соскользнувъ со спины кабана, который стоялъ, какъ и всегда, на своемъ обычномъ мѣстѣ.
Ужасъ охватилъ мальчика при одной мысли о той, кого онъ звалъ матерью. Она послала его вчера собирать милостыню, но никто не подалъ ему ничего; голодъ мучилъ бѣдняжку. Еще разъ обнялъ онъ кабана, поцѣловалъ его въ морду, кивнулъ ему головой и направился въ одну изъ самыхъ узкихъ улицъ, гдѣ едва-едва могъ пройти навьюченный оселъ. Затѣмъ мальчикъ вошелъ въ полуотворенную, окованную желѣзомъ дверь и сталъ подниматься по грязной кирпичной лѣстницѣ со шнурками вмѣсто перилъ. Лѣстница вела на открытую галлерею, всю увѣшанную лохмотьями; съ галлереи во дворъ спускалась другая лѣстница; посреди двора находился колодецъ, отъ котораго во всѣ этажи были проведены толстыя желѣзныя проволоки, а по нимъ то и дѣло двигались ведра съ водой; во̀ротъ скрипѣлъ, а вода изъ ведеръ плескала на мостовую двора. По узенькой, полуразвалившейся кирпичной лѣсенкѣ мальчикъ поднялся еще выше; на встрѣчу ему весело сбѣгали по ступенямъ двое русскихъ матросовъ и чуть не сбили мальчугана съ ногъ. Они возвращались съ веселой ночной пирушки; за ними шла не молодая, но крѣпко-сложенная женщина съ густыми черными волосами.
— Много принесъ?—спросила она мальчика.
— Не сердись!—взмолился онъ.—Никто не далъ мнѣ ничего!
И онъ схватился за край платья матери, какъ бы желая поцѣловать его. Они вошли въ комнату; описывать ее мы не станемъ; довольно будетъ сказать, что тутъ стоялъ глиняный горшокъ съ горячими угольями—грѣлка или maritо, какъ его зовутъ въ Италіи. Женщина взяла его и стала грѣть свои руки.
— Что-нибудь да ты принесъ, все-таки!—сказала она, толкнувъ мальчика локтемъ.
Ребенокъ заплакалъ; она дала ему пинка ногою; онъ громко завопилъ.
— Замолчи, не то я разобью твою горластую башку!—сказала она и замахнулась на него грѣлкой.
Мальчикъ съ крикомъ припалъ къ землѣ. Дверь отворилась, и вошла сосѣдка, тоже съ грѣлкой въ рукахъ.
— Феличита! Что ты дѣлаешь съ ребенкомъ?
соскользнув со спины кабана, который стоял, как и всегда, на своём обычном месте.
Ужас охватил мальчика при одной мысли о той, кого он звал матерью. Она послала его вчера собирать милостыню, но никто не подал ему ничего; голод мучил бедняжку. Ещё раз обнял он кабана, поцеловал его в морду, кивнул ему головой и направился в одну из самых узких улиц, где едва-едва мог пройти навьюченный осёл. Затем мальчик вошёл в полуотворённую, окованную железом дверь и стал подниматься по грязной кирпичной лестнице со шнурками вместо перил. Лестница вела на открытую галерею, всю увешанную лохмотьями; с галереи во двор спускалась другая лестница; посреди двора находился колодец, от которого во все этажи были проведены толстые железные проволоки, а по ним то и дело двигались вёдра с водой; ворот скрипел, а вода из вёдер плескала на мостовую двора. По узенькой, полуразвалившейся кирпичной лесенке мальчик поднялся ещё выше; навстречу ему весело сбегали по ступеням двое русских матросов и чуть не сбили мальчугана с ног. Они возвращались с весёлой ночной пирушки; за ними шла немолодая, но крепко сложенная женщина с густыми чёрными волосами.
— Много принёс? — спросила она мальчика.
— Не сердись! — взмолился он. — Никто не дал мне ничего!
И он схватился за край платья матери, как бы желая поцеловать его. Они вошли в комнату; описывать её мы не станем; довольно будет сказать, что тут стоял глиняный горшок с горячими угольями — грелка или maritо, как его зовут в Италии. Женщина взяла его и стала греть свои руки.
— Что-нибудь да ты принес, всё-таки! — сказала она, толкнув мальчика ло́ктем.
Ребёнок заплакал; она дала ему пинка ногою; он громко завопил.
— Замолчи, не то я разобью твою горластую башку! — сказала она и замахнулась на него грелкой.
Мальчик с криком припал к земле. Дверь отворилась, и вошла соседка, тоже с грелкой в руках.
— Феличита! Что ты делаешь с ребёнком?
