мы умирать на шкункѣ-то, какого страха натерпѣлись, и какая эта буря была, что Глафира слушаетъ, духъ затаила. Стиснула губы и впилась въ меня глазами, а какъ я кончилъ—вышла изъ комнаты. Мужъ за ей. Однако скоро вернулся и говоритъ: „Жалостно ты очень разсказывалъ, Максимъ. Въ разстройку привелъ Глашу“… Посидѣлъ я такъ часъ и сталъ прощаться. Вышла и Глафира, глаза заплаканы. Однако видъ строгій. Подала руку и ни словечка. А мужъ объявилъ, что завтра уѣзжаетъ на недѣлю въ Сухумъ и просилъ навѣстить когда жену. Она отрѣзала: „Ничего, говоритъ, навѣщать. И мнѣ дѣла, и Максиму Тарасычу дѣла“. Ну, Григорій Григорьичъ такъ и осѣлся. Прижалъ хвостъ. А, надо полагать, вашескобродіе, что не допускала она меня къ себѣ не со злого сердца, а изъ жалости ко мнѣ же. Такъ послѣ я объ этомъ смекалъ, когда въ разумъ вошелъ. Какъ вы полагаете?—неожиданно спросилъ Тарасычъ.
И, словно бы желая пояснить свою мысль, прибавилъ:
— Не хотѣла, значитъ, чтобы я, видамши ее, больше да больше приходилъ въ безуміе… Она и не полагала, что я все равно былъ изъ-за нея совсѣмъ потерянный… Ну, и какъ правильная женщина, не желала, какъ прочія другія бабы, играть съ человѣкомъ.
— Пожалуй, что и такъ. А, можетъ быть, и вы ей нравились, Тарасычъ. Только она скрывала это!—замѣтилъ я.
Тарасычъ грустно усмѣхнулся. Скромность его и глубина чувства не допускали такого предположенія.
— Ни на эстолько, вашескобродіе!—проговорилъ Тарасычъ, показывая на кончикъ мизинца. Не бойсь, сердце мое учуяло бы. Чѣмъ-нибудь Глафира оказала бы, даромъ что скрытная. Глянула когда бы ласково… слово кинула сердечное… Уважать меня уважала за умственность, но только никакой приверженности не было.
— Ну, разсказывайте далѣе, Тарасычъ.
— А далѣе много не придется сказывать, вашескобродіе. Какъ она обезкуражила меня на Свѣтлое воскресенье, я три дня со шкуны не сходилъ… На четвертый не сустерпѣлъ. Отпросился подъ вечеръ на берегъ и айда. Вечеръ-то темный… пробрался я въ глухую уличку и къ окну… Гляжу въ щелинку у ставни на Глафиру. А волосы у ей распущенные,—видно изъ бани вернулась, сидитъ она одинешенька и такая, я вамъ скажу, печальная, такая сиротливая, что сердце во мнѣ вовсе замерло. И такъ это жалко ее, и такъ самому
