знающаго дисциплину матроса. А въ отношеніяхъ съ прислугой напускалъ на себя суровость, избѣгалъ съ ней разговаривать и водилъ дружбу только съ кучеромъ. Его одного онъ удостаивалъ своими воспоминаніями о дальнихъ плаваніяхъ и разсказами о разныхъ диковинахъ вродѣ „акулъ-рыбы“ или черномазыхъ людей, которые всякую пакость жрутъ и ходятъ, какъ мать родила, и у пріятеля своего въ кучерской протрезвлялся, когда, случалось, приходилъ домой пьяный и не желалъ итти къ себѣ въ маленькую комнатку, находившуюся вблизи спальни адмирала.
Въ свою очередь и Егоровъ пользовался среди прислуги репутаціей „грубаго и необразованнаго матроса“, съ которымъ не стоитъ и свозываться—облаетъ. За обѣдомъ на кухнѣ его дарили ироническими усмѣшками, на которые Егоровъ не обращалъ обыкновенно ни малѣйшаго вниманія. И въ рѣдкихъ только случаяхъ, если франтоватый лакей, въ угоду горничной, задѣвалъ Егорова, онъ совершенно спокойно выпаливалъ такое морское ругательство, что деликатная горничная и дебелая „кухарка за повара“, жившая, какъ утверждала, только у генераловъ, въ страхѣ взвизгивали и убѣгали изъ кухни.
Предвкушая удовольствіе получить на Свѣтло-Христово Воскресеніе отъ адмирала обычные пять рублей и по этому случаю „взять всѣ рифы“, т. е. напиться въ дребезги въ компаніи съ кумомъ, мастеровымъ изъ адмиралтейства, Егоровъ, наканунѣ подъ вечеръ, сидѣлъ въ своей крошечной, чисто прибранной комнаткѣ, гдѣ у образа теплилась лампадка, и исправлялъ кое-какія погрѣшности своего праздничнаго туалета, въ которомъ онъ собирался, честь честью, итти къ заутренѣ,—какъ въ двери раздался стукъ.
— Что надо? Входи.
— Барыня васъ требуетъ!—объявилъ молодой лакей.
— А гдѣ твоя барыня?
— Въ столовой, и вашъ баринъ тамъ!—подчеркнулъ лакей.
Егоровъ, по старой морской привычкѣ, рысцой понесся въ столовую.
Тамъ сидѣла адмиральша въ капотѣ, нѣсколько томная и уставшая отъ хозяйственныхъ хлопотъ, и около нея адмиралъ.
— Вы свободны, Егоровъ?
