встрѣтишь. Ты, примѣрно, въ Севастополѣ, а она въ Кронштадтѣ. Но сердце все-таки чуетъ, какая тебѣ назначена. И коли ты встрѣлъ такую, тутъ тебѣ и крышка. Потому противъ своей природы не пойдешь. Учуетъ душа сродственную-то душу. Рѣдко только они присоглашаются. По той причинѣ и въ законѣ люди неправильно живутъ. Грызутся да сварничаютъ и вовсе другъ дружку не любятъ. Каждая душа тоскуетъ по другой душѣ, по желанной.
— А вы женаты, Тарасычъ?
— Никакъ нѣтъ, вашескобродіе. Остерегался.
— Отчего?
— Зачѣмъ зря жениться? Послѣ той самой я другой по сердцу не нашелъ… Такъ съ тѣхъ поръ бобылькомъ и доживаю вѣкъ. По крайности чужого вѣка не заѣдаю и самъ не терплю бабьяго озорства.
— А на Глафирѣ бы женились?
Вмѣсто отвѣта Тарасычъ сердито крякнулъ и задымилъ трубочкой.
— Чѣмъ же вамъ именно такъ понравилась Глафира и какая она была изъ себя?—предложилъ я вопросъ, заинтересованный этими неожиданными для меня разсужденіями Тарасыча.
Симпатичное лицо Тарасыча словно бы просвѣтлѣло и помолодѣло, и темные ласковые глаза освѣтились нѣжнымъ выраженіемъ, полнымъ задумчивой, тихой скорби, когда онъ заговорилъ:
— А была она, если вамъ угодно знать, вашескобродіе, изъ себя вся аккуратненькая и росту средственнаго. Такая сухощавенькая и пряменькая, ровно молодой тополекъ. Вовсе деликатнаго сложенія, даже, можно сказать, щупленькая. И гибкая, какъ ивовый прутикъ, и на ходу легкая. Какъ есть перышко, вашескобродіе. На рукѣ, куда вгодно, донесешь. Одно слово, все въ ей было одно къ одному, въ плепорцію пригнано и чистой отдѣлки. А лицо у ея было чистое-пречистое и бѣлое-пребѣлое. Даже загаръ не бралъ. И такого задумчиваго и строгаго даже, можно сказать, вида. А глаза сѣренькіе, сторожкіе, ровно бы у куличка, что на караулѣ стоитъ да озирается, умница, вокругъ: нѣтъ ли гдѣ опаски? Пужливая была до людей, вашескобродіе, вродѣ дикой козочки. Извѣстно, какой народъ въ Новороссійскомъ: дерзкій да сбродный. Солдаты эти озорливые, да наши матросы, а офицеры
