только онѣ пріобрѣтали настоящій золотисто-коричневый оттѣнокъ.
Рахиль никогда не казалась такой счастливой и добродушной, какъ сидя во главѣ стола. Столько материнской ласки и сердечности было въ каждомъ ея движеніи, даже въ томъ, какъ она передавала тарелку съ лепешками, или наливала чашку кофе, что, казалось, будто она одухотворяла самую пищу и питье.
Первый разъ въ жизни приходилось Джоржу сидѣть, какъ равному, за столомъ бѣлаго; и онъ сначала чувствовалъ нѣкоторую неловкость и смущеніе; но они скоро изчезли, какъ утренній туманъ, въ лучахъ этой безхитростной, задушевной доброты.
Это, дѣйствительно, былъ домъ, — домъ слово настоящаго смысла котораго Джоржъ до сихъ поръ не понималъ, — и вѣра въ Бога, надежда на Его промыслъ закрадывалась золотымъ облакомъ въ его сердце, мучительныя мрачныя атеистическія сомнѣнія И бѣшенное отчаяніе таяли передъ свѣтомъ живого евангелія, начертаннаго на этихъ живыхъ лицахъ, проповѣдуемаго тысячью безсознательныхъ проявленій любви и доброжелательства, которыя подобно чашѣ холодной воды, поданной во имя ученика Христова, никогда не останутся безъ награды.
— Отецъ, а что, если тебя опять поймаютъ? — спросилъ Симеонъ младшій, намазывая масломъ свою лепешку.
— Я заплачу штрафъ, — спокойно отвѣчалъ Симеонъ.
— А вдругъ тебя засадятъ въ тюрьму?
— Развѣ вы съ матерью не управитесь безъ меня на фермѣ? улыбнулся Симеонъ.
— Мать можетъ почти все дѣлать, отвѣчалъ мальчикъ. — Но развѣ это не стыдъ, что у насъ издаютъ такіе законы?
— Ты не долженъ осуждать правительство, Симеонъ — серьезно замѣтилъ ему отецъ. — Богъ посылаетъ намъ земныя блага только для того, чтобы мы могли оказывать справедливость и милосердіе; если правительство требуетъ у насъ за это плату, мы обязаны вносить ее.
— А все-таки я ненавижу рабовладѣльцевъ! — вскричалъ мальчикъ, который питалъ совсѣмъ нехристіанскія чувства, какъ и подобало современному реформатору.
— Мнѣ странно слышать это отъ тебя, сынъ мой, — сказалъ Симеонъ. — Мать совсѣмъ не тому учила тебя. Я одинаково готовъ помочь какъ рабу, такъ и рабовладѣльцу, если горе приведетъ его къ моимъ дверямъ.
Симеонъ младшій сильно покраснѣлъ, но его мать только
только они приобретали настоящий золотисто-коричневый оттенок.
Рахиль никогда не казалась такой счастливой и добродушной, как сидя во главе стола. Столько материнской ласки и сердечности было в каждом её движении, даже в том, как она передавала тарелку с лепешками, или наливала чашку кофе, что, казалось, будто она одухотворяла самую пищу и питье.
Первый раз в жизни приходилось Джоржу сидеть, как равному, за столом белого; и он сначала чувствовал некоторую неловкость и смущение; но они скоро исчезли, как утренний туман, в лучах этой бесхитростной, задушевной доброты.
Это, действительно, был дом, — дом слово настоящего смысла которого Джорж до сих пор не понимал, — и вера в Бога, надежда на Его промысл закрадывалась золотым облаком в его сердце, мучительные мрачные атеистические сомнения И бешенное отчаяние таяли перед светом живого евангелия, начертанного на этих живых лицах, проповедуемого тысячью бессознательных проявлений любви и доброжелательства, которые подобно чаше холодной воды, поданной во имя ученика Христова, никогда не останутся без награды.
— Отец, а что, если тебя опять поймают? — спросил Симеон младший, намазывая маслом свою лепешку.
— Я заплачу штраф, — спокойно отвечал Симеон.
— А вдруг тебя засадят в тюрьму?
— Разве вы с матерью не управитесь без меня на ферме? улыбнулся Симеон.
— Мать может почти всё делать, отвечал мальчик. — Но разве это не стыд, что у нас издают такие законы?
— Ты не должен осуждать правительство, Симеон — серьезно заметил ему отец. — Бог посылает нам земные блага только для того, чтобы мы могли оказывать справедливость и милосердие; если правительство требует у нас за это плату, мы обязаны вносить ее.
— А всё-таки я ненавижу рабовладельцев! — вскричал мальчик, который питал совсем нехристианские чувства, как и подобало современному реформатору.
— Мне странно слышать это от тебя, сын мой, — сказал Симеон. — Мать совсем не тому учила тебя. Я одинаково готов помочь как рабу, так и рабовладельцу, если горе приведет его к моим дверям.
Симеон младший сильно покраснел, но его мать только
