служить его собственная палатка; проводникъ готовитъ къ ужину пилавъ;[1] тысячи комаровъ жужжатъ вокругъ палатки; какой ужъ тутъ сонъ! А на утро предстоитъ переѣзжать въ бродъ широко-разлившіяся рѣчки; тогда крѣпче держись въ сѣдлѣ—какъ разъ снесетъ!
Какая же награда за всѣ эти мытарства? Самая огромная, самая богатая! Природа предстаетъ здѣсь передъ человѣкомъ во всемъ своемъ величіи; съ каждымъ мѣстечкомъ связаны безсмертныя историческія воспоминанія,—глазамъ и мыслямъ полное раздолье! Поэтъ можетъ воспѣть эти чудныя картины природы, художникъ—перенести ихъ на полотно, но самаго букета дѣйствительности, который навѣки запечатлѣвается въ душѣ всякаго, видѣвшаго ихъ воочію, не въ силахъ передать ни тотъ, ни другой.
Одинокій пастухъ, обитатель дикихъ горъ, разскажетъ путешественнику что-нибудь изъ своей жизни, и его простой безхитростный разсказъ представитъ, пожалуй, въ нѣсколькихъ живыхъ штрихахъ, страну эллиновъ куда живѣе и лучше любого книжнаго описанія ея.
Такъ пусть же онъ разсказываетъ! Пусть разскажетъ намъ о прекрасномъ обычаѣ—побратимства.
„Нашимъ жильемъ была глиняная мазанка; вмѣсто дверныхъ косяковъ служили рубчатыя мраморныя колонны, случайно найденныя отцомъ. Покатая крыша спускалась чуть не до земли; я помню ее уже некрасивою, почернѣвшею, но когда жилье крыли, для нея были взяты цвѣтущія олеандры и свѣжія лавровыя деревья. Мазанка была затиснута между голыми сѣрыми отвѣсными, какъ стѣна, скалами. На вершинахъ скалъ зачастую покоились, словно какія-то живыя бѣлыя фигуры, облака. Никогда не слыхалъ я здѣсь пѣнія птичекъ, ни музыкальныхъ звуковъ волынки, не видалъ веселыхъ плясокъ молодежи; зато самое мѣсто было освящено преданіями старины; имя его само говоритъ за себя: Дельфы! Темныя, угрюмыя горы покрыты снѣгами; самая высокая гора, вершина которой дольше всѣхъ блеститъ подъ лучами заходящаго солнца, зовется Парнасомъ.[2] Источникъ, журчавшій какъ разъ позади нашей хижины, тоже слылъ въ старину священнымъ; теперь его мутитъ своими ногами оселъ, но быстрая струя мчится безъ отдыха и опять становится прозрачной. Какъ знакомо мнѣ тутъ каждое мѣстечко, какъ сжился я съ этимъ глубокимъ священнымъ уединеніемъ!
- ↑ Пилав — плов. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Парнас — священная гора в Греции. (прим. редактора Викитеки)
служить его собственная палатка; проводник готовит к ужину пилав;[1] тысячи комаров жужжат вокруг палатки; какой уж тут сон! А наутро предстоит переезжать вброд широко разлившиеся речки; тогда крепче держись в седле — как раз снесёт!
Какая же награда за все эти мытарства? Самая огромная, самая богатая! Природа предстаёт здесь перед человеком во всём своём величии; с каждым местечком связаны бессмертные исторические воспоминания, — глазам и мыслям полное раздолье! Поэт может воспеть эти чудные картины природы, художник — перенести их на полотно, но самого букета действительности, который навеки запечатлевается в душе всякого, видевшего их воочию, не в силах передать ни тот, ни другой.
Одинокий пастух, обитатель диких гор, расскажет путешественнику что-нибудь из своей жизни, и его простой бесхитростный рассказ представит, пожалуй, в нескольких живых штрихах, страну эллинов куда живее и лучше любого книжного описания её.
Так пусть же он рассказывает! Пусть расскажет нам о прекрасном обычае — побратимства.
«Нашим жильём была глиняная мазанка; вместо дверных косяков служили рубчатые мраморные колонны, случайно найденные отцом. Покатая крыша спускалась чуть не до земли; я помню её уже некрасивою, почерневшею, но когда жильё крыли, для неё были взяты цветущие олеандры и свежие лавровые деревья. Мазанка была затиснута между голыми серыми отвесными, как стена, скалами. На вершинах скал зачастую покоились, словно какие-то живые белые фигуры, облака. Никогда не слыхал я здесь пения птичек, ни музыкальных звуков волынки, не видал весёлых плясок молодёжи; зато самое место было освящено преданиями старины; имя его само говорит за себя: Дельфы! Тёмные, угрюмые горы покрыты снегами; самая высокая гора, вершина которой дольше всех блестит под лучами заходящего солнца, зовётся Парнасом.[2] Источник, журчавший как раз позади нашей хижины, тоже слыл в старину священным; теперь его мутит своими ногами осёл, но быстрая струя мчится без отдыха и опять становится прозрачной. Как знакомо мне тут каждое местечко, как сжился я с этим глубоким священным уединением!
