В эти предпраздничные дни, въ большой, красиво убранной квартирѣ контръ-адмирала Лещова шла такая же усердная чистка, какая происходила и во всѣхъ домахъ столицы.
Изъ всей прислуги адмирала особенно неистовствовалъ по приведенію адмиральскаго кабинета въ порядокъ пожилой, небольшого роста, плотный и коренастый человѣкъ въ куцой, измызганной черной „тужуркѣ“ въ стоптанныхъ парусинныхъ башмакахъ, какіе носятъ въ плаваніяхъ матросы, съ широкимъ, далеко не казистымъ, нѣсколько суровымъ лицомъ, на красноватомъ фонѣ котораго алѣлъ небольшой носъ, похожій на луковицу, а изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей блестѣла пара темныхъ зоркихъ глазъ, умныхъ и необыкновенно добродушныхъ. Слегка искривленныя ноги и здоровенныя жилистыя руки пополняли неказистость этой, на видъ неуклюжей, сутуловатой фигуры.
Столь непрезентабельный для такой роскошной квартиры слуга, возбуждавшій ироническія улыбки въ франтоватомъ молодомъ лакеѣ, въ горничной и кухаркѣ, былъ Михайло Егоровъ, отставной матросъ, служившій у Лещова безотлучно пятнадцать лѣтъ. Сперва онъ былъ у него вѣстовымъ, а послѣ отставки остался при немъ въ качествѣ камердинера и довѣреннаго лица, на испытанную честность котораго можно было вполнѣ положиться. Егоровъ совершилъ съ своимъ бариномъ не мало дальнихъ и внутреннихъ плаваній, и все имущество барина было на рукахъ Егорова. Оба они за это долгое время до того привыкли одинъ къ другому, до того Егоровъ былъ вѣрнымъ человѣкомъ, заботившимся о своемъ командирѣ и объ его интересахъ съ какою-то чисто собачьей преданностью, что, несмотря на обоюдные недостатки, хорошо изученные другъ въ другѣ, они не могли разстаться, хотя и нерѣдко грозились этимъ оба въ минуты раздраженія.
Не разстались они даже и тогда, когда адмиралъ, по словамъ Егорова, „на старости лѣтъ ополоумѣлъ“ и, несмотря на самыя ѣдкія предостереженія своего вѣстового, выслушанныя адмираломъ съ сконфуженнымъ видомъ, женился, два года тому назадъ, на молодой, хорошенькой и очень бойкой блондинкѣ, которую Егоровъ сразу же не взлюбилъ и прозвалъ почему-то „бѣлой сорокой“.
Онъ тогда же просилъ адмирала „увольнить“ его.
— Жили мы съ вами, Лександра Иванычъ, слава Богу, одни, а теперь мнѣ оставаться никакъ невозможно!—говорилъ Егоровъ своимъ мягкимъ баскомъ, поглядывая не безъ сожалѣнія на смуглое, заросшее бородой, некрасивое и радостное лицо своего „ополоумѣвшаго“ адмирала.
— Это почему?..
— Сами, кажется, можете понять… Теперь у васъ другіе порядки пойдутъ съ адмиральшей-то… Адмиральша потребуетъ, чтобы вы взяли форменнаго камардина, а не то, чтобы держать такого, какъ я. Извѣстно, молодой супруги надо слушаться,—прибавилъ не безъ иронической нотки въ голосѣ Егоровъ.
— Ты, скотина, языкъ-то свой прикуси!..
— Прикуси, не прикуси, а я вѣрно говорю…
Адмиралъ, нѣсколько смущенный, выругалъ Егорова на морскомъ діалектѣ и приказалъ остаться.
— При мнѣ будешь по прѣжнѣму… Слышишь?
— Слушаю, ваше превосходительство…
— Только смотри… Не вздумай грубить барынѣ…
— Чего мнѣ грубить… Я до барыни и касаться не буду… У ихъ свои слуги будутъ… А я при васъ…
Во всемъ угождавшій своей молодой женѣ, въ которую былъ влюбленъ по уши, адмиралъ, однако, рѣшительно отстоялъ своего стараго вѣстового, далеко не изящный видъ котораго и громкій грубоватый голосъ нѣсколько шокировалъ изящную адмиральшу. Адмиралъ обѣщалъ, что Егоровъ не станетъ показываться ни въ гостиной, ни въ столовой,—для этого можно нанять приличнаго лакея,—а будетъ исключительно служить ему и ходить съ нимъ въ плаванія. Онъ вѣдь такъ привыкъ къ Егорову.
На этотъ компромиссъ адмиральша пошла, и довольный адмиралъ съ прежней терпѣливостью выслушивалъ ворчливыя замѣчанія, которыя позволялъ себѣ Егоровъ, особенно въ плаваніи, когда „бѣлая сорока“ жила на дачѣ, и главнымъ образомъ послѣ побывокъ на берегу, откуда Егоровъ возвращался по большей части „урѣзавши муху“.
Эти замѣчанія въ послѣднее время касались, преимущественно, женитьбы адмирала. Молодая жена, тратившая много денегъ и заставлявшая адмирала сильно ограничивать свои расходы въ плаваніи, возбуждала въ Егоровѣ негодованіе. Кромѣ того, и поведеніе адмиральши ему не нравилось и онъ, не безъ нѣкотораго основанія, предполагалъ, что „бѣлая сорока“ обманываетъ адмирала, злоупотребляя его довѣрчивостью, и „путается“ съ мичманами.
И нерѣдко, вернувшись съ берега, Егоровъ появлялся въ адмиральской каютѣ и, прислонившись къ двери, говорилъ заплетающимся языкомъ:
— А еще адмиралъ… Адмиралъ, а званія поддержать не можемъ… Прежде, бывало, офицеровъ честь честью… призовемъ обѣдать… угостимъ… Каждый день, какъ слѣдоваетъ, по очереди три или четыре офицера у насъ кушали, а нонече—шабашъ!.. Одни кушаемъ… И денегъ у насъ нѣтъ… Тю-тю денежки… Айда на берегъ… А по какой такой причинѣ?.. Дозвольте васъ спросить, Лександра Иванычъ? Какъ вы объ этомъ полагаете, ваше превосходительство?
— Егоровъ! Ты пьянъ, каналья!.. Иди спать…
— И пойду…
Но вмѣсто того, чтобы уйти, Егоровъ оставался въ каютѣ и продолжалъ:
— А все-таки я вамъ, Лександра Иванычъ, всю правду скажу… Очинно мнѣ жалко тебя, моего голубчика… И сертучишко-то старенькій… и сапоги въ заплаткахъ, и припасу у насъ никакого… А кто виноватъ?.. Сами Лександра Иванычъ, виноваты… Не послушались Егорова… Не бойсь Егоровъ, даромъ, что изъ матросовъ, а съ понятіемъ… Съ большимъ понятіемъ!.. Жили мы съ вами холостыми, то ли дѣло?.. Слава тебѣ Господи! И деньги у насъ завсегда были, и всякаго припаса вдосталь, и званіе свое поддерживали… „Егоровъ! Шампанскаго!“—„Есть!“ И несу, что вгодно… А теперь, какъ глупость-то сдѣлалъ…
— Егоровъ! Пошелъ вонъ! Искровяню рожу!
Но эта угроза не только не пугала Егорова, а, напротивъ, приводила его даже въ нѣсколько восторженное состояніе.
— Что-жъ, искровяните. Сдѣлайте ваше одолженіе… Со всѣмъ моимъ удовольствіемъ! Я вѣдь любя говорю… Слава Богу, пятнадцать лѣтъ служу вамъ честно… А все-таки вижу: хоша вы и адмиралъ, а разсудку въ васъ мало… Ну… хорошо… положимъ, бѣсъ взыгралъ на старости лѣтъ… Такъ женись, братецъ ты мой, на какой-нибудь степенной сахарной вдовѣ въ тѣлѣ и съ понятіемъ, а то…
Обыкновенно Егоровъ не доканчивалъ, потому что взбѣшенный адмиралъ срывался съ дивана и, схвативъ вѣстового за шиворотъ, ввергалъ Егорова въ его крошечную каютку и запиралъ ее на ключъ.
„Непремѣнно прогоню эту пьяную скотину!“—рѣшалъ адмиралъ въ пылу гнѣва. Но гнѣвъ проходилъ, и эта „пьяная скотина“ снова являлась въ глазахъ адмирала близкимъ, преданнымъ человѣкомъ, а воспоминаніе нашептывало, какъ эта „пьяная скотина“, жертвуя собой, спасла, во время крушенія, своего командира.
И адмиралъ прощалъ Егорову его дерзкія рѣчи во хмѣлю и ворчанья въ трезвомъ видѣ, какъ и Егоровъ, въ свою очередь, прощалъ адмиралу его ругань и кулачную расправу во время вспышекъ гнѣва.
И оба любили другъ друга.
Егоровъ,—вообще аккуратный и исправный, по морской привычкѣ, человѣкъ,—довелъ кабинетъ и маленькую спальню адмирала до умопомрачающей чистоты. Все въ этихъ комнатахъ блестѣло и сверкало. Нигдѣ ни соринки, нигдѣ ни пылинки. Всѣ окна были вымыты и протерты суконками. Подоконники сіяли своей бѣлизной, и дверныя ручки и замки просто горѣли. Ковры были выбиты. Все адмиральское платье было вынесено на дворъ, провѣтрено, выбито, и, вычищенное, аккуратно повѣшено въ шкапу. На случай, если адмиралъ поѣдетъ во дворецъ къ заутренѣ, Егоровъ надѣлъ на мундиръ ордена и привинтилъ звѣзды. Нужно ли прибавлять, что нѣсколько паръ адмиральскихъ сапогъ такъ блестѣли, что хоть смотрись въ нихъ, какъ въ зеркало.
До остальныхъ комнатъ, до „ейныхъ“, какъ не безъ нѣкотораго презрѣнія Егоровъ называлъ другія комнаты, находившіяся подъ наблюденіемъ адмиральши, онъ не касался и только при видѣ безпорядка въ нихъ презрительно скашивалъ губы и поводилъ плечами. Убиравшіе эти комнаты лакей и горничная не пользовались его расположѣніѣмъ. Онъ ихъ считалъ лодырями, и притомъ напускающими на себя „форцу“, и относился къ нимъ недружелюбно, какъ и къ кухаркѣ и къ барынѣ. Молодую, хорошенькую адмиральшу онъ втайнѣ просто ненавидѣлъ и только дивился „дурости“ адмирала, который ничего не видитъ и, вмѣсто того, чтобы оттаскать эту вертлявую „бѣлую сороку“ за косы, лебезитъ передъ ней, словно ошалѣлый котъ, и не пѣреломаѣтъ реберъ молодому господину изъ „вольныхъ“[1], который, шѣльма, повадился ходить каждый день и выбираетъ время, когда адмирала нѣтъ дома.
— Совсѣмъ глупый мой адмиралъ,—часто думалъ вслухъ Егоровъ и искрѣнно жалѣлъ своего адмирала.
Вообще, и адмиральша, и вся прислуга были въ глазахъ Егорова одной шайкой, обманывавшѣй и обкрадывавшей адмирала. Всѣ они были одни люди, а онъ съ адмираломъ—другіе, ничего не имѣющіе съ тѣми общаго. Ахъ, если-бъ адмиралъ прогналъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ съ женой, а то доведутъ они его до бѣды!
Однако, Егоровъ никогда не заикался объ этомъ адмиралу. У самого глаза, молъ, есть, а кляузы заводить онъ не намѣренъ.
И Егоровъ, зная, что и адмиральша далеко не расположена къ нему и сейчасъ бы прогнала его изъ дому, если-бъ не адмиралъ,—старался не показываться ей на глаза и при рѣдкихъ встрѣчахъ держалъ себя съ угрюмой почтительностью знающаго дисциплину матроса. А въ отношеніяхъ съ прислугой напускалъ на себя суровость, избѣгалъ съ ней разговаривать и водилъ дружбу только съ кучеромъ. Его одного онъ удостаивалъ своими воспоминаніями о дальнихъ плаваніяхъ и разсказами о разныхъ диковинахъ вродѣ „акулъ-рыбы“ или черномазыхъ людей, которые всякую пакость жрутъ и ходятъ, какъ мать родила, и у пріятеля своего въ кучерской протрезвлялся, когда, случалось, приходилъ домой пьяный и не желалъ итти къ себѣ въ маленькую комнатку, находившуюся вблизи спальни адмирала.
Въ свою очередь и Егоровъ пользовался среди прислуги репутаціей „грубаго и необразованнаго матроса“, съ которымъ не стоитъ и свозываться—облаетъ. За обѣдомъ на кухнѣ его дарили ироническими усмѣшками, на которые Егоровъ не обращалъ обыкновенно ни малѣйшаго вниманія. И въ рѣдкихъ только случаяхъ, если франтоватый лакей, въ угоду горничной, задѣвалъ Егорова, онъ совершенно спокойно выпаливалъ такое морское ругательство, что деликатная горничная и дебелая „кухарка за повара“, жившая, какъ утверждала, только у генераловъ, въ страхѣ взвизгивали и убѣгали изъ кухни.
Предвкушая удовольствіе получить на Свѣтло-Христово Воскресеніе отъ адмирала обычные пять рублей и по этому случаю „взять всѣ рифы“, т. е. напиться въ дребезги въ компаніи съ кумомъ, мастеровымъ изъ адмиралтейства, Егоровъ, наканунѣ подъ вечеръ, сидѣлъ въ своей крошечной, чисто прибранной комнаткѣ, гдѣ у образа теплилась лампадка, и исправлялъ кое-какія погрѣшности своего праздничнаго туалета, въ которомъ онъ собирался, честь честью, итти къ заутренѣ,—какъ въ двери раздался стукъ.
— Что надо? Входи.
— Барыня васъ требуетъ!—объявилъ молодой лакей.
— А гдѣ твоя барыня?
— Въ столовой, и вашъ баринъ тамъ!—подчеркнулъ лакей.
Егоровъ, по старой морской привычкѣ, рысцой понесся въ столовую.
Тамъ сидѣла адмиральша въ капотѣ, нѣсколько томная и уставшая отъ хозяйственныхъ хлопотъ, и около нея адмиралъ.
— Вы свободны, Егоровъ?
— Точно такъ, ваше превосходительство!—гаркнулъ Егоровъ и кинулъ взглядъ на адмирала, словно бы спрашивая его: „свободенъ ли онъ“?
— Ахъ, не кричите такъ громко! Онъ—тебѣ, Александръ, не нуженъ? Я Антона посылаю къ портнихѣ…
— Нѣтъ.
— Такъ пожалуйста, Егоровъ, сходите за окорокомъ, за куличами и за пасхой и привезите поскорѣй все это сюда… Можете оттуда взять извозчика…
И адмиральша не безъ нѣкоторой брезгливости протянула свою маленькую ручку и, словно бы боясь прикоснуться къ большой и жилистой рукѣ Егорова, осторожно опустила на его широкую ладонь деньги и квитанціи съ написанными на нихъ адресами.
— Слушаю, ваше превосходительство!
И, зажавъ въ своей рукѣ все, что ему передала адмиральша, онъ вышелъ изъ столовой.
Въ корридорѣ его нагналъ адмиралъ и заботливо сказалъ:
— Смотри, Егоровъ, не запоздай… Не заходи никуда…
— Куда же заходить, Лександра Иванычъ, окромя туда, куда приказано?.. Будьте покойны. Духомъ слетаю…
И Егоровъ дѣйствительно „духомъ“ слеталъ изъ Сергіевской на Конюшенную за куличами и за пасхой, оттуда на Литейную за двумя окороками и фаршированнымъ поросенкомъ и уже рядилъ извозчика, чтобъ везти домой всѣ эти припасы, какъ его хлопнулъ по плечу „кумъ“ мастеровой, и весело воскликнулъ:
— Михаилу Нилычу, наше вамъ.
— Здорово, кумъ…
Тары-бары, разговорились, и такъ какъ на улицѣ разговаривать было не совсѣмъ удобно, то кумъ предложилъ зайти въ заведеніе.
— Выпьемъ по случаю кануна, Нилычъ, по сорокоушкѣ и айда—по своимъ дѣламъ. Ты къ своему адмиралу, а я къ своей хозяйкѣ… Къ заутренѣ пойдемъ… Завтра, вѣдь, какой праздникъ!..
Кумъ такъ резонно говорилъ, что Егоровъ, нисколько не подозрѣвая опасности, какой подвергается и его слабость къ спиртнымъ напиткамъ, и всѣ эти порученные ему припасы, съ удовольствіемъ принялъ предложеніе, и оба пріятеля, бережно забравъ кульки и картонки, вошли въ заведеніе, чтобы наскоро раздавить по сорокоушкѣ.
— А то мнѣ надо, кумъ, торопиться,—говорилъ Егоровъ, процѣживая водку съ медленностью настоящаго пьяницы.
— То-то я и говорю… И мнѣ нужно, кумъ.
Былъ одиннадцатый часъ вечера, а Егоровъ еще не возвращался. Адмиральша сперва вздыхала, потомъ злилась и наконецъ пришла въ отчаяніе. Вѣдь это ужасно! Къ ней обѣщали пріѣхать разгавливаться нѣкоторые близкіе знакомые и… до сихъ поръ ничего нѣтъ!
Нечего и говорить, что болѣе всего досталось адмиралу.
— Вонъ вашъ преданный и вѣрный человѣкъ… Нечего сказать, хорошъ! Первый разъ я рѣшилась дать ему порученіе…
— Да ты не волнуйся, Катенька!.. Онъ все принесетъ!—успокаивалъ жену адмиралъ, давно уже и самъ волновавшійся, такъ какъ зналъ, что если Егоровъ не удержится и выпьетъ, то бѣда.
— Какъ тутъ не волноваться?.. Это вѣдь Богъ знаетъ, что такое… И ты еще держишь при себѣ такого пьяницу… Неужели и послѣ этого ты не прогонишь его?..
— Но, Катенька…
— Ахъ, что вы все: Катенька да Катенька!.. Это, наконецъ, просто глупо!—воскликнула Катенька съ раздраженіемъ и заперлась въ спальнѣ.
Адмиралъ взбѣшенный ходилъ по кабинету, мысленно осыпая Егорова самою отборною бранью, какую онъ позволялъ себѣ только въ морѣ.
Ужъ онъ хотѣлъ было итти къ женѣ и предложить ѣхать немедленно въ лавки и все купить, какъ въ кабинетъ вбѣжала жена и крикнула голосомъ, полнымъ раздраженія:
— Подите… полюбуйтесь, что привезъ вашъ преданный человѣкъ! Идите!
Адмиралъ покорно и съ виноватымъ видомъ пошелъ вслѣдъ за женой въ столовую и—о ужасъ!—вмѣсто двухъ пасохъ были какія-то приплюснутыя лепешки. Но счастію, окорока, поросенокъ и куличи были цѣлы.
— Ахъ, мерзавецъ!—проговорилъ только адмиралъ.
— Какъ же мы будемъ безъ пасхи!—охала адмиральша.
Адмиралъ тотчасъ же велѣлъ лакею ѣхать за пасхами и крикнулъ:
— Позвать сюда Егорова!..
Чрезъ минуту-другую въ столовую вошелъ Егоровъ. Онъ довольно твердо держался на ногахъ, хотя и былъ сильно пьянъ.
— Христосъ-воскресе, Лександра Иванычъ… Виноватъ, ваше превосходительство… Это точно помялъ пасхи… потому кума встрѣлъ…—говорилъ Егоровъ заплетающимся языкомъ.
— Онъ совсѣмъ пьянъ!—промолвила въ ужасѣ адмиральша.
— Точно такъ, ваше превосходительство… Пьянъ, но васъ это не касается… Я Лександры Иваныча вѣстовой, а не вашъ. Адмиральскій слуга… Пусть онъ меня расказнитъ… Бейте меня, Лександра Иванычъ, подлеца… Не жалѣйте Егорова, за пасхи… Все отъ васъ приму, потому жалко мнѣ васъ… Жили мы, слава Богу, прежде хорошо, а какъ вы на старости лѣтъ…
— Вонъ!—заревелъ адмиралъ и вытолкалъ Егорова изъ столовой.
Цѣлую недѣлю Егоровъ пьянствовалъ и, отрезвившись, явился къ адмиралу и просилъ его „увольнить“.
Но адмиралъ, уже упросившій жену простить Егорова и взявши съ нея слово никуда его не посылать, не уволилъ Егорова и лѣтомъ взялъ съ собой въ плаванье.
Примѣчанія
править- ↑ Такъ матросы называютъ статскихъ.