— Какъ-разъ въ вербное воскресенье, какъ теперь помню, вышли мы, вашескобродіе, изъ Константинополя въ обратную, въ Новороссійскъ. Разсчитывали, что дня этакъ черезъ три ходу будемъ въ Новороссійскомъ, какъ слѣдуетъ отговѣемъ на берегу и встрѣтимъ честь-честью праздникъ. Однако разсчетъ вышелъ совсѣмъ другой, вашескобродіе, отъ Господа Бога… Были ужъ мы недалече отъ Новороссійскаго, какъ поднялась штурма, и не приведи Богъ какая… Вродѣ быдто боры… Съ берега, значитъ, дуетъ… Ну, мы на шкункѣ на нашей маленькой поставили штормовые паруса и ждемъ передышки. А качка была такая, что такъ бортами шкуна и черпала. А машина еле дѣйствуетъ, никакого ходу не даетъ… Тогда, сами знаете, машины не нонѣшнія были. Такъ день, такъ другой, ждали ослабки, а замѣсто того на третій день, вашескобродіе, на самую страстную пятницу буря вовсю разыгралась, вродѣ быдто свѣтопреставленія было. Кругомъ водяная пыль, ровно мгла, вѣтеръ реветъ и волны словно кипятъ. Никогда въ жизни не видалъ я такой штурмы. Шкунку нашу ровно бы стружку кидаетъ, а волна такъ и ходитъ черезъ палубу. Тяжко было, вашескобродіе. И думали матросики въ тѣ поры, что не видать намъ больше свѣта Божьяго. Придется, молъ, топнуть въ Черномъ морѣ. Однако командиръ нашъ, Петръ Иванычъ Чайкинъ… Можетъ слышали?… Онъ теперь въ адмиралахъ, въ Петербургѣ живетъ…
— Слыхалъ.
— Такъ онъ, какъ слѣдуетъ ему по должности, команду подбадриваетъ. „Ничего, говоритъ, ребята, сустоимъ!“ А самъ, привязавшись къ мостику, чтобы волна не смыла, стоитъ бѣлѣй рубашки и только покрикиваетъ: „право“ да „лѣво!“ А гдѣ ужъ тутъ править! Вовсе перестала слушаться руля шкунка наша; вышла, значитъ, изъ повиновенія и бунтуетъ. Паруса всѣ въ клочьяхъ. Машина не забираетъ… одно слово бѣда. Сбились, значитъ, матросики къ шканцамъ, какъ овцы, крестятся и ждутъ смерти. Стоитъ на своемъ мѣстѣ и командиръ въ отчаянности. Видитъ, ничего ему не выдумать, будь ты хоть самый форменный капитанъ. Стоитъ и для вида
