Передъ нами встаетъ мирная картина. Просторная, опрятная кухня, съ красиво окрашенными стѣнами, съ желтымъ блестящимъ поломъ безъ пылинки на немъ; черная, хорошенькая плита; на полкахъ ряды блестящей посуды, напоминающей о безчисленномъ множествѣ вкусныхъ кушаній; блестящіе, зеленые, деревянные стулья, старые и прочные; маленькое парусиновое кресло качалка съ подушкой сшитой изъ лоскутовъ разноцвѣтныхъ шерстяныхъ матерій; другое кресло побольше старинное, гостепріимно протягивавшее свои объятія, и казавшееся особенно заманчивымъ отъ лежавшихъ на немъ пуховыхъ подушекъ, — дѣйствительно удобное, привѣтливое старое кресло, по своимъ честнымъ, домовитымъ свойствамъ стоющее дюжины бархатныхъ или плюшевыхъ креселъ аристократовъ. И въ этомъ креслѣ тихонько покачиваясь и устремивъ глаза на какое-то тонкое шитье сидитъ наша старая знакомая Элиза. Да, это она! Она похудѣла и поблѣднѣла съ тѣхъ поръ, какъ оставила свой домъ въ Кентукки, цѣлый міръ безмолвной заботы таился подъ сѣнью ея длинныхъ рѣсницъ, въ очертаніяхъ ея красивыхъ губъ. Ясно было, что ея полудѣтское сердце постарѣло и окрѣпло подъ гнетомъ тяжелаго, горя. Когда она временами поднимала глаза, чтобы слѣдить за прыжками маленькаго Гарри, который носился по комнатѣ словно какая то тропическая бабочка, въ ея взглядѣ читались такая твердость и рѣшительность, какихъ въ немъ никогда не замѣчалось въ прежніе, болѣе счастливые дни.
Рядомъ съ ней сидѣла женщина съ блестящимъ оловяннымъ тазомъ на колѣняхъ и бережно складывала въ него сушеные персики. Ей могло быть лѣтъ 55 или 60; но у нея было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя время дѣлаетъ красивѣе и привлекательнѣе. Снѣжнобѣлый креповый чепчикъ строгаго квакерскаго покроя, простой бѣлый кисейный платокъ, лежавшій на груди мягкими складками, темная шаль и платье сразу показывали, къ какой религіозной сектѣ она принадлежитъ. Лицо ея было круглое, розовое, покрытое здоровымъ, мягкимъ пушкомъ, какъ спѣлый персикъ. Ея слегка посѣдѣвшіе волосы были зачесаны назадъ, открывая высокій, гладкій лобъ, на которомъ время ничего не начертало, кромѣ словъ: „Миръ на землѣ и въ человѣцѣхъ благоволеніе“. Ея большіе, ясные, каріе глаза смотрѣли ласково; и стоило заглянуть въ нихъ, чтобы проникнуть до глубины самаго добраго и честнаго сердца, какое когда либо билось въ груди женщины. Много говорится и поется о красотѣ молодыхъ дѣвушекъ! Тому, кто пожелаетъ воспользоваться нашимъ совѣтомъ, мы рекомендуемъ посмотрѣть на нашу пріятельницу Рахиль Галлидэй въ то время, когда она сидитъ въ своемъ маленькомъ креслѣ-качалкѣ. Это кресло имѣетъ привычку скрипѣть и кряхтѣть, можетъ быть, оно схватило простуду въ молодые годы, или страдаетъ не то удушьемъ, не то нервнымъ разстройствомъ: но когда она слегка покачивается взадъ и впередъ, кресло неизмѣнно повторяло вполголоса: скрипъ, кракъ, что было бы невыносимо во всякомъ другомъ креслѣ. А между тѣмъ старый Симеонъ Галлидэй часто заявлялъ, что этотъ скрипъ для него лучше всякой музыки, а всѣ дѣти увѣряли, что ни за что въ свѣтѣ не согласятся не слышать больше скрипѣнья материнскаго кресла. Почему такъ? Потому что лѣтъ двадцать съ лишнимъ съ этого кресла не раздавалось ничего, кромѣ словъ любви, кроткаго увѣщанія, материнской нѣжности; множество головныхъ и сердечныхъ страданій излечивались здѣсь, всякіе трудные вопросы духовной и практической жизни разрѣшались здѣсь, — и все это благодаря одной доброй, любящей женщинѣ. Благослови ее Господи!
— Какъ же ты, Элиза, все еще думаешь отправляться въ Канаду? спросила она, спокойно разглядывая свои персики.
— Да, ма’амъ, — твердо отвѣчала Элиза, — Мнѣ необходимо подвигаться дальше. Мнѣ нельзя останавливаться.
— А что же ты тамъ будешь дѣлать? Объ этомъ надо подумать, дочь моя.
„Дочь моя“ — для Рахиль Галлидэй слово это было вполнѣ естественно: ея лицо и вся наружность внушали желаніе называть ее матерью.
Руки Элизы задрожали и нѣсколько слезинокъ упало на ея работу; тѣмъ не менѣе она отвѣтила твердымъ голосомъ.
— Я буду дѣлать что придется. Надѣюсь, мнѣ удастся найти себѣ какую-нибудь работу.
— Ты знаешь, что можешь жить здѣсь сколько хочешь.
— О, благодарю васъ, — вскричала Элиза, — но я не могу спать по ночамъ; я ни минуты не могу быть спокойна! Сегодня ночью я видѣла во снѣ, что тотъ человѣкъ вошелъ во дворъ… — она вздрогнула.
— Бѣдное дитя! сказала Рахиль, отирая слезы. — Но ты не должна такъ тревожиться. По милости Божіей до сихъ поръ ни одного бѣглеца на поймали въ нашей деревнѣ; я увѣрена, что и тебя не поймаютъ.
Въ эту минуту дверь отворилась, и въ комнату вошла маленькая, кругленькая, краснощекая женщина съ веселымъ цвѣтущимъ личикомъ, напоминающимъ спѣлое яблоко. Она была одѣта также, какъ Рахиль, въ сѣрое платье съ кисейной косынкой, лежавшей красивыми складками вокругъ ея круглой, толстой шейки.
— Руѳь Стедменъ! — вскричала Рахиль радостно, поднимаясь навстрѣчу ей, — Какъ поживаешь, Руѳь? и она сердечно пожала обѣ руки вошедшей.
— Очень хорошо, отвѣчала Руѳь, снимая маленькую суконную шляпу и смахивая съ нея пыль своимъ носовымъ платкомъ. Квакерскій чепчикъ сидѣлъ какъ-то очень изящно на ея кругленькой головкѣ, хотя она своими пухлыми ручками всячески старалась примять и пригладить его. Непослушныя прядки ея несомнѣнно вьющихся волосъ выскакивали изъ подъ него то тамъ, то здѣсь, ихъ надобно было подправлять и подсунуть въ надлежащее мѣсто. Окончивъ всѣ эти операціи передъ маленькимъ зеркальцемъ, гостья, женщина лѣтъ двадцати, повидимому осталась вполнѣ довольна собой, да и неудивительно, она была такая милая, здоровая, привѣтливая, маленькая женщина, что всякое мужское сердце радостно забилось бы при взглядѣ на нее.
— Руѳь, это нашъ другъ, Элиза Гаррисъ, а этотъ маленькій мальчикъ, о которомъ я тебѣ разсказывала.
— Я очень рада видѣть тебя, Элиза, очень, — проговорила Руѳь, пожимая руку Элизы, какъ будто это былъ старый другъ, котораго она давно ждала. — А это твой милый мальчикъ? — я принесла ему пряничокъ, — и она протянула маленькое пряничное сердечко мальчику, который подошелъ, поглядывая на нее изъ подъ нависшихъ кудрей, и робко взялъ гостинецъ.
— Гдѣ же твой малютка, Руфь?
— О, онъ сейчасъ явится; твоя Мэри утащила его у меня и побѣжала въ сарай, показать его дѣтямъ.
Въ эту минуту дверь отворилась и вошла Мэри хорошенькая, розовенькая дѣвочка съ такими же карими глазами, какъ у матери, и съ ребенкомъ на рукахъ.
— Ага! — вскричала Рахиль, подходя и беря на руки большого, толстаго, бѣлаго мальчугана. — Какой онъ молодецъ, и какъ выросъ!
— Да, онъ славно растетъ! — отвѣчала Руфь. Она взяла ребенка, сняла съ него маленькій голубой шелковый капотикъ и разныя пеленки и одѣяльцы, въ которыя онъ былъ завернутъ; она дернула въ одномъ мѣстѣ, подтянула въ другомъ, одно расправила, другое разгладила и крѣпко расцѣловавъ ребенка, посадила его на полъ, чтобы онъ могъ придти въ себя. Ребенокъ, повидимому, привыкъ къ такого рода обращенію: онъ засунулъ въ ротъ большой палецъ (какъ будто такъ и слѣдовало), и погрузился въ свои собственныя размышленія, а мать его между тѣмъ сѣла, вытащила длинный чулокъ изъ синей и бѣлой бумаги и принялась быстро вязать его.
— Мэри, хорошо, если бы ты поставила котелокъ воды, — ласково сказала мать.
Мэри ушла съ котелкомъ къ колодцу и черезъ нѣсколько минутъ поставила его на плиту, гдѣ онъ вскорѣ весело зашипѣлъ и закипѣлъ, какъ бы свидѣтельствуя о гостепріимствѣ и радушіи хозяевъ. Рахиль дала еще нѣсколько ласковыхъ указаній шопотомъ и та же рука сложила персики въ кастрюлю и поставила на огонь.
Рахиль взяла бѣлоснѣжную доску для тѣста, подвязала себѣ передникъ и начала быстро приготовлять бисквиты, замѣтивъ Мэри: — Мэри, сказала бы ты Джону, чтобы онъ приготовилъ цыпленка, — и Мэри тотчасъ же исчезла.
— А какъ здоровье Абигаиль Петерсъ? — спросила Рахиль, продолжая возиться съ бисквитами.
— Ей лучше, — отвѣчала Руѳь. — Я была у нея сегодня утромъ, постлала постель, убрала комнаты. Лія Гильсъ пошла къ ней въ полдень, чтобы напечь ей на нѣсколько дней хлѣба и пироговъ; я обѣщала зайти вечеромъ смѣнить ее.
— Я пойду къ ней завтра, постираю и починю, что нужно, сказала Рахиль.
— Ахъ, это отлично! — вскричала Руфь. — Я слышала, — прибавила она, — что Ганна Стонвудъ тоже заболѣла. Джонъ былъ у нея вчера вечеромъ, а я пойду завтра.
— Джонъ можетъ придти къ намъ обѣдать, если тебѣ придется пробыть тамъ цѣлый день, — предложила Рахиль.
— Благодарю, Рахиль, завтра увидимъ, что будетъ. А, вотъ идетъ и Семеонъ.
Симеонъ Галлидэй, высокій, прямой мускулистый человѣкъ, въ темномъ сюртукѣ, такихъ же панталонахъ и широкополой шляпѣ вошелъ въ комнату.
— Какъ поживаешь, Руфь, привѣтливо сказалъ онъ, протягивая свою широкую ручищу, чтобы пожать ея маленькую, пухленькую ручку; — здоровъ ли Джонъ?
— Благодарю! Джонъ здоровъ, и всѣ наши тоже, — весело отвѣчала Руфь.
— Что новенькаго, отецъ? спросила Рахиль, ставя бисквиты въ печь.
— Петеръ Стеббингъ сказалъ мнѣ, что сегодня къ ночи они пріѣдутъ сюда съ друзьями, — многозначительно отвѣчалъ Симеонъ, умывая руки у опрятнаго умывальника въ сѣняхъ.
— Неужели! — вскричала Рахиль и задумчиво посмотрѣла на Элизу.
— Ты, кажется говорила, что твоя фамилія Гаррисъ? — спросилъ Симеонъ Элизу, возвращаясь въ комнату.
Рахиль быстро взглянула на мужа, а Элиза отвѣтила дрожащимъ голосомъ: „да“. Подъ вліяніемъ вѣчно преслѣдовавшаго ее страха, она вообразила, что пришли какія нибудь вѣсти дурныя для нея.
— Мать! — Симеонъ вызвалъ Рахиль въ сѣни.
— Что тебѣ, отецъ? спросила Рахиль, выходя къ нему и вытирая на ходу свои запачканныя мукой руки.
— Мужъ этой женщины въ сосѣднемъ поселкѣ и сегодня къ ночи будетъ здѣсь, — сказалъ Симеонъ.
— Да что ты! Нужели это правда, отецъ? вскричала Рахиль и лице ея засіяло радостью.
— Совершенная правда. Петеръ ѣздилъ вчера со своей фурой въ тотъ поселокъ и встрѣтилъ тамъ старуху и двухъ мужчинъ, одинъ изъ нихъ сказалъ, что его зовутъ Джоржъ Гаррисъ: онъ передалъ мнѣ въ нѣсколькихъ словахъ исторію, и я увѣренъ, что это онъ. Онъ очень красивый, бравый мужчина. Какъ ты думаешь, сказать объ этимъ Элизѣ?
— Посовѣтуемся съ Руфью, отвѣчала Рахиль. — Руфь, приди-ка сюда на минутку!
Руфь отложила свое вязанье и въ ту же секунду была въ сѣняхъ.
— Представь себѣ. Руфь, сказала Рахиль. — Отецъ говоритъ, что мужъ Элизы въ послѣдней партіи негровъ и будетъ здѣсь сегодня къ ночи.
Крикъ радости молоденькой квакерши прервалъ ее. Она захлопала въ ладоши и такъ подпрыгнула, что два локона выскочили изъ подъ ея квакерскаго чепца и разсыпались по бѣлой косынкѣ.
— Тише, тише, милая, — ласково остановила ее Рахиль, — тише, Руфь! Окажи лучше, какъ ты думаешь, сообщить ей это теперь-же?
— Теперь, конечно! сію же минуту! Подумать только, вдругъ это былъ бы мой Джонъ, чтобы я чувствовала. Скажите ей сей-часъ-же.
— Ты учишь насъ, какъ надо любить своего ближняго, Руфь, — сказалъ Симеонъ, съ умиленіемъ глядя на молодую женщину.
— Да какъ же иначе? Вѣдь мы только для этого и созданы Если бы я не любила Джона и моего сынишку, я бы не могла понимать ея чувствъ. Пойдемъ, скажи ей поскорѣе! — и она съ умоляющимъ видомъ положила свои ручки на руку Рахили. — Возьми ее къ себѣ въ спальню и поговори съ ней, а я въ это время изжарю цыпленку.
Рахиль вошла въ кухню, гдѣ Элиза все еще сидѣла за шитьемъ и, отворивъ дверь маленькой спальни, сказала ласково: — Приди ко мнѣ сюда, дочь моя, мнѣ надобно разсказать тебѣ новость.
Кровь прилила къ блѣднымъ щекамъ Элизы; она встала съ нервной дрожью во всемъ тѣлѣ и посмотрѣла на своего мальчика.
— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричала маленькая Руфь, подбѣгая къ пей и хватая ее за руки, — не бойся, это хорошія новости, Элиза, иди, иди скорѣй! — И она тихонько втолкнула ее въ дверь, которая заперлась за нею, затѣмъ она схватила на руки маленькаго Гарри и принялась цѣловать его.
— Ты скоро увидишь своего отца, мальчуганъ! Знаешь ты это? Отецъ твой скоро пріѣдетъ! — говорила и повторяла она, а мальчикъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее.
Между тѣмъ за дверью происходила сцена другого рода: Рахиль Галлидэй обняла одной рукой Элизу и сказала:
— Богъ сжалился надъ тобой, дочь моя; твой мужъ ушелъ изъ дома рабства.
Кровь прилила къ щекамъ Элизы и такъ-же быстро отлила обратно къ сердцу. Она опустилась на стулъ блѣдная, ослабѣвшая.
— Мужайся, дитя, — сказала Рахиль, положивъ руку ей на голову. — Онъ среди друзей, они привезутъ его сюда сегодня вечеромъ.
— Сегодня вечеромъ, — повторила Элиза, — сегодня!.. Она перестала понимать значеніе словъ; въ головѣ ея все спуталось и смѣшалось, на минуту все подернулось туманомъ.
Очнувшись, она увидѣла, что лежитъ на постели, покрытая одѣяломъ, и маленькая Руфь третъ ей руки камфорой. Она открыла глаза въ полусонной, пріятной истомѣ, какъ человѣкъ, который долго несъ страшную тяжесть и чувствуетъ, что, наконецъ, избавился отъ нея, что можетъ отдохнуть. Нервное напряженіе, не покидавшее ее съ самаго бѣгства изъ дому, вдругъ ослабѣло, и ею овладѣло давно неиспытанное чувство покоя и безопасности. Она лежала съ широко открытыми глазами и, точно въ мирномъ снѣ, слѣдила за движеніями окружающихъ. Она видѣла, что дверь въ сосѣднюю комнату открыта; видѣла столъ накрытый для ужина бѣлоснѣжною скатертью; слышала тихую пѣсенку кипящаго чайника; видѣла, какъ Руфь ходила взадъ и впередъ съ тарелками пирожковъ и салатниками консервовъ, какъ она останавливалась, чтобы сунуть пирожокъ въ ручку Гарри, или погладить его по головкѣ, или навить его длинные локоны на свои бѣленькіе пальчики. Она видѣла полную, материнскую фигуру Рахили, какъ она подходила къ ея постели, поправляла то одѣяло, то подушку, стараясь такъ или иначе выказать ей свое участіе, и всякій разъ ей казалось, будто какой-то свѣтъ льется на нее изъ этихъ большихъ, ясныхъ, карихъ глазъ. Она видѣла, какъ вошелъ мужъ Руфи, какъ она подбѣжала къ нему и стала что-то разсказывать ему шопотомъ, очень оживленно, указывая пальчикомъ на комнату, гдѣ она лежала. Она видѣла, какъ Руфь съ ребенкомъ на рукахъ сѣла за столъ пить чай; видѣла, какъ всѣ придвинулись къ столу, и какъ маленькій Гарри сидѣлъ на высокомъ креслицѣ подъ крылышкомъ Рахили; слышала тихій гулъ разговоровъ, нѣжный звонъ чайныхъ ложечекъ о блюдца и чашки, и мало по малу все слилось, Элиза заснула, заснула такъ спокойно, какъ не спала ни разу послѣ той страшной минуты, когда она взяла своего ребенка и бѣжала съ нимъ среди морозной, звѣздной ночи.
Ей приснилась чудная страна, какъ ей казалось, страна отдыха, — зеленые берега, веселые острова, красиво сверкающія
рѣки. И тамъ въ одномъ домѣ, который ласковые голоса называли ея домомъ, игралъ ея мальчикъ, свободный, счастливый. Она услышала шаги мужа; она почувствовала, что онъ подходитъ къ ней, его рука обняла ее, его слеза упала ей на лицо, и она проснулась. Это не былъ сонъ. Дневной свѣтъ давно погасъ. Ея мальчикъ спокойно спалъ подлѣ нея; свѣча тускло горѣла на столикѣ, и мужъ ея рыдалъ, припавъ къ ея подушкѣ.
Весело проходило слѣдующее утро въ домѣ квакеровъ. „Мать" встала рано и готовила завтракъ, окруженная толпою дѣвочекъ и мальчиковъ, съ которыми мы не успѣли вчера познакомить читателя, и которые дѣятельно помогали ей, повинуясь ея ласковымъ словамъ: „Хорошая, если бы ты“. Приготовленіе завтрака въ роскошнихъ долинахъ Индіаны дѣло сложное и требуетъ много рукъ подобно ощипыванью лепестковъ розъ и подчистки кустовъ въ раю, съ чѣмъ не могла безъ помощниковъ справиться наша праматерь Ева. Джонъ бѣгалъ къ колодцу за свѣжей водой, Симеонъ младшій просѣивалъ муку для пирожковъ, Мэри молола кофе, Рахиль тихо и спокойно расхаживала среди нихъ, приготовляя бисквиты, жаря цыплятъ и распространяя вокругъ себя нѣчто въ родѣ солнечнаго сіянія. Если являлась опасность столкновеній или недоразумѣній между слишкомъ усердными молодыми помощниками, ея ласковое: „Ну, полно, полно… или: — „Я бы на твоемъ мѣстѣ“ — быстро улаживало дѣло. Поэты воспѣвали поясъ Венеры, кружившій головы нѣсколькимъ поколѣніямъ. Намъ больше нравится поясъ Рахили Галлидэй, который не давалъ головамъ кружиться и поддерживалъ общую гармонію. Онъ, несомнѣнно, болѣе полезенъ въ наше время.
Пока шли эти приготовленія Симеонъ старшій стоялъ въ рубашкѣ передъ маленькимъ зеркальцемъ въ углу и занимался дѣломъ незнакомымъ древнимъ патріархамъ — онъ брился. Все въ большой кухнѣ шло такъ дружно, такъ мирно, такъ согласно, каждому было, повидимому, пріятно дѣлать именно то, что онъ дѣлалъ; всюду царила атмосфера взаимнаго довѣрія и товарищества, даже ножи и вилки дружелюбно звякали, когда ихъ клали на столъ; даже цыплята и ветчина весело шипѣли на сковородѣ, какъ будто радуясь, что ихъ жарятъ. Когда вошли Джоржъ, Элиза и маленькій Гарри ихъ встрѣтили такъ радостно и привѣтливо, что имъ невольно подумалось: не сонъ ли это?
Наконецъ всѣ усѣлись за завтракъ, только Мэри осталась У плиты, поджаривая лепешки, и подавая ихъ на столъ, какъ только онѣ пріобрѣтали настоящій золотисто-коричневый оттѣнокъ.
Рахиль никогда не казалась такой счастливой и добродушной, какъ сидя во главѣ стола. Столько материнской ласки и сердечности было въ каждомъ ея движеніи, даже въ томъ, какъ она передавала тарелку съ лепешками, или наливала чашку кофе, что, казалось, будто она одухотворяла самую пищу и питье.
Первый разъ въ жизни приходилось Джоржу сидѣть, какъ равному, за столомъ бѣлаго; и онъ сначала чувствовалъ нѣкоторую неловкость и смущеніе; но они скоро изчезли, какъ утренній туманъ, въ лучахъ этой безхитростной, задушевной доброты.
Это, дѣйствительно, былъ домъ, — домъ слово настоящаго смысла котораго Джоржъ до сихъ поръ не понималъ, — и вѣра въ Бога, надежда на Его промыслъ закрадывалась золотымъ облакомъ въ его сердце, мучительныя мрачныя атеистическія сомнѣнія И бѣшенное отчаяніе таяли передъ свѣтомъ живого евангелія, начертаннаго на этихъ живыхъ лицахъ, проповѣдуемаго тысячью безсознательныхъ проявленій любви и доброжелательства, которыя подобно чашѣ холодной воды, поданной во имя ученика Христова, никогда не останутся безъ награды.
— Отецъ, а что, если тебя опять поймаютъ? — спросилъ Симеонъ младшій, намазывая масломъ свою лепешку.
— Я заплачу штрафъ, — спокойно отвѣчалъ Симеонъ.
— А вдругъ тебя засадятъ въ тюрьму?
— Развѣ вы съ матерью не управитесь безъ меня на фермѣ? улыбнулся Симеонъ.
— Мать можетъ почти все дѣлать, отвѣчалъ мальчикъ. — Но развѣ это не стыдъ, что у насъ издаютъ такіе законы?
— Ты не долженъ осуждать правительство, Симеонъ — серьезно замѣтилъ ему отецъ. — Богъ посылаетъ намъ земныя блага только для того, чтобы мы могли оказывать справедливость и милосердіе; если правительство требуетъ у насъ за это плату, мы обязаны вносить ее.
— А все-таки я ненавижу рабовладѣльцевъ! — вскричалъ мальчикъ, который питалъ совсѣмъ нехристіанскія чувства, какъ и подобало современному реформатору.
— Мнѣ странно слышать это отъ тебя, сынъ мой, — сказалъ Симеонъ. — Мать совсѣмъ не тому учила тебя. Я одинаково готовъ помочь какъ рабу, такъ и рабовладѣльцу, если горе приведетъ его къ моимъ дверямъ.
Симеонъ младшій сильно покраснѣлъ, но его мать только улыбнулась и сказала: — Симеонъ добрый мальчикъ. Когда онъ вырастетъ большой, онъ будетъ совсѣмъ, какъ отецъ.
— Надѣюсь, сэръ, что вы не подвергнетесь изъ-за насъ какимъ нибудь непріятностямъ? съ тревогой спросилъ Джоржъ.
— Не безпокойся, Джоржъ, мы на то и посланы въ міръ. Если бы мы боялись подвергнуться непріятностямъ изъ-за добраго дѣла, мы не заслуживали бы имени человѣка.
— Но ради меня, — сказалъ Джоржъ, — это мнѣ слишкомъ тяжело.
— И объ этомъ не думай, другъ Джоржъ; это дѣлается вовсе не ради тебя, но ради Бога и человѣка вообще, — отвѣчалъ Симеонъ. — Сегодняшній день ты можешь хорошенько отдохнуть, а вечеромъ въ десять часовъ Финеазъ Флетчеръ повезетъ тебя дальше до нашего слѣдующаго поселка, тебя и всю остальную партію. За тобой усиленно гонятся, нельзя медлить.
— Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же ждать вечера? — спросилъ Джоржъ.
— Даемъ ты здѣсь въ безопасности, въ нашемъ селѣ всѣ друзья, и всѣ на сторожѣ. Кромѣ того путешествовать ночью безопаснѣе.