъ картинъ не смѣла, однако, совсѣмъ выступить изъ рамы. Сама богиня красоты, гладіаторы и точильщикъ тоже оставались на своихъ мѣстахъ: ихъ
[156]сковывало сіяніе, лившееся отъ изображеній Мадонны, Іисуса и Іоанна. Святые перестали быть картинами, это были уже сами святые!
Что за красота, что за блескъ царили въ этихъ залахъ! Бронзовый кабанъ обошелъ ихъ шагъ за шагомъ, и мальчикъ увидѣлъ все. Одно зрѣлище вытѣснялось изъ памяти другимъ, но одна картина оставила въ его душѣ неизгладимый слѣдъ, главнымъ образомъ благодаря изображеннымъ на ней радостнымъ, счастливымъ дѣтямъ; мальчикъ уже разъ видѣлъ ихъ днемъ.
Многіе прошли бы, пожалуй, мимо этой картины, а между тѣмъ это истинное сокровище поэзіи. На ней изображенъ Христосъ, сходящій въ преисподнюю, но вокругъ Него толпятся не измученные грѣшники, а язычники. Рисовалъ картину флорентинецъ Анджіоло Бронзино. Лучше всего въ ней—выраженіе на лицахъ дѣтей твердой увѣренности въ томъ, что они взойдутъ на небо. Двое малютокъ уже обнимаются другъ съ другомъ; одинъ, стоящій повыше, протягиваетъ руки стоящему пониже, указывая при этомъ пальцемъ на самого себя, какъ бы говоря: „Я иду на небо!“ На лицахъ же взрослыхъ написаны робкая, неувѣренная надежда и смиренная мольба.
На эту картину мальчикъ смотрѣлъ дольше всего; бронзовый кабанъ стоялъ смирно, и вдругъ послышался тихій вздохъ; откуда онъ вырвался? Изъ картины или изъ груди животнаго? Мальчикъ протянулъ руку къ улыбающимся дѣтямъ, но кабанъ помчался обратно въ аванзалу.
— Спасибо тебѣ, милый, славный кабанчикъ!—сказалъ мальчуганъ и погладилъ животное, которое—тукъ, тукъ!—сбѣгало внизъ по лѣстницѣ.
— Спасибо и тебѣ!—сказалъ кабанъ.—Я помогъ тебѣ, а ты помогъ мнѣ: я могу двигаться лишь, когда на мнѣ сидитъ невинный ребенокъ. Тогда я могу даже проходить подъ лучами лампады, горящей передъ образомъ Мадонны. Всюду могу я входить съ тобой, только не въ церковь! Но смотрѣть туда въ открытыя двери мнѣ не воспрещено! Не слѣзай же съ меня! Если ты слѣзешь, я стану такимъ же мертвымъ, неподвижнымъ, какимъ ты видѣлъ меня днемъ въ переулкѣ Порта-Росса.
— Я не покину тебя, милый кабанъ!—сказалъ мальчикъ, и они вихремъ помчались по улицамъ на площадь, къ церкви Санта-Кроче.
[157]
Огромныя входныя двери раскрылись; на алтарѣ горѣли свѣчи, такъ что въ церкви и даже на безлюдной площади было свѣтло.
Съ надгробнаго памятника, помѣщавшагося въ лѣвомъ придѣлѣ церкви, струился какой-то удивительный свѣтъ: вокругъ памятника образовалось точно сіяніе изъ сотни тысячъ движущихся звѣздъ. На памятникѣ красовался гербъ: красная, словно пылающая въ огнѣ, лѣстница на голубомъ полѣ. То была гробница Галилея; она очень проста, гербъ же полонъ глубокаго значенія. Онъ могъ бы послужить гербомъ самого искусства или науки: представителей ихъ, вѣдь, тоже ведетъ къ безсмертію пылающая лѣстница; всѣ пророки искусства и науки, отмѣченные дарами Духа, восходятъ на небо, какъ пророкъ Илія.
Изображенія, помѣщавшіяся на мраморныхъ саркофагахъ въ правомъ придѣлѣ церкви, казалось, всѣ ожили. Тутъ стоялъ Микель Анджело, тамъ Данте съ лавровымъ вѣнкомъ на челѣ, здѣсь Альфіери, Макіавелли—повсюду великіе мужи, гордость Италіи[1]. Церковь Санта-Кроче великолѣпна, куда красивѣе, хоть и не такъ велика, какъ мраморный Флорентійскій соборъ.
Складки мраморныхъ одѣяній шевелились, а сами изображенія великихъ людей подымали головы и устремляли взоры на блестящій алтарь, откуда слышалось пѣніе и гдѣ кадили золотыми кадилами мальчики въ бѣлоснѣжныхъ одеждахъ; сильное благоуханіе струилось изъ церкви на площадь.
Мальчикъ протянулъ руку къ свѣтлому сіянію, но въ тотъ же мигъ бронзовый кабанъ помчался дальше, и ему пришлось крѣпко прижаться къ шеѣ животнаго. Вѣтеръ такъ и свистѣлъ у него въ ушахъ, двери собора съ визгомъ затворились; тутъ сознаніе оставило мальчика, смертельный холодъ охватилъ его члены и—онъ открылъ глаза.
Было уже утро; онъ полусидѣлъ, полулежалъ, почти совсѣмъ
[158]соскользнувъ со спины кабана, который стоялъ, какъ и всегда, на своемъ обычномъ мѣстѣ.
Ужасъ охватилъ мальчика при одной мысли о той, кого онъ звалъ матерью. Она послала его вчера собирать милостыню, но никто не подалъ ему ничего; голодъ мучилъ бѣдняжку. Еще разъ обнялъ онъ кабана, поцѣловалъ его въ морду, кивнулъ ему головой и направился въ одну изъ самыхъ узкихъ улицъ, гдѣ едва-едва могъ пройти навьюченный оселъ. Затѣмъ мальчикъ вошелъ въ полуотворенную, окованную желѣзомъ дверь и сталъ подниматься по грязной кирпичной лѣстницѣ со шнурками вмѣсто перилъ. Лѣстница вела на открытую галлерею, всю увѣшанную лохмотьями; съ галлереи во дворъ спускалась другая лѣстница; посреди двора находился колодецъ, отъ котораго во всѣ этажи были проведены толстыя желѣзныя проволоки, а по нимъ то и дѣло двигались ведра съ водой; во̀ротъ скрипѣлъ, а вода изъ ведеръ плескала на мостовую двора. По узенькой, полуразвалившейся кирпичной лѣсенкѣ мальчикъ поднялся еще выше; на встрѣчу ему весело сбѣгали по ступенямъ двое русскихъ матросовъ и чуть не сбили мальчугана съ ногъ. Они возвращались съ веселой ночной пирушки; за ними шла не молодая, но крѣпко-сложенная женщина съ густыми черными волосами.
— Много принесъ?—спросила она мальчика.
— Не сердись!—взмолился онъ.—Никто не далъ мнѣ ничего!
И онъ схватился за край платья матери, какъ бы желая поцѣловать его. Они вошли въ комнату; описывать ее мы не станемъ; довольно будетъ сказать, что тутъ стоялъ глиняный горшокъ съ горячими угольями—грѣлка или maritо, какъ его зовутъ въ Италіи. Женщина взяла его и стала грѣть свои руки.
— Что-нибудь да ты принесъ, все-таки!—сказала она, толкнувъ мальчика локтемъ.
Ребенокъ заплакалъ; она дала ему пинка ногою; онъ громко завопилъ.
— Замолчи, не то я разобью твою горластую башку!—сказала она и замахнулась на него грѣлкой.
Мальчикъ съ крикомъ припалъ къ землѣ. Дверь отворилась, и вошла сосѣдка, тоже съ грѣлкой въ рукахъ.
— Феличита! Что ты дѣлаешь съ ребенкомъ?
[159]
— Ребенокъ мой!—отвѣчала Феличита.—Я могу убить его, если захочу, да и тебя вмѣстѣ, Джіанина!
И она замахнулась грѣлкой. Сосѣдка подняла на защиту свою, и горшки столкнулись,—черепки, уголья и зола разлетѣлись по всей комнатѣ, а мальчикъ—за дверь, на дворъ, да на улицу! Бѣдный ребенокъ бѣжалъ, пока у него не захватило духъ, и онъ поневолѣ не остановился у церкви Санта-Кроче, у той самой, въ которой побывалъ сегодня ночью. Церковь вся сіяла въ огняхъ; онъ вошелъ, опустился на колѣни возлѣ первой гробницы направо—это была гробница Микеля Анджело—и громко зарыдалъ. Народъ приходилъ и уходилъ, обѣдня кончилась, никому не было дѣла до мальчика; пріостановился было и посмотрѣлъ на него только какой-то пожилой горожанинъ, но потомъ и тотъ пошелъ своею дорогой, какъ другіе.
Ребенокъ совсѣмъ обезсилѣлъ отъ голода и жажды, заползъ въ уголъ между стѣной и мраморной гробницей и заснулъ. Проснулся онъ только подъ вечеръ,—кто-то растолкалъ его; онъ всталъ и увидалъ передъ собою того же самаго старика.
— Тебѣ нездоровится? Гдѣ ты живешь? Ты цѣлый день здѣсь?—осыпалъ онъ мальчика вопросами.
Мальчикъ отвѣтилъ, и старикъ повелъ его въ маленькій домикъ, лежавшій въ одной изъ боковыхъ улицъ неподалеку отъ церкви. Они вошли въ перчаточную мастерскую: пожилая женщина прилежно шила, а по столу передъ ней прыгала маленькая бѣленькая болонка, остриженная такъ коротко, что сквозь шерстку просвѣчивало розовое тѣльце. Болонка кинулась къ мальчику.
— Невинныя души живо признаютъ другъ друга!—сказала женщина и погладила собачку и ребенка.
Добрые люди накормили и напоили мальчика, и позволили ему переночевать у нихъ, а на другой день дядюшка Джузеппе хотѣлъ поговорить съ матерью мальчугана.
Ребенка уложили на маленькую бѣдную постель, но она показалась ему княжеской,—онъ привыкъ, вѣдь, проводить ночи на жесткихъ камняхъ мостовой. Спокойно заснулъ онъ и видѣлъ во снѣ роскошныя картины и бронзоваго кабана.
Утромъ дядюшка Джузеппе ушелъ, а бѣдный мальчуганъ пригорюнился: дѣло кончится тѣмъ, что его отведутъ къ матери! И онъ плакалъ, цѣлуя бѣленькую рѣзвую собачку, а добрая женщина ласково кивала имъ головой.
[160]
Ну, съ чѣмъ-то вернулся дядюшка Джузеппе? Онъ долго бесѣдовалъ съ женой; та одобрительно покачивала головой и гладила мальчика по головкѣ, говоря:
— Такой милый мальчикъ! Изъ него выйдетъ славный перчаточникъ, не хуже тебя! У него такіе тонкіе, гибкіе пальцы! Онъ самою Мадонной назначенъ въ перчаточники!
И мальчикъ остался у нихъ. Жена перчаточника учила его шить; кормили его хорошо, спалъ онъ отлично и сдѣлался веселымъ, рѣзвымъ мальчикомъ, который не прочь былъ иногда и пошалить, и подразнить Беллисиму—такъ звали собачку; но хозяйка грозила ему пальцемъ, бранилась и сердилась, что очень огорчало мальчика. Разъ какъ-то онъ сидѣлъ, задумавшись, въ своей коморкѣ, въ которой сушились и кожи; окна, выходившія на улицу, были огорожены толстыми рѣшетками; мальчикъ не могъ спать, бронзовый кабанъ не выходилъ у него изъ головы, и, вдругъ, онъ услышалъ на улицѣ: тукъ! тукъ! Это навѣрное кабанъ! Мальчикъ бросился къ окну, но улица была уже пуста.
— Помоги-ка синьору, возьми ящикъ съ красками!—сказала разъ утромъ хозяйка при видѣ молодого сосѣда-художника, тащившаго ящикъ и еще накатанный на палку холстъ.
Мальчикъ взялъ ящикъ и пошелъ за художникомъ. Они отправились въ картинную галлерею и поднялись по той самой лѣстницѣ, которую мальчикъ такъ хорошо помнилъ съ той ночи, когда ѣздилъ на кабанѣ; онъ узналъ всѣ статуи и картины, чудную мраморную Венеру, Мадонну, Іисуса и Іоанна.
Вотъ они остановились передъ картиной Бронзино, на которой изображенъ Христосъ, нисходящій въ преисподнюю и окруженный улыбающимися и крѣпко вѣрящими въ свое спасеніе дѣтьми; бѣдный мальчикъ тоже весь просіялъ улыбкой,—онъ самъ чувствовалъ себя на небѣ.
— Ну, ступай себѣ!—сказалъ ему художникъ, успѣвшій уже установить свой мольбертъ.
— Нельзя-ли мнѣ посмотрѣть, какъ вы перенесете картину сюда, на этотъ бѣлый холстъ?—сказалъ мальчикъ.
— Теперь я еще не буду писать красками!—отвѣчалъ художникъ и взялъ углевый[2] карандашъ.
Быстро задвигалась его рука, глаза впились въ большую картину, и, несмотря на то, что онъ дѣлалъ лишь одни тонкіе
[161]штрихи, на холстѣ у него появился тотъ же воздушный образъ Христа, что и на картинѣ, писанной масляными красками.
— Ну, ступай же!—сказалъ опять художникъ, и мальчикъ тихонько побрелъ домой, сѣлъ за столъ и сталъ учиться… шить перчатки.
Но мысли его неслись къ картинной галлереѣ, онъ кололъ себѣ иголкою пальцы, работа не спорилась, зато и Беллисиму онъ больше не дразнилъ. Вечеромъ мальчикъ скользнулъ въ отворенную дверь на улицу; было холодно, но на небѣ сіяли чудныя, ясныя звѣздочки. Онъ побѣжалъ по безмолвнымъ улицамъ прямо къ бронзовому кабану, наклонился къ нему, поцѣловалъ его въ блестящую морду, потомъ усѣлся ему на спину и сказалъ:
— Какъ я соскучился по тебѣ, милый кабанъ! Надо намъ опять прокатиться сегодня ночью!
Бронзовый кабанъ не шевельнулся, изо рта его попрежнему бѣжала струя чистой, свѣжей воды. Мальчикъ сидѣлъ на немъ, точно всадникъ на конѣ, какъ вдругъ кто-то потянулъ его за край платья. Онъ взглянулъ и увидалъ Беллисиму, маленькую, голенькую Беллисиму! Собачка тоже незамѣтно шмыгнула въ дверь и увязалась за мальчикомъ. Беллисима тяфкала, словно хотѣла сказать мальчику: „И я тутъ! А ты куда это забрался?“ Явись передъ мальчикомъ огненный драконъ, бѣдняжка не испугался бы его больше Беллисимы. Беллисима на улицѣ и „не одѣта!“—какъ сказала бы хозяйка—что же теперь будетъ?! Зимою собачку никогда не выпускали изъ дома безъ теплой, нарочно для нея сшитой, овчинной попонки. Овчинка была украшена бубенчиками и бантиками, привязывалась же къ шейкѣ и подъ брюшкомъ красными ленточками. Сопровождая въ такомъ нарядѣ свою госпожу на прогулку, собачка была похожа на маленькаго, сѣменившаго ножками, барашка.
„Беллисима тутъ, и неодѣтая! Что теперь будетъ?“ Всѣ мечты разлетѣлись, мальчикъ поцѣловалъ бронзоваго кабана, подхватилъ Беллисиму—бѣдняжка дрожала отъ холода—и побѣжалъ домой, что было мочи.
— Что это у тебя? Куда бѣжишь?—закричали два попавшихся ему по дорогѣ жандарма; Беллисима залаяла.
— Гдѣ ты стащилъ такую хорошенькую собачку?—спросили они, и отняли ее у мальчика.
— Ахъ, отдайте мнѣ собачку!—умолялъ мальчуганъ.
[162]
— Если ты не укралъ ея, скажи дома, чтобы кто-нибудь пришелъ за ней на гауптвахту.
И они ушли съ Беллисимой.
Вотъ такъ горе! Что было ему дѣлать: броситься въ Арно[3] или идти домой съ повинною? Хозяева, конечно, изобьютъ его до смерти! „Ну и пусть, я самъ хочу умереть; я пойду тогда къ Іисусу и Мадоннѣ!“ И онъ пошелъ домой главнымъ образомъ для того, чтобы умереть.
Дверь была заперта; онъ не могъ достать до дверного молотка; на улицѣ не было ни души, но на мостовой валялся булыжникъ, и мальчикъ принялся колотить имъ въ дверь.
— Кто тамъ?—послышался окликъ.
— Я!—сказалъ онъ.—Беллисимы нѣтъ! Отворите мнѣ и убейте меня до смерти.
Поднялась суматоха; особенно испугалась за бѣдную собачку хозяйка; она сейчасъ же взглянула на стѣну, гдѣ висѣла собачкина попонка,—овчинка была на мѣстѣ.
— Беллисима на гауптвахтѣ!—завопила она.—Ахъ, ты, негодный мальчишка! Какъ это ты выманилъ ее? Она замерзнетъ! Такое нѣжное созданьице въ рукахъ грубыхъ солдатъ!
И дядюшкѣ Джузеппе пришлось отправиться за собачкой. Хозяйка охала, а мальчикъ плакалъ; сбѣжались всѣ сосѣди, пришелъ и художникъ. Онъ притянулъ къ себѣ мальчугана, сталъ разспрашивать, какъ было дѣло и кое-какъ, клочками и отрывками, узналъ всю исторію о бронзовомъ кабанѣ и о картинной галлереѣ. Не сразу-то можно было понять мальчугана.
Художникъ утѣшалъ мальчика и заступался за него передъ старухой, но она успокоилась только тогда, когда дядюшка Джузеппе вернулся съ Беллисимой, побывавшей у солдатъ. То-то была радость! Художникъ приласкалъ бѣднаго мальчугана и далъ ему цѣлую горсть картинокъ.
Картинки были чудесныя, пресмѣшныя! Особенно хорошъ былъ бронзовый кабанъ,—ну, совсѣмъ какъ живой! Лучше его и быть ничего не могло! Художникъ сдѣлалъ нѣсколько штриховъ карандашомъ, и на бумагѣ появился бронзовый кабанъ; да не только онъ, а и домъ, находившійся позади него!
„Вотъ бы умѣть такъ рисовать и писать красками! Весь міръ сталъ бы моимъ! Все можно было бы перенести къ себѣ на бумагу“!
[163]
На другой день, улучивъ минуту, когда остался одинъ, мальчикъ схватилъ карандашъ и попробовалъ срисовать кабана на оборотной сторонѣ одной изъ картинокъ. Удалось! Немножко криво, немножко косо, одна нога толще другой, но все-таки можно было догадаться, что это—бронзовый кабанъ.
Мальчикъ ликовалъ! Правда, карандашъ еще плохо слушался его,—онъ отлично замѣчалъ это—но на слѣдующій день рядомъ съ первымъ бронзовымъ кабаномъ стоялъ другой; этотъ былъ уже во сто разъ лучше, третій же такъ хорошъ, что всякій сразу узналъ бы, съ кого онъ былъ срисованъ.
Зато плохо шло шитье перчатокъ, плохо и медленно исполнялись разныя маленькія порученія хозяевъ; благодаря бронзовому кабану, мальчикъ узналъ, что на бумагу можно перенести любую картину, а городъ Флоренція настоящій альбомъ—знай себѣ перелистывай! На площади делла-Тринита стоитъ стройная колонна; на самой вершинѣ ея—богиня правосудія съ завязанными глазами и вѣсами въ рукахъ; скоро и она попала на бумагу, перенесъ же ее туда ученикъ перчаточника. Коллекція рисунковъ у него все росла, но все это были пока изображенія предметовъ неодушевленныхъ. Разъ запрыгала передъ нимъ Беллисима, и онъ сказалъ ей:
— Стой смирно! Увидишь, какою ты выйдешь хорошенькою на картинкѣ!
Беллисима, однако, не хотѣла стоять смирно и пришлось ее привязать. Но и привязанная за хвостъ и за голову, она все-таки продолжала прыгать и лаять; понадобилось хорошенько затянуть шнурокъ. Вдругъ вошла синьора.
— Безбожный мальчишка! Бѣдная собачка!—вотъ все, что она могла вымолвить.
Потомъ она оттолкнула мальчика, дала ему пинка ногой и выгнала неблагодарнаго безбожника изъ дома, покрывая поцѣлуями и слезами бѣдную, полузадохшуюся Беллисиму.
Въ это время по лѣстницѣ подымался художникъ, и—тутъ поворотный пунктъ нашей исторіи.
Въ 1834 году во Флорентійской академіи художествъ была выставка. Двѣ картины, стоявшія рядомъ, привлекали толпы зрителей. На картинѣ поменьше былъ изображенъ веселый мальчуганъ, который срисовывалъ маленькую, бѣленькую, коротко обстриженную собачку.
Модель, видно, не хотѣла стоять смирно и потому была
[164]прикручена къ столу за хвостъ и за голову шнуркомъ. Жизнь такъ и била въ этой картинѣ ключемъ, и всѣ были отъ нея въ восторгѣ. Картина принадлежала, какъ говорили, кисти молодого флорентинца, найденнаго гдѣ-то на улицѣ еще ребенкомъ, воспитаннаго старикомъ-перчаточникомъ и самоучкою выучившагося рисовать. Одинъ знаменитый теперь художникъ случайно открылъ его талантъ, когда мальчугана выгоняли вонъ изъ дома за то, что онъ, желая срисовать хозяйкину любимицу-собачку, связалъ и чуть-чуть не задушилъ ея.
Изъ ученика-перчаточника вышелъ великій художникъ,—объ этомъ свидѣтельствовала и упомянутая картина, въ особенности же та, большая, что находилась рядомъ. На ней была всего одна фигура: прелестный оборванный мальчуганъ крѣпко спалъ, сидя на бронзовомъ кабанѣ изъ переулка Порта-Росса.[4]
Всѣмъ зрителямъ было хорошо знакомо это мѣсто. Руки мальчика покоились на головѣ кабана. Милое, блѣдное дѣтское личико было ярко освѣщено лучами отъ лампады, висѣвшей передъ образомъ Мадонны. Картина была чудная! На уголъ великолѣпной золотой рамы былъ повѣшенъ лавровый вѣнокъ, но между зелеными листьями вилась черная лента и черный флеръ.
Молодой художникъ незадолго передъ тѣмъ умеръ.
