А гдѣ это вамъ ухо повредили, Тарасычъ? На войнѣ?
Отставной матросъ Тарасычъ, бывшій сторожемъ севастопольской купальни, съ которымъ мы частенько бесѣдовали въ ранніе утренніе часы, когда другихъ купальщиковъ обыкновенно не было, обернулся къ открытой дверкѣ маленькой каютки, гдѣ я раздѣвался, и съ оттѣнкомъ досады проговорилъ:
— Вотъ такъ-то всѣ господа любопытничаютъ насчетъ уха. Скажи, да скажи! Ну, я и обсказываю всѣмъ, что, молъ, на войнѣ стуцерной пулей оторвало.
— А развѣ не на войнѣ?
Тарасычъ послѣ минуты колебанія отвѣтилъ нѣсколько таинственно:
— То-то не на войнѣ, вашескобродіе. Въ севастопольскую войну Господь меня вызволилъ. Ни одной царапинки не получилъ, даромъ, что все время находился на четвертомъ бакстіонѣ.
— А гдѣ же вы лишились уха?
— Въ Новороссійскомъ… Въ скорости послѣ замиренія, мы на шкунѣ „Дротикъ“ клейсеровали у Капказа, а затѣмъ непокорнаго черкеса въ Туречину перевозили… можетъ, слыхали объ этомъ?
— Слыхалъ.
— Такъ вотъ въ ту самую весну, какъ мы перевезли одну партію черкесовъ и вернулись въ Новороссійскъ, я и рѣшился уха, вашескобродіе.
— Какъ такъ?
— Да такъ. Вовсе, можно сказать, по глупой причинѣ.
— По какой?
— Не стоитъ и объяснять. Совсѣмъ нестоющая причина, вашескобродіе.
Тарасычъ примолкъ и снова принялся снимать съ перекладинъ сушившіяся простыни и полотенца.
Эта таинственность Тарасыча, обыкновенно словоохотливаго и любившаго поговорить, какъ онъ выражался, объ „умственномъ“, признаться, меня заинтриговала, и я сталъ его упрашивать разсказать, какая это такая нестоющая причина.
Тарасычъ наконецъ сдался.
— Вамъ, пожалуй, можно сказать,—проговорилъ онъ, приблизившись ко мнѣ,—вы это самое дѣло можете взять въ понятіе…
И, понижая голосъ, хотя въ купальнѣ не было ни души, застѣнчиво и словно бы виновато шепнулъ:
— Изъ-за бабы, вашескобродіе.
— Изъ-за бабы?—невольно переспросилъ я.
— Точно такъ, вашескобродіе. Изъ-за приверженности къ одной бабѣ. Въ тѣ поры, вашескобродіе, я моложе былъ,—словно бы извиняясь, продолжалъ Тарасычъ,—такъ изъ-за эвтой самой бабы меня вовсе обезуродовать хотѣли.
— Она, значитъ, была черкешенка?
— Зачѣмъ черкесинка? Форменная наша россійская, съ Дона была пріѣхатчи съ супругомъ. И что это за баба была, вашескобродіе! Другой такой ни раньше, ни послѣ не видалъ!—прибавилъ горячо Тарасычъ, видимо отдавшійся нахлынувшимъ воспоминаніямъ и уже не стыдившійся, а, напротивъ, казалось, охотно готовый поговорить о нихъ.
— Вы разскажите, Тарасычъ, подробно эту исторію.
— Отчего не разсказать? Очень даже могу разсказать, потому вы, вашескобродіе, не обезсудите, что, примѣрно, матросъ и, съ позволенія сказать, изъ-за женскаго званія безъ уха остался… Другому господину будто и смѣшно, а вы… однимъ словомъ… можете понять… Дайте вотъ только простыньки приберу. А тѣмъ временемъ вы искупайтесь. Вода освѣжительная. Я ужъ искупался… Теперь, только раннимъ утречкомъ и хорошо купаться… А господа ходятъ всѣ съ восьми часовъ, когда солнышко поджариваетъ и вода теплая… Довольно это даже глупо, прямо-таки сказать!
Съ этими словами Тарасычъ торопливой и легкой походкой, словно онъ шелъ по палубѣ военнаго корабля, направился на другой конецъ купальни снимать развѣшенное бѣлье.
Я невольно любовался Тарасычемъ.
Не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, этотъ сухощавый, крѣпкій, хорошо сложенный старикъ глядѣлъ молодцомъ. Его смугловатое, сохранившее еще слѣды былой красоты лицо—почти безъ морщинъ и отливаетъ здоровымъ румянцемъ. Большіе темные глаза, добродушно насмѣшливые и зоркіе, не потеряли блеска и порой зажигаются огонькомъ. Черные, слегка курчавые волосы и черная большая борода только слегка подернуты сѣдиной. Бѣлые, крѣпкіе зубы такъ и сверкаютъ изъ-подъ усовъ, когда Тарасычъ улыбается или держитъ во рту маленькую трубчонку.
Одѣтъ онъ чистенько и, видимо, не безъ заботы о нѣкоторомъ щегольствѣ. На немъ всегда бѣлый, сшитый на матросскій фасонъ, короткій буршлатикъ—пальто съ георгіевскимъ крестомъ въ петлицѣ и широкія парусинныя штаны, а по воскресеньямъ парусинные башмаки. Въ будни онъ въ купальнѣ ходилъ босой.
Тарасычъ расторопенъ и услужливъ, но держитъ себя съ достоинствомъ; ни передъ кѣмъ не лебезитъ и ко всѣмъ купальщикамъ, безъ различія ихъ положеній и ранговъ, относится съ одинаковой предупредительностью. Только, по старой памяти, онъ оказываетъ нѣкоторую аттенцію морякамъ, и въ особенности старымъ севастопольцамъ. Тарасычъ всѣхъ ихъ знаетъ, и они всѣ знаютъ и уважаютъ Тарасыча. Къ нимъ онъ особенно внимателенъ, охотно вступаетъ въ разговоры, называя по имени и отчеству даже адмираловъ, ставитъ имъ, безъ напоминанія, шайки съ водой послѣ купанья и, накидывая простыни, усердно третъ своими большими, жилистыми и умѣлыми руками спины такихъ фаворитовъ-купальщиковъ.
Я началъ пользоваться благоволеніемъ Тарасыча вскорѣ послѣ пріѣзда въ Севастополь, какъ только онъ откуда-то узналъ о томъ, что я отставной морякъ и, вдобавокъ, севастопольскій уроженецъ. Мы скоро сдѣлались съ Тарасычемъ пріятелями, вмѣстѣ ловили на зарѣ бычковъ и часто, какъ онъ выражался, „балакали“. Иногда по вечерамъ, когда купальни запирались, Тарасычъ заходилъ ко мнѣ въ гостиницу и охотно выпивалъ стаканъ-другой чая съ коньякомъ, который онъ называлъ почему-то „пользительнымъ напиткомъ“.
Повидимому, этотъ „пользительный напитокъ“ значительно способствовалъ нашему сближенію, тѣмъ болѣе, что я разбавлялъ чай своего гостя, нисколько не жалѣя коньяку.
— Что, вашескобродріе, хорошо искупались?—весело спрашивалъ Тарасычъ, набрасывая на меня простыню и начиная усердно растирать спину.
— Отлично, Тарасычъ!—такъ же весело отвѣчалъ я, бодрый, жизнерадостный и словно бы окрѣпшій послѣ купанья.
— То-то я и говорю: у насъ въ Севастополѣ купанье первый сортъ, ежели купаться съ разсудкомъ… раннимъ часомъ. Ну, теперь извольте одѣваться, вашескобродіе. Сейчасъ шаечку съ водой для ногъ принесу.
Когда Тарасычъ возвратился, я напомнилъ ему объ обѣщаніи разсказать подробности его романической исторіи.
— Такъ вамъ въ самомъ дѣлѣ желательно послушать?—спросилъ Тарасычъ, испытующе взглядывая на меня.
— Очень даже желательно, Тарасычъ.
— Что-жъ… Я все въ подробности обскажу…
— Пожалуйста.
— Вы господинъ съ понятіемъ,—снова повторилъ онъ, словно бы приглашая меня отнестись къ его разсказу съ серьезностью.
Тарасычъ присѣлъ на срубъ купальни, опершись на стойку, закурилъ трубку и, видимо нѣсколько возбужденный, началъ разсказъ своимъ мягкимъ, пріятнымъ голосомъ.
— Какъ-разъ въ вербное воскресенье, какъ теперь помню, вышли мы, вашескобродіе, изъ Константинополя въ обратную, въ Новороссійскъ. Разсчитывали, что дня этакъ черезъ три ходу будемъ въ Новороссійскомъ, какъ слѣдуетъ отговѣемъ на берегу и встрѣтимъ честь-честью праздникъ. Однако разсчетъ вышелъ совсѣмъ другой, вашескобродіе, отъ Господа Бога… Были ужъ мы недалече отъ Новороссійскаго, какъ поднялась штурма, и не приведи Богъ какая… Вродѣ быдто боры… Съ берега, значитъ, дуетъ… Ну, мы на шкункѣ на нашей маленькой поставили штормовые паруса и ждемъ передышки. А качка была такая, что такъ бортами шкуна и черпала. А машина еле дѣйствуетъ, никакого ходу не даетъ… Тогда, сами знаете, машины не нонѣшнія были. Такъ день, такъ другой, ждали ослабки, а замѣсто того на третій день, вашескобродіе, на самую страстную пятницу буря вовсю разыгралась, вродѣ быдто свѣтопреставленія было. Кругомъ водяная пыль, ровно мгла, вѣтеръ реветъ и волны словно кипятъ. Никогда въ жизни не видалъ я такой штурмы. Шкунку нашу ровно бы стружку кидаетъ, а волна такъ и ходитъ черезъ палубу. Тяжко было, вашескобродіе. И думали матросики въ тѣ поры, что не видать намъ больше свѣта Божьяго. Придется, молъ, топнуть въ Черномъ морѣ. Однако командиръ нашъ, Петръ Иванычъ Чайкинъ… Можетъ слышали?… Онъ теперь въ адмиралахъ, въ Петербургѣ живетъ…
— Слыхалъ.
— Такъ онъ, какъ слѣдуетъ ему по должности, команду подбадриваетъ. „Ничего, говоритъ, ребята, сустоимъ!“ А самъ, привязавшись къ мостику, чтобы волна не смыла, стоитъ бѣлѣй рубашки и только покрикиваетъ: „право“ да „лѣво!“ А гдѣ ужъ тутъ править! Вовсе перестала слушаться руля шкунка наша; вышла, значитъ, изъ повиновенія и бунтуетъ. Паруса всѣ въ клочьяхъ. Машина не забираетъ… одно слово бѣда. Сбились, значитъ, матросики къ шканцамъ, какъ овцы, крестятся и ждутъ смерти. Стоитъ на своемъ мѣстѣ и командиръ въ отчаянности. Видитъ, ничего ему не выдумать, будь ты хоть самый форменный капитанъ. Стоитъ и для вида форцу на себя напущаетъ и все командуетъ: „право“ да „лѣво“! А голосъ евонный такъ и дрожитъ.
Тарасычъ затянулся два раза, сплюнулъ и продолжалъ:
— А я на рулѣ орудую съ подручными—я старшимъ рулевымъ былъ,—гляжу во всѣ глаза на волны и ворочаю, значитъ, штурваломъ, чтобы шкунку поперекъ волны поставить… Никакъ невозможно! Мотаетъ шкунку. И такъ это тоскливо на душѣ, вашескобродіе, что молодому матросу и вдругъ умирать. А главная причина—Глафиры жалко, этой самой изъ Новороссійскаго. Не увижу, молъ, ее никогда. И замѣсто того, чтобы о грѣхахъ вспомнить да Богу молиться, все объ ей думаю… Не узнаетъ, молъ, какъ я къ ей приверженъ былъ… Не пожалѣетъ матросика, желанная. Изъ-за этихъ думъ пуще тоска. И все эта самая Глафира быдто изъ воды на меня, голубушка, глядитъ, какъ русалочка, строго-престрого… „Погибай, молъ, человѣкъ, а мнѣ тебя не жалко… Ты мнѣ не любъ“!.. И какъ это она такъ меня приворожила, я и до сихъ поръ въ толкъ не возьму, вашескобродіе. Но только доложу вамъ, что какъ въ первый разъ я зашелъ въ ейную лавочку по осени,—мы тогда въ Новороссійскомъ стояли,—и увидалъ хозяйку, такъ ровно бы меня по башкѣ марса-фаломъ съѣздило, и былъ я быдто вродѣ какъ въ помраченіи ума. И никогда со мною допрежь не случалось такой оказіи… Встарину бабы мною не брезговали, вашескобродіе, ну, и я имъ спуску не давалъ… однако, чтобы была во мнѣ изъ-за ихъ отчаянность, этого никогда не случалось. Много, молъ, этого сословія! Но какъ встрѣлъ я Глафиру, съ того же разу стала она на свѣтѣ для меня одна. На другихъ хоть и не смотри… Такъ вѣдь заколдовала, видно, до смерти, каторжная. Поди-жь ты!—воскликнулъ съ добродушной улыбкой Тарасычъ, словно бы самъ недоумѣвая силѣ своей страсти, воспоминаніе о которой и теперь еще жило въ немъ.
— А хороша была эта Глафира?—спросилъ я.
— Какъ кому, а для меня лучше не было, вашескобродіе! Сами изволите знать: не по хорошу милъ, а по милу хорошъ. Другая вотъ и писаная красавица считается, а на ее, съ позволенія сказать, начхать. Сиди со своей красотой, какъ глупая пава, да кричи: „уа!“ Опять же другая и вовсе быдто не красавица, а по твоему скусу милѣй всякой красавицы… И я такъ полагаю, вашескобродіе, что всякому человѣку дадена одна настоящая, значитъ, желанная. Только не всегда ты ее встрѣтишь. Ты, примѣрно, въ Севастополѣ, а она въ Кронштадтѣ. Но сердце все-таки чуетъ, какая тебѣ назначена. И коли ты встрѣлъ такую, тутъ тебѣ и крышка. Потому противъ своей природы не пойдешь. Учуетъ душа сродственную-то душу. Рѣдко только они присоглашаются. По той причинѣ и въ законѣ люди неправильно живутъ. Грызутся да сварничаютъ и вовсе другъ дружку не любятъ. Каждая душа тоскуетъ по другой душѣ, по желанной.
— А вы женаты, Тарасычъ?
— Никакъ нѣтъ, вашескобродіе. Остерегался.
— Отчего?
— Зачѣмъ зря жениться? Послѣ той самой я другой по сердцу не нашелъ… Такъ съ тѣхъ поръ бобылькомъ и доживаю вѣкъ. По крайности чужого вѣка не заѣдаю и самъ не терплю бабьяго озорства.
— А на Глафирѣ бы женились?
Вмѣсто отвѣта Тарасычъ сердито крякнулъ и задымилъ трубочкой.
— Чѣмъ же вамъ именно такъ понравилась Глафира и какая она была изъ себя?—предложилъ я вопросъ, заинтересованный этими неожиданными для меня разсужденіями Тарасыча.
Симпатичное лицо Тарасыча словно бы просвѣтлѣло и помолодѣло, и темные ласковые глаза освѣтились нѣжнымъ выраженіемъ, полнымъ задумчивой, тихой скорби, когда онъ заговорилъ:
— А была она, если вамъ угодно знать, вашескобродіе, изъ себя вся аккуратненькая и росту средственнаго. Такая сухощавенькая и пряменькая, ровно молодой тополекъ. Вовсе деликатнаго сложенія, даже, можно сказать, щупленькая. И гибкая, какъ ивовый прутикъ, и на ходу легкая. Какъ есть перышко, вашескобродіе. На рукѣ, куда вгодно, донесешь. Одно слово, все въ ей было одно къ одному, въ плепорцію пригнано и чистой отдѣлки. А лицо у ея было чистое-пречистое и бѣлое-пребѣлое. Даже загаръ не бралъ. И такого задумчиваго и строгаго даже, можно сказать, вида. А глаза сѣренькіе, сторожкіе, ровно бы у куличка, что на караулѣ стоитъ да озирается, умница, вокругъ: нѣтъ ли гдѣ опаски? Пужливая была до людей, вашескобродіе, вродѣ дикой козочки. Извѣстно, какой народъ въ Новороссійскомъ: дерзкій да сбродный. Солдаты эти озорливые, да наши матросы, а офицеры вовсе даже, прямо сказать, касательно женскаго пола безстыдники… Ну, и она прегордо себя держала, никакихъ этихъ любезностевъ не допускала, ни Боже, ни… Такъ взглянетъ, что холодъ проберетъ… Не бойсь, умѣла взглянуть. Ее такъ и прозывали „безчувственной“ за ея, значитъ, неприступность гордую… А торговки иначе промежъ себя не звали какъ рыжей Глашкой. Изъ-за волосъ ейныхъ, золотистыхъ, ну и опять же злились: не хороводилась она съ ими и совсѣмъ не ихняго фасона была баба. Не шилохвостила подоломъ, не вертѣла зенками, не зазывала покупателевъ… Вовсе другого поведенія была, вашескобродіе. Правильная женщина!
Тарасычъ примолкъ на секунду и продолжалъ:
— А нрава была скрытнаго. И горда, и карактерна. И никогда не оказывала себя, не то, какъ прочія бабы. Извѣстно, баба сичасъ себя окажетъ, а эта нѣтъ. Задачливая какая-то. Не раскусишь! И языкомъ зря не молола. Смотришь, бывало, украдкой на ее и никакъ не высмотришь, что у ей примѣрно на душѣ: весело ли ей жить на свѣтѣ или нудно? Рѣдко когда веселая была, больше въ задумчивости… И умственная… съ большимъ понятіемъ… до книжекъ охотница; сидитъ это въ лавкѣ и книжку читаетъ… Совсѣмъ особенная! Такъ я объ ей понимаю, вашескобродіе!—горячо закончилъ Тарасычъ свою восторженную характеристику.
— Молодая она была?
— Сказывала, что тридцати годовъ, но только съ виду ей тридцати не оказывало, вашескобродіе… Такъ годовъ двадцать можно было обозначить… И совсѣмъ на замужнюю не походила… Ровно бы дѣвушка!.. Тонкая такая.
— А мужъ молодой былъ?
— Молодой… Однѣхъ съ нею лѣтъ… Крѣпкій, здоровый мущина.
— А человѣкъ каковъ?
Задавая этотъ вопросъ, я почти не сомнѣвался, что Тарасычъ не особенно одобрительно отнесется къ мужу женщины, которую онъ такъ безгранично любилъ. Но Тарасычъ рѣшительно озадачилъ меня, когда отвѣтилъ:
— Хорошій человѣкъ, вашескобродіе. Старательный и башковатый по своей части. Онъ прасоломъ былъ и часто въ разъѣздахъ находился… Оборотистый парень. А супругу свою онъ, можно сказать, вовсе обожалъ… Такъ въ глаза ей и смотрѣлъ… Доберъ съ ей былъ… страсть. И что она хотѣла, все сполнялъ…
— А она его любила?
— Сдавалось мнѣ, вашескобродіе, что настоящей пристрастности къ ему не имѣла. Почитала супруга, какъ слѣдоваетъ женѣ, соблюдала законъ, а чтобы по-настоящему имѣть приверженность, чтобы, значитъ, до помраченія… непримѣтно было… А, по моему разсудку, вашескобродіе, главная причина въ томъ, что души ихъ несродственныя были… Изъ-за того и настоящей приверженности не могло быть.
— Какъ такъ?
— А такъ… Не пришлись они другъ-дружкѣ чтобы какъ, примѣрно сказать, при корабельной стройкѣ: стыкъ въ стыкъ. Онъ все больше о дѣлахъ заботился, одно только житейское понималъ. Продалъ да купилъ! И хоть жену обожалъ, холилъ ее да рядилъ, а души-то ея высокой не чувствовалъ… А Глафира однимъ житейскимъ брезговала… Она любила все больше умственное… Насчетъ души значитъ и всего такого прочаго, вашескобродіе. Почему, молъ, человѣкъ на свѣтѣ живетъ и какъ ему по совѣсти жить? И гдѣ, молъ, правда на свѣтѣ есть? И по какой причинѣ звѣздочки горятъ и на земь падаютъ?.. И великъ ли предѣлъ свѣту?.. До всего такого она очень даже была любопытна… Ну, а Григорій Григорьичъ, мужъ ейный, ничего этого не почиталъ… Совсѣмъ въ эти понятія не входилъ… И выходитъ—сродственности не было! Бѣда безъ этого!—примолвилъ Тарасычъ и призадумался.
— А какъ вы съ ней познакомились, Тарасычъ?
— Изъ-за эстого самаго… изъ-за умственнаго разговора она и допустила къ себѣ… Я самъ, вашескобродіе, грѣшнымъ дѣломъ, приверженъ къ этому… Хоть и темный человѣкъ, а все разная дума идетъ въ голову. Такъ вотъ, какъ я увидалъ въ первый разъ Глафиру и пришелъ въ безуміе, можно сказать, такъ на другой день опять отпросился на берегъ и въ лавочку… нитки быдто покупать. Подошелъ, а войти смѣлости нѣтъ… Въ груди такъ и колотитъ… И самъ дивлюсь, вашескобродіе, своему страху… Прежде куда вгодно входилъ… не боялся, а тутъ ровно гусенокъ желторотый… Однако вошелъ. Смотрю, вмѣсто хозяйки—мужъ. Купилъ нитокъ. Тары-бары. Скучно въ лавкѣ то ему одному сидѣть, такъ онъ балакаетъ. Давно ли шкуна пришла? Гдѣ были? Разговорились. Все думаю: она придетъ. Ну, я и про Севастополь, и какъ раньше ходили въ Средиземное, про итальянцевъ, про штурмы… Бурдючекъ выпили… А тутъ и она вышла… Слушаетъ. Глаза такъ и впились. Любопытно, значитъ. А я, какъ увидалъ ее, отдалъ поклонъ да такъ меня въ краску и бросило. Однако виду не подаю, что оробѣлъ… Продолжаю… И чувствую, что при ей какъ-то складнѣй выходитъ. Откуда только слова берутся… А самому лестно такъ, что она слушаетъ… Такъ, кажется, и говорилъ бы цѣлый день, только бы она слушала! Какъ окончилъ я, просятъ еще. „Вы, говорятъ, по матросской части много видѣли“. Ну, я еще и еще… Какъ въ Неаполѣ затмѣніе солнца видѣли, и какъ гора Везувій лаву извергала… Григорій Григорьичъ еще вина вынесъ. Однако я отказался,—я всегда въ плепорцію пилъ, вашескобродіе… Взялся за шапку. А мужъ видитъ, что я матросъ смирный и учливый, и сказываетъ: „Будемъ знакомы, матросикъ. Заходи когда“. А Глафира Николавна протянула руку и тихо-тихо такъ молвила: „Счастливый вы, говоритъ, человѣкъ… вы свѣтъ видѣли, а я, говоритъ, ничего не видала! Послушать и то, говоритъ, очень даже пріятно“… И какъ вернулся я въ тотъ день на шкуну, такъ даже трудно обсказать, вашескобродіе, въ какомъ, можно сказать, смятеніи чувствъ я находился… И точно вовсе другимъ человѣкомъ сталъ… И міръ-то Божій лучше показался, и люди добрѣе… А ночь-то всю такъ на звѣзды и проглядѣлъ. И много разныхъ думъ въ головѣ… И все объ ей… Совсѣмъ, прямо сказать, вродѣ какъ обезумѣлъ, вашескобродіе.
— Что жъ вы, Тарасычъ, сказали Глафирѣ, что любите ее?
— Что вы, вашескобродіе!—почти испуганно проговорилъ Тарасычъ… Какъ я смѣлъ, когда видѣлъ, что мной она брезговаетъ, а не то чтобъ… Я и хаживалъ-то рѣдко… Придемъ, бывало, въ Новороссійскъ, я забѣгу… такъ четверть часика въ лавкѣ посижу, поговорю и айда… А самому жалко, что ушелъ… Но только она никогда не оставляла… А то иной разъ скажетъ: „уходите, Максимъ Тарасычъ… Мнѣ, говоритъ, некогда!..“ Такъ, терпѣла, значитъ меня, а чтобъ какое-нибудь вниманіе, такъ вовсе его не было… А я такъ, вашескобродіе, вовсе въ малодушество изъ-за нея вошелъ… Не ѣмъ, не сплю… Какъ клейсеровали мы, вашескобродіе,—бывало, стою это на рулѣ, на вахтѣ, правлю по компасу… Ночь-то теплая… Звѣздочки-то горятъ… И такая это тоска на душѣ, что слезы такъ и каплютъ… И вовсе я исхудалъ по ей, и ничѣмъ не могъ отъ этого избавиться…
— А она знала, что вы, Тарасычъ, такъ ее любили?
— Отъ бабы не укроется, ежели къ ей приверженны… Учуетъ… И Глафира, надо полагать, чуяла… Только вида не показывала и все строже да строже со мной обходилась… Разъ даже сказала: „Вы, говоритъ, очень часто въ лавку-то не забѣгайте. Я, говоритъ, этого не люблю!“ Совсѣмъ обезкуражила…
— Что жъ вы?
— Такъ я тайкомъ по вечерамъ бѣгалъ… въ окно заглядывалъ… И стыдно, что изъ-за бабы срамишься, а ничего не подѣлаешь. И зарокъ себѣ давалъ—не съѣзжать на берегъ. День другой крѣпишься, сидишь на шкунѣ, а на третій отпросишься на берегъ и туда… на край города, къ лавочкѣ, и вечеромъ въ окно глядишь, какъ она въ своей горницѣ за книжкой сидитъ… И пить даже сталъ, вашескобродіе, чтобы въ забывчивость прійти… Почитай, три мѣсяца пилъ, какъ послѣдній человѣкъ… И драли меня на шкунѣ за это… Ничего не брало… Все эта самая Глафира въ мысляхъ… Все она.
Прошла минута-другая въ молчаніи.
Наконецъ я спросилъ, желая узнать окончаніе исторіи Тарасыча:
— Какъ же вы тогда отдѣлались отъ шторма на шкунѣ?
— Господь вызволилъ, а то бы давно рыбы насъ съѣли. Утишилъ, значитъ, Царь Небесный штурму… Къ полудню немножко ослобонило. Поставили стаксель да бизань и вышли на курцъ. Опять „Дротикъ“ послушливый рулю сталъ—пересталъ бунтовать, и доплелись мы въ Новороссійскъ въ Свѣтлое воскресенье такъ послѣ полудня,—рады-радешеньки, вашескобродіе, что отъ смерти спаслись. Буря эта самая и тамъ свирѣпствовала, такъ многіе даже ахнули, какъ увидали нашъ „Дротикъ“ цѣлымъ. Командиръ порта даже самъ пріѣхалъ на шкунку и все капитана разспрашивалъ и потомъ благодарилъ команду. А я, вашескобродіе, только и думаю, когда отпустятъ насъ на берегъ и я сбѣгаю поздравить Глафиру. А у меня ей и гостинецъ припасенъ былъ изъ Константинополя: шелковый голубой платочекъ. Отдамъ, молъ, съ яичкомъ. Послѣ обѣда просвистали на берегъ, я, какъ слѣдуетъ, обрядился по-праздничному и туда… Лавочка заперта, такъ я въ ихнее помѣщеніе… окнами оно въ маленькую уличку выходило… А у воротъ Алимка сидитъ, черкесъ изъ мирныхъ, ихній работникъ, отчаянная такая рожа, молодой. Сидитъ этто, свою какую-то пѣсню гнусавитъ. „Нѣтъ говоритъ, дома хозяевъ. Ушли“. И самъ на меня сердито такъ смотритъ. Вижу—вретъ. Иду себѣ въ ворота. А онъ сзади: „Секимъ башка тебѣ будетъ!“ Ну, думаю, брешетъ себѣ татарва злая. И я ему „секимъ башку“ отвѣтилъ и вошелъ. Сидятъ они за чаемъ. „Христосъ Воскресе!“ Григорій Григорьичъ обрадовался… „А въ городѣ, говоритъ, думали, что вы на шкункѣ всѣ потопли… буря-то какая“… Похристосовались. А затѣмъ къ Глафирѣ Николаевнѣ. „Христосъ Воскресе!“ И всего меня захолонуло, какъ я и съ ей три раза похристосовался. „Такъ и такъ, говорю, позвольте предоставить гостинецъ“. Строгая-престрогая стала. „Не люблю, говоритъ, этого“. Ну, тутъ мужъ за меня вступился. „Не обиждай,—говоритъ,—человѣка. Возьми. Платочекъ отличный.“ Взяла и въ сторонку положила. А я, вашескобродіе, совсѣмъ, значитъ, обезконфуженъ отъ такого пріема. А Григорій Григорьичъ велѣлъ ей наливать мнѣ чаю, усадилъ и сейчасъ же сталъ разспрашивать, какъ это мы бурю перенесли… „Очень,—говоритъ,—я жалѣлъ тебя, Максимъ Тарасычъ… думалъ и не свидимся“. А Глафира сидитъ это нарядная въ свѣтломъ платьицѣ, такая красивая да свѣжая, словно вешнее утречко, а глаза строгіе, престрогіе. Молчитъ. И хоть слово бы сказала привѣтное, что молъ человѣкъ живъ остался. И такъ это обидно мнѣ стало, вашескобродіе, что и не обсказать. Плакать отъ обиды хочется, а не то, чтобы кантовать. Тутъ вѣрно она пожалѣла и ласково такъ сказала: „Что-жъ вы чаю не пьете?“ И какъ сказала она это, то ровно бы я ожилъ, вашескобродіе, и свѣтъ опять мнѣ милъ… Взглянулъ я украдкой на нее… и строгости быдто въ ей меньше. Сидитъ, голову на ручку оперла, слушать, значитъ, собирается. А Григорій Григорьичъ пристаетъ, чтобы я про бурю. Ну, я и началъ… И такъ это я говорилъ, какъ собирались мы умирать на шкункѣ-то, какого страха натерпѣлись, и какая эта буря была, что Глафира слушаетъ, духъ затаила. Стиснула губы и впилась въ меня глазами, а какъ я кончилъ—вышла изъ комнаты. Мужъ за ей. Однако скоро вернулся и говоритъ: „Жалостно ты очень разсказывалъ, Максимъ. Въ разстройку привелъ Глашу“… Посидѣлъ я такъ часъ и сталъ прощаться. Вышла и Глафира, глаза заплаканы. Однако видъ строгій. Подала руку и ни словечка. А мужъ объявилъ, что завтра уѣзжаетъ на недѣлю въ Сухумъ и просилъ навѣстить когда жену. Она отрѣзала: „Ничего, говоритъ, навѣщать. И мнѣ дѣла, и Максиму Тарасычу дѣла“. Ну, Григорій Григорьичъ такъ и осѣлся. Прижалъ хвостъ. А, надо полагать, вашескобродіе, что не допускала она меня къ себѣ не со злого сердца, а изъ жалости ко мнѣ же. Такъ послѣ я объ этомъ смекалъ, когда въ разумъ вошелъ. Какъ вы полагаете?—неожиданно спросилъ Тарасычъ.
И, словно бы желая пояснить свою мысль, прибавилъ:
— Не хотѣла, значитъ, чтобы я, видамши ее, больше да больше приходилъ въ безуміе… Она и не полагала, что я все равно былъ изъ-за нея совсѣмъ потерянный… Ну, и какъ правильная женщина, не желала, какъ прочія другія бабы, играть съ человѣкомъ.
— Пожалуй, что и такъ. А, можетъ быть, и вы ей нравились, Тарасычъ. Только она скрывала это!—замѣтилъ я.
Тарасычъ грустно усмѣхнулся. Скромность его и глубина чувства не допускали такого предположенія.
— Ни на эстолько, вашескобродіе!—проговорилъ Тарасычъ, показывая на кончикъ мизинца. Не бойсь, сердце мое учуяло бы. Чѣмъ-нибудь Глафира оказала бы, даромъ что скрытная. Глянула когда бы ласково… слово кинула сердечное… Уважать меня уважала за умственность, но только никакой приверженности не было.
— Ну, разсказывайте далѣе, Тарасычъ.
— А далѣе много не придется сказывать, вашескобродіе. Какъ она обезкуражила меня на Свѣтлое воскресенье, я три дня со шкуны не сходилъ… На четвертый не сустерпѣлъ. Отпросился подъ вечеръ на берегъ и айда. Вечеръ-то темный… пробрался я въ глухую уличку и къ окну… Гляжу въ щелинку у ставни на Глафиру. А волосы у ей распущенные,—видно изъ бани вернулась, сидитъ она одинешенька и такая, я вамъ скажу, печальная, такая сиротливая, что сердце во мнѣ вовсе замерло. И такъ это жалко ее, и такъ самому тоскливо… И не знаю, что бы я далъ, только она бы, родненькая, не кручинилась. И съ чего это она? О чемъ думы думаетъ, голубенькая? Такъ это я раздумываю и самъ тоскую, какъ вдругъ около меня тѣнь, а затѣмъ что-то блеснуло и полоснуло по уху. Гляжу: Алимка, этотъ самый черкесъ, съ кинжаломъ… „Я тебѣ и носъ отрѣжу… будешь ходить сюда“. Я увернулся и на него. Сцѣпились. Наконецъ повалилъ я его и спрашиваю: „По какой причинѣ ты, собака, на меня?“ „И ханымъ, и тебѣ секимъ башка… Зачѣмъ ханымъ ходишь…“—„А тебѣ что?“—„Ханымъ меня не любитъ, а я ханымъ люблю, стерегу“.—Приревновалъ, значитъ, дьяволъ. А Глафира-то на этого черкеса никакого вниманія не обращала… И рожа, если-бъ вы знали, какая… Такъ онъ со злобы, чертъ… что выдумалъ!.. Стараюсь я это кинжалъ отнять, а онъ опять пырнулъ въ руку. Тутъ ужъ я озвѣрѣлъ… душу его за горло… Хрипитъ. А въ это самое время Глафира съ фонаремъ… „Вы что тутъ дѣлаете? Какъ вы тутъ оказались, Максимъ Тарасычъ?“
— Я всталъ, молчу… Поднялся и черкесъ, сердито глядитъ такъ… А кинжалъ евойный у меня… Я глазъ съ черкеса не спускаю. А Глафира ему что-то по-татарски… и такъ это должно что-нибудь очень обидное… Онъ это вырвалъ кинжалъ у меня и къ ей… къ Глафирѣ-то… Я мигомъ очутился между ими, и кинжалъ пришелся мнѣ въ плечо. Но ужъ послѣ эстаго я этого черкеса разъ да другой по уху и сшибъ его съ ногъ… Держу за шиворотъ. А онъ, собака, мнѣ шепчетъ: „Драка была. Ханымъ не видалъ. И ты говори: драка была, ханымъ не видалъ!“ Путать, значитъ, ее не хотѣлъ… Поди-жъ ты! Тутъ Глафира велѣла тащить черкеса въ сарай, и я заперъ его на ключъ. „А завтра, говоритъ, въ полицію отведутъ.“—„Зачѣмъ, говорю… не надо“,—и сталъ-было прощаться. А она какъ подняла фонарь да увидала, что и лицо у меня въ крови и на плечѣ скрозь рубашку кровь,—такъ и ахнула. И, словно бы виноватая, вся затихла и на меня такъ жалостно смотритъ. „Идемте, говоритъ, въ горницу… Обмойтесь и раны перевяжите. Я вамъ тряпокъ дамъ“… Ну я пришелъ, обмылся—полъ-уха, гляжу, нѣтъ. Перевязалъ тряпками и прощаюсь… „Спасибо, говоритъ, вамъ, спасли отъ черкеса… Только напрасно!“ Тутъ ужъ я не утерпѣлъ, слезы градомъ, и я вонъ… А она въ догонку… „Прощайте, Максимъ Тарасычъ… Не ходите ко мнѣ. Лучше для васъ будетъ. Я людямъ горе одно приношу“… Ну, явился я на шкуну. Всѣ: „какъ да какъ?“ Обсказываю, что съ черкесомъ въ дракѣ дрался. Увели меня въ лазаретъ и тамъ я съ недѣлю пролежалъ. Ухо да плечо залѣчивали, а я, вашескобродіе, всю эту недѣлю въ тоскѣ былъ… Въ концѣ недѣли навѣстилъ меня Григорій Григорьевичъ и сказалъ, что Алимка-подлецъ изъ полиціи убѣжалъ въ горы—и слѣдъ его простылъ… Дѣло это кончилось, и никто не зналъ, изъ-за чего все это вышло… Такъ вотъ, вашескобродіе, какъ я уха-то рѣшился!—заключилъ Тарасычъ.
— А Глафиру вы больше не видали?
— Видѣлъ… Какъ поправился, заходилъ въ лавку попрощаться… Черкеса опять перевозить начали въ Константинополь, а оттеда велѣно намъ было итти въ Одесту.
— Что-жъ, какъ она васъ встрѣтила?
— Въ строгости, вашескобродіе. Быдто и никакого кровопролитія не было. Но только, какъ я сталъ уходить, видно пожалѣла опять. Крѣпко такъ руку пожала и говоритъ: „Не поминайте меня лихомъ… Безталанная я“… А я ужъ тутъ открылся вовсе и сказалъ: „Вѣкъ васъ буду помнить, потому дороже васъ нѣтъ и не будетъ мнѣ человѣка на свѣтѣ!“ Съ тѣмъ и ушелъ. Въ скорости мы пошли въ море… А мнѣ хоть на свѣтъ не гляди… Такъ прошло года три… Наконецъ я опять попалъ въ Новороссійскъ. Сошелъ на берегъ, ногъ подъ собой не чувствую… бѣгу къ лавочкѣ… А тамъ Григорій… Постарѣлъ… осунулся… Увидалъ меня, сперва обрадовался, да потомъ какъ заплачетъ… „Что съ тобой, Григорій Григорьичъ?“ Тутъ онъ объяснилъ мнѣ, что Глаша годъ тому назадъ уѣхала въ Іерусалимъ и отписала ему, чтобы больше не ждалъ ее… Просила прощенія… И объясняла, что странницей сдѣлается… Божьей правды искать будетъ… „И тебя, Максимъ, вспомнила. Прислала крестикъ и велѣла тебѣ отдать…“ Вотъ онъ, вашескобродіе,—заключилъ Тарасычъ, открывая воротъ рубахи и показывая маленькій кипарисовый крестъ. Съ имъ и умру!—прибавилъ онъ и поцѣловалъ крестъ.
— И ничего вы съ тѣхъ поръ не слыхали о Глафирѣ?
— Ничего… И мужъ не знаетъ, гдѣ она… Успокой, Господи, ея смуту душевную!—какъ-то умиленно проговорилъ Тарасычъ и перекрестился.
Въ эту минуту явился какой-то купальщикъ, и я простился съ Тарасычемъ.