оконники сіяли своей бѣлизной, и дверныя ручки и замки просто горѣли. Ковры были выбиты. Все адмиральское платье было вынесено на дворъ, провѣтрено, выбито, и, вычищенное, аккуратно повѣшено въ шкапу. На случай, если адмиралъ поѣдетъ во дворецъ къ заутренѣ, Егоровъ надѣлъ на мундиръ ордена и привинтилъ звѣзды. Нужно ли прибавлять, что нѣсколько паръ адмиральскихъ сапогъ такъ блестѣли, что хоть смотрись въ нихъ, какъ въ зеркало.
До остальныхъ комнатъ, до „ейныхъ“, какъ не безъ нѣкотораго презрѣнія Егоровъ называлъ другія комнаты, находившіяся подъ наблюденіемъ адмиральши, онъ не касался и только при видѣ безпорядка въ нихъ презрительно скашивалъ губы и поводилъ плечами. Убиравшіе эти комнаты лакей и горничная не пользовались его расположѣніѣмъ. Онъ ихъ считалъ лодырями, и притомъ напускающими на себя „форцу“, и относился къ нимъ недружелюбно, какъ и къ кухаркѣ и къ барынѣ. Молодую, хорошенькую адмиральшу онъ втайнѣ просто ненавидѣлъ и только дивился „дурости“ адмирала, который ничего не видитъ и, вмѣсто того, чтобы оттаскать эту вертлявую „бѣлую сороку“ за косы, лебезитъ передъ ней, словно ошалѣлый котъ, и не пѣреломаѣтъ реберъ молодому господину изъ „вольныхъ“[1], который, шѣльма, повадился ходить каждый день и выбираетъ время, когда адмирала нѣтъ дома.
— Совсѣмъ глупый мой адмиралъ,—часто думалъ вслухъ Егоровъ и искрѣнно жалѣлъ своего адмирала.
Вообще, и адмиральша, и вся прислуга были въ глазахъ Егорова одной шайкой, обманывавшѣй и обкрадывавшей адмирала. Всѣ они были одни люди, а онъ съ адмираломъ—другіе, ничего не имѣющіе съ тѣми общаго. Ахъ, если-бъ адмиралъ прогналъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ съ женой, а то доведутъ они его до бѣды!
Однако, Егоровъ никогда не заикался объ этомъ адмиралу. У самого глаза, молъ, есть, а кляузы заводить онъ не намѣренъ.
И Егоровъ, зная, что и адмиральша далеко не расположена къ нему и сейчасъ бы прогнала его изъ дому, если-бъ не адмиралъ,—старался не показываться ей на глаза и при рѣдкихъ встрѣчахъ держалъ себя съ угрюмой почтительностью
- ↑ Такъ матросы называютъ статскихъ.
