[164]
Мы только что сдѣлали маленькое путешествіе и опять пустились въ новое, еще болѣе далекое. Куда? Въ Спарту! Въ Микены! Въ Дельфы![1] Тамъ тысячи мѣстъ, при одномъ названіи которыхъ сердце вспыхиваетъ желаніемъ путешествовать. Тамъ приходится пробираться верхомъ, взбираться по горнымъ тропинкамъ, продираться сквозь кустарники и ѣздить не иначе, какъ цѣлымъ караваномъ. Самъ ѣдешь верхомъ рядомъ съ проводникомъ, затѣмъ идетъ вьючная лошадь съ чемоданомъ, палаткой и провизіей и, наконецъ, въ видѣ прикрытія, двое солдатъ. Тамъ ужъ нечего надѣяться отдохнуть, послѣ утомительнаго дневного переѣзда, въ гостиницѣ, кровомъ путнику должна
[165]служить его собственная палатка; проводникъ готовитъ къ ужину пилавъ;[2] тысячи комаровъ жужжатъ вокругъ палатки; какой ужъ тутъ сонъ! А на утро предстоитъ переѣзжать въ бродъ широко-разлившіяся рѣчки; тогда крѣпче держись въ сѣдлѣ—какъ разъ снесетъ!
Какая же награда за всѣ эти мытарства? Самая огромная, самая богатая! Природа предстаетъ здѣсь передъ человѣкомъ во всемъ своемъ величіи; съ каждымъ мѣстечкомъ связаны безсмертныя историческія воспоминанія,—глазамъ и мыслямъ полное раздолье! Поэтъ можетъ воспѣть эти чудныя картины природы, художникъ—перенести ихъ на полотно, но самаго букета дѣйствительности, который навѣки запечатлѣвается въ душѣ всякаго, видѣвшаго ихъ воочію, не въ силахъ передать ни тотъ, ни другой.
Одинокій пастухъ, обитатель дикихъ горъ, разскажетъ путешественнику что-нибудь изъ своей жизни, и его простой безхитростный разсказъ представитъ, пожалуй, въ нѣсколькихъ живыхъ штрихахъ, страну эллиновъ куда живѣе и лучше любого книжнаго описанія ея.
Такъ пусть же онъ разсказываетъ! Пусть разскажетъ намъ о прекрасномъ обычаѣ—побратимства.
„Нашимъ жильемъ была глиняная мазанка; вмѣсто дверныхъ косяковъ служили рубчатыя мраморныя колонны, случайно найденныя отцомъ. Покатая крыша спускалась чуть не до земли; я помню ее уже некрасивою, почернѣвшею, но когда жилье крыли, для нея были взяты цвѣтущія олеандры и свѣжія лавровыя деревья. Мазанка была затиснута между голыми сѣрыми отвѣсными, какъ стѣна, скалами. На вершинахъ скалъ зачастую покоились, словно какія-то живыя бѣлыя фигуры, облака. Никогда не слыхалъ я здѣсь пѣнія птичекъ, ни музыкальныхъ звуковъ волынки, не видалъ веселыхъ плясокъ молодежи; зато самое мѣсто было освящено преданіями старины; имя его само говоритъ за себя: Дельфы! Темныя, угрюмыя горы покрыты снѣгами; самая высокая гора, вершина которой дольше всѣхъ блеститъ подъ лучами заходящаго солнца, зовется Парнасомъ.[3] Источникъ, журчавшій какъ разъ позади нашей хижины, тоже слылъ въ старину священнымъ; теперь его мутитъ своими ногами оселъ, но быстрая струя мчится безъ отдыха и опять становится прозрачной. Какъ знакомо мнѣ тутъ каждое мѣстечко, какъ сжился я съ этимъ глубокимъ священнымъ уединеніемъ!
[166]Посреди мазанки разводился огонь, и когда отъ костра оставалась только горячая зола, въ ней пекли хлѣбы. Если мазанку нашу заносило снѣгомъ, мать моя становилась веселѣе, брала меня за голову обѣими руками, цѣловала въ лобъ и пѣла тѣ пѣсни, которыхъ въ другое время пѣть не смѣла: ихъ не любили наши властители—турки. Она пѣла: „На вершинѣ Олимпа, въ сосновомъ лѣсу, старый плакалъ олень, плакалъ горько, рыдалъ неутѣшно, и зеленыя, синія, красныя слезы лилися на землю ручьями, а мимо тутъ лань проходила. „— Что плачешь, олень, что роняешь зеленыя, синія, красныя слезы?—Въ нашъ городъ нагрянули турки толпой, а съ ними собакъ кровожадныя стаи!—Я ихъ погоню по лѣсамъ, по горамъ, прямо въ синяго моря бездонную глубь!—Такъ лань говорила, но вечеръ насталъ—ахъ, лань ужъ убита, и загнанъ олень!“
Тутъ на глазахъ матери навертывались слезы и повисали на длинныхъ рѣсницахъ, но она смахивала ихъ и повертывала пекшіеся въ золѣ черные хлѣбы на другую сторону. Тогда я сжималъ кулаки и говорилъ: „Мы убьемъ турокъ до смерти!“ Но мать повторяла слова пѣсни: „Я ихъ погоню по лѣсамъ, по горамъ, прямо въ синяго моря бездонную глубь!—Такъ лань говорила, но вечеръ насталъ—ахъ, лань ужъ убита и загнанъ олень!“
Много ночей и дней проводили мы одни-одинешеньки съ матерью, но вотъ, приходилъ отецъ. Я зналъ, что онъ принесетъ мнѣ раковинъ изъ залива Лепанто[4] или, можетъ быть, острый, блестящій ножъ. Но разъ онъ принесъ намъ ребенка, маленькую, нагую дѣвочку, которую несъ завернутою въ козью шкуру подъ своимъ овчиннымъ тулупомъ. Когда ее развернули, оказалось, что на ней не надѣто ничего, кромѣ трехъ серебрянныхъ монетъ, вплетенныхъ въ ея черныя волосы. Отецъ разсказалъ намъ, что турки убили родителей дѣвочки, разсказалъ и еще много другого, такъ что я цѣлую ночь бредилъ этимъ во снѣ. Мой отецъ и самъ былъ раненъ; мать перевязала ему плечо; рана была глубока, толстая овчина вся пропиталась кровью. Дѣвочка должна была стать моею сестрой. Она была премиленькая, съ нѣжною, прозрачною кожей, и даже глаза моей матери не были кротче и нѣжнѣе глазъ Анастасіи,—такъ звали дѣвочку. Она должна была стать моею сестрой, потому что отецъ ея былъ побратимомъ моего; они
[167]побратались еще въ юности, согласно древнему, сохраняющемуся у насъ, обычаю. Мнѣ много разъ разсказывали объ этомъ прекрасномъ обычаѣ; покровительницей такого братскаго союза избирается всегда самая прекрасная и добродѣтельная дѣвушка окрестности.
И вотъ, малютка стала моею сестрой; я качалъ ее на своихъ колѣняхъ, приносилъ ей цвѣты и птичьи перышки; мы пили вмѣстѣ съ ней изъ Парнасскаго источника, спали рядышкомъ подъ лавровой крышей нашей мазанки и много зимъ подъ рядъ слушали пѣсню матери объ оленѣ, плакавшемъ зелеными, синими и красными слезами; но тогда я еще не понималъ, что въ этихъ слезахъ отражались скорби моего народа.
Разъ пришли къ намъ трое иноземцевъ, одѣтыхъ совсѣмъ не такъ, какъ мы; они привезли съ собою на лошадяхъ палатки и постели. Ихъ сопровождало болѣе двадцати турокъ, вооруженныхъ саблями и ружьями,—иноземцы были друзьями паши[5] и имѣли отъ него письма. Они прибыли только для того, чтобы посмотрѣть на наши горы, потомъ взобраться къ снѣгамъ и облакамъ на вершину Парнаса и, наконецъ, увидать причудливыя, черныя, отвѣсныя скалы вокругъ нашей мазанки. Всѣмъ имъ нельзя было умѣститься въ ней на ночь, да они и не переносили дыма, подымавшагося отъ костра къ потолку и медленно пробиравшагося въ низенькую дверь. Они раскинули свои палатки на узкой площадкѣ передъ мазанкой, стали жарить барановъ и птицъ и пили сладкое крѣпкое вино; турки же не смѣли его пить.
Когда они уѣзжали, я проводилъ ихъ недалеко; сестричка Анастасія висѣла у меня за спиной въ мѣшкѣ изъ козлиной шкуры. Одинъ изъ иноземныхъ гостей поставилъ меня къ скалѣ и срисовалъ меня и сестричку; мы вышли, какъ живые, и казались однимъ существомъ. Мнѣ-то этого и въ голову не приходило, а оно и въ самомъ дѣлѣ выходило такъ, что мы съ Анастасіей были какъ бы однимъ существомъ,—вѣчно лежала она у меня на колѣняхъ или висѣла за спиной, а если я спалъ, такъ снилась мнѣ во снѣ.
Двѣ ночи спустя въ нашей хижинѣ появились другіе гости. Они были вооружены ножами и ружьями; то были албанцы, храбрый народъ, какъ говорила мать. Не долго они пробыли у насъ. Сестрица Анастасія сидѣла у одного изъ нихъ на колѣняхъ, и когда онъ ушелъ, въ волосахъ у нея остались только двѣ серебряныхъ монетки. Албанцы свертывали изъ бумаги
[168]трубочки, наполняли ихъ табакомъ и курили; самый старшій все толковалъ о томъ, по какой дорогѣ имъ лучше отправиться, и ни на что не могъ рѣшиться.
— Плюну туда—угожу себѣ въ лицо,—говорилъ онъ:—плюну сюда—угожу себѣ въ бороду!
Но какъ—ни какъ, а надо было выбрать какую-нибудь дорогу!
Они ушли и мой отецъ съ ними. Немного спустя, мы услышали выстрѣлы, потомъ еще и еще; въ мазанку къ намъ явились солдаты и забрали насъ всѣхъ: и мать, и Анастасію и меня. Разбойники нашли въ нашемъ домѣ пристанище,—говорили солдаты—мой отецъ былъ съ ними заодно, поэтому надо было забрать и насъ.
Я увидалъ трупы разбойниковъ, трупъ моего отца, и плакалъ, пока не уснулъ. Проснулся я уже въ темницѣ, но тюремное помѣщеніе наше было не хуже родной мазанки; мнѣ дали луку и налили отзывавшагося смолой вина, но и оно было не хуже домашняго, тоже хранившагося въ осмоленныхъ мѣшкахъ.
Какъ долго пробыли мы въ темницѣ—не знаю, помню только, что прошло много дней и ночей. Когда мы вышли оттуда, былъ праздникъ Св. Пасхи; я тащилъ на спинѣ Анастасію,—мать была больна и еле-еле двигалась. Не скоро дошли мы до моря; это былъ заливъ Лепанто. Мы вошли въ церковь, всю сіявшую образами, написанными на золотомъ фонѣ. Святые лики были ангельски прекрасны, но мнѣ все-таки казалось, что моя малютка-сестрица не хуже ихъ. Посреди церкви стояла гробница, наполненная розами; въ образѣ чудесныхъ цвѣтовъ лежалъ самъ Господь нашъ Іисусъ Христосъ—такъ сказала мнѣ мать. Священникъ провозгласилъ:—Христосъ воскресе!—и всѣ стали цѣловаться другъ съ другомъ. У всѣхъ были въ рукахъ зажженныя свѣчи; дали по свѣчкѣ и намъ съ малюткой Анастасіей. Потомъ загудѣли волынки, люди взялись за руки и, приплясывая, вышли изъ церкви. Женщины жарили подъ открытымъ небомъ пасхальныхъ агнцевъ; насъ тоже пригласили присѣсть къ огню, и я сѣлъ рядомъ съ мальчикомъ постарше меня, который меня обнялъ и поцѣловалъ со словами: „Христосъ воскресе!“ Такъ встрѣтились мы съ Афтанидомъ.
Мать умѣла плести рыболовныя сѣти; тутъ, возлѣ моря это давало хорошій заработокъ, и мы долго жили на берегу чуднаго моря, которое отзывалось на вкусъ слезами, а игрою красокъ напоминало слезы оленя: то оно было красное, то зеленое, то снова синее.
[169]
Афтанидъ умѣлъ грести, и мы съ Анастасіей часто садились къ нему въ лодку, которая скользила по заливу, какъ облачко по небу. При закатѣ солнца горы окрашивались въ темно-голубой цвѣтъ; съ залива было видно много горныхъ цѣпей, выглядывавшихъ одна изъ-за другой; видѣнъ былъ вдали и Парнасъ съ его снѣгами. Вершина его горѣла, какъ раскаленное желѣзо, и казалось, что весь этотъ блескъ и свѣтъ исходитъ извнутри ея самой, такъ какъ она продолжала блестѣть въ голубомъ сіяющемъ воздухѣ еще долго послѣ того, какъ солнце скрывалось. Бѣлыя чайки задѣвали крыльями за поверхность воды; на водѣ же обыкновенно стояла такая тишь, какая бывала въ Дельфахъ на площадкѣ между темными скалами. Я лежалъ въ лодкѣ на спинѣ, Анастасія сидѣла у меня на груди, а звѣзды надъ нами блестѣли ярче церковныхъ лампадъ. Это были тѣ же звѣзды, и стояли онѣ надъ моей головой какъ разъ такъ же, какъ тогда, когда я, бывало, сидѣлъ подъ открытымъ небомъ возлѣ нашей мазанки въ Дельфахъ. Подъ конецъ мнѣ стало грезиться, что я все еще тамъ… Вдругъ набѣжала волна, и лодку сильно качнуло. Я громко вскрикнулъ—Анастасія упала въ воду! Но Афтанидъ, быстрый, какъ молнія, вытащилъ ее и передалъ мнѣ. Мы сняли съ нея платье, выжали изъ него воду и потомъ опять одѣли ее. То же сдѣлалъ Афтанидъ, и мы оставались на водѣ до тѣхъ поръ, пока мокрыя платья не высохли. Никто и не узналъ, какого страха мы натерпѣлись, Афтанидъ же съ этихъ поръ тоже получилъ нѣкоторыя права на жизнь Анастасіи.
Настало лѣто! Солнце такъ и пекло, лиственныя деревья поблекли отъ жары, и я вспоминалъ о нашихъ прохладныхъ горахъ, о свѣжемъ источникѣ. Мать тоже томилась, и вотъ, однажды вечеромъ мы пустились въ обратный путь. Что за тишина была вокругъ! Мы шли по полямъ, заросшимъ тминомъ, который все еще благоухалъ, хотя солнце почти совсѣмъ спалило его. Намъ не попадалось навстрѣчу ни пастуха, ни мазанки. Безлюдно, мертвенно-тихо было вокругъ, только падучія звѣзды говорили, что тамъ, въ высотѣ, была жизнь. Не знаю, самъ-ли свѣтился прозрачный голубой воздухъ, или это сіяніе шло отъ звѣздъ, но мы хорошо различали всѣ очертанія горъ. Мать развела огонь, поджарила лукъ, которымъ запаслась въ дорогу, и мы съ сестрицей Анастасіей заснули на тминѣ,
[170]ни мало не боясь ни гадкаго Смидраки,[6] изъ пасти котораго пышетъ огонь, ни волковъ, ни шакаловъ: мать была съ нами, и для меня этого было довольно.
Наконецъ, мы добрались до нашего стараго жилья, но отъ мазанки оставалась только куча мусору; пришлось дѣлать новую. Нѣсколько женщинъ помогли матери, и скоро новыя стѣны были подведены подъ крышу изъ вѣтвей олеандровъ. Мать стала плести изъ ремешковъ и коры плетенки для бутылокъ, а я взялся пасти маленькое стадо священника;[7] товарищами моими были Анастасія, да маленькія черепахи.
Разъ навѣстилъ насъ милый Афтанидъ. Онъ сильно соскучился по насъ, сказалъ онъ, и пришелъ повидаться съ нами. Цѣлыхъ два дня пробылъ онъ у насъ и потомъ простился.
Черезъ мѣсяцъ онъ пришелъ опять и разсказалъ намъ, что поступаетъ на корабль и уѣзжаетъ на острова Патросъ и Корфу, оттого и пришелъ проститься съ нами. Матери онъ принесъ въ подарокъ большую рыбу. Онъ зналъ столько разныхъ исторій, такъ много разсказывалъ намъ, и не только о рыбахъ, что водятся въ заливѣ Лепанто, но и о короляхъ, и о герояхъ, господствовавшихъ въ Греціи въ былыя времена, какъ турки теперь.
Я не разъ видѣлъ, какъ на розовомъ кустѣ появляется бутонъ, и какъ онъ черезъ нѣсколько дней или недѣль распускается въ чудный цвѣтокъ; но бутонъ обыкновенно становился цвѣткомъ прежде, чѣмъ я успѣвалъ подумать о томъ, какъ хорошъ, великъ и зрѣлъ самый бутонъ. То же самое вышло и съ Анастасіей. И вотъ она стала взрослой дѣвушкой; я давно былъ сильнымъ парнемъ. Постели моей матери и Анастасіи были покрыты волчьими шкурами, которыя я содралъ собственными руками съ убитыхъ мною звѣрей. Года шли за годами.
Разъ вечеромъ явился Афтанидъ, стройный, крѣпкій и загорѣлый. Онъ расцѣловалъ насъ и принялся разсказывать о морѣ, объ укрѣпленіяхъ Мальты, о диковинныхъ гробницахъ Египта. Разсказы его были такъ чудесны, точно легенды, что мы слышали отъ священника. Я смотрѣлъ на Афтанида съ какимъ-то почтеніемъ.
[171]
— Какъ много ты всего знаешь, сколько у тебя разсказовъ!—сказалъ я ему.
— Ты однажды разсказалъ мнѣ кое-что получше!—отвѣчалъ онъ.—И разсказъ твой не идетъ у меня изъ головы. Ты разсказывалъ мнѣ какъ-то о прекрасномъ старомъ обычаѣ побратимства! Вотъ этому-то обычаю я хотѣлъ бы послѣдовать! Станемъ же братьями, какъ твой отецъ съ отцемъ Анастасіи! Пойдемъ въ церковь и пусть прекраснѣйшая и добродѣтельнѣйшая изъ дѣвушекъ—Анастасія скрѣпитъ нашъ союзъ и будетъ сестрой намъ обоимъ! Ни у одного народа нѣтъ болѣе прекраснаго обычая, чѣмъ у насъ, грековъ, побратимство!
Анастасія покраснѣла, какъ свѣжій розовый лепестокъ, а мать моя поцѣловала Афтанида.
Въ разстояніи часа отъ нашего жилья, тамъ, гдѣ скалы покрыты черноземомъ, лежитъ, въ тѣни небольшой группы деревъ, маленькая церковь; передъ алтаремъ виситъ серебряная лампада.
Я надѣлъ самое лучшее свое платье: вокругъ бедеръ богатыми складками легла фустанелла;[8] станъ плотно охватила красная куртка; на фескѣ красовалась серебряная кисть, а за поясомъ ножъ и пистолеты. На Афтанидѣ былъ голубой нарядъ греческихъ моряковъ; на груди у него висѣлъ серебряный образокъ Божіей Матери, станъ былъ опоясанъ драгоцѣннымъ шарфомъ, какіе носятъ знатные господа. Всякій сразу увидалъ бы, что мы готовились къ какому-то торжеству. Мы отправились въ маленькую уединенную церковь, всю залитую лучами вечерняго солнца, игравшими на лампадѣ и на золотомъ фонѣ образовъ. Мы преклонили колѣни на ступеняхъ передъ алтаремъ; Анастасія стала повыше, обернувшись къ намъ лицомъ. Длинное, бѣлое платье легко и свободно облегало ея стройный станъ; на бѣлой шеѣ и груди красовалась мониста изъ древнихъ и новыхъ монетъ. Черные волосы ея были связаны на затылкѣ въ узелъ и придерживались уборомъ изъ золотыхъ и серебряныхъ монетъ, найденныхъ при раскопкахъ старыхъ храмовъ; богатѣйшаго убора не могло быть ни у одной гречанки. Лицо ея сіяло, глаза горѣли какъ звѣзды.
Всѣ мы сотворили про себя молитву, и Анастасія спросила насъ:
— Хотите-ли вы быть друзьями на жизнь и на смерть?
— Да!—отвѣтили мы.
[172]
— Будетъ-ли каждый изъ васъ помнить всегда и всюду, что́ бы съ нимъ ни случилось: „братъ мой—часть меня самого; моя святыня—его святыня, мое счастье—его счастье, я долженъ жертвовать и стоять за него, какъ за самого себя“.
И мы повторили: „Да!“
Тогда она соединила наши руки, поцѣловала каждаго изъ насъ въ лобъ, и всѣ мы опять прошептали молитву. Изъ алтаря вышелъ священникъ и благословилъ насъ, а въ самомъ алтарѣ раздалось пѣніе другихъ „святѣйшихъ отцовъ“. Вѣчный братскій союзъ былъ заключенъ. Когда мы вышли изъ церкви, я увидалъ мою мать, плакавшую отъ умиленія.
Какъ стало весело въ нашей мазанкѣ у Дельфійскаго источника! Вечеромъ, наканунѣ того дня, какъ Афтанидъ долженъ былъ оставить насъ, мы задумчиво сидѣли съ нимъ на склонѣ горы. Его рука обвивала мой станъ, моя—его шею. Мы говорили о бѣдствіяхъ Греціи и о людяхъ, на которыхъ она могла бы опереться. Наши мысли и сердца были открыты другъ другу. И вотъ, я схватилъ его за руку.
— Одного еще не знаешь ты—того, что было извѣстно до сихъ поръ лишь Богу, да мнѣ! Моя душа горитъ любовью! И эта любовь сильнѣе моей любви къ матери, сильнѣе любви къ тебѣ!..
— Кого же любишь ты?—спросилъ Афтанидъ, краснѣя.
— Анастасію!—сказалъ я.
И рука друга задрожала въ моей, а лицо его покрылось смертною блѣдностью. Я замѣтилъ это и понялъ все! Я думаю, что и моя рука задрожала, когда я нагнулся къ нему, поцѣловалъ его въ лобъ и прошепталъ:
— Я еще не говорилъ ей объ этомъ! Можетъ быть, она и не любитъ меня!.. Братъ, вспомни, я видѣлъ ее ежедневно, она выросла на моихъ глазахъ и вросла въ мою душу!
— И она будетъ твоей!—сказалъ онъ.—Твоей! Я не могу и не хочу украсть ее у тебя! Я тоже люблю ее, но… завтра я уйду отсюда! Увидимся черезъ годъ, когда вы будете уже мужемъ и женою, не правда-ли?.. У меня есть кое-какія деньги—они твои! Ты долженъ взять, ты возьмешь ихъ!
Тихо поднялись мы на гору; уже свечерѣло, когда мы остановились у дверей мазанки.
Анастасія посвѣтила намъ при входѣ; матери моей не было дома. Анастасія печально посмотрѣла на Афтанида и сказала:
[173]
— Завтра ты покинешь насъ! Какъ это огорчаетъ меня!
— Огорчаетъ тебя!—сказалъ онъ, и мнѣ послышалась въ его голосѣ такая же боль, какая жгла и мое сердце. Я не могъ вымолвить ни слова, но онъ взялъ Анастасію за руку и сказалъ:
— Братъ нашъ любитъ тебя, а ты его? Въ его молчаніи—его любовь!
И Анастасія затрепетала и залилась слезами. Тогда всѣ мои мысли обратились къ ней, я видѣлъ и помнилъ одну ее, рука моя обняла ея станъ, и я сказалъ ей:
— Да, я люблю тебя!
И уста ея прижались къ моимъ устамъ, а руки обвились вокругъ моей шеи… Но тутъ лампа упала на полъ, и въ хижинѣ воцарилась такая же темнота, какъ въ сердцѣ бѣднаго Афтанида.
На зарѣ онъ крѣпко поцѣловалъ насъ всѣхъ и ушелъ. Матери моей онъ оставилъ для меня всѣ свои деньги. Анастасія сдѣлалась моею невѣстой, а нѣсколько дней спустя—и женой“.
