ные персики. Ей могло быть лѣтъ 55 или 60; но у нея было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя время дѣлаетъ красивѣе и привлекательнѣе. Снѣжнобѣлый креповый чепчикъ строгаго квакерскаго покроя, простой бѣлый кисейный платокъ, лежавшій на груди мягкими складками, темная шаль и платье сразу показывали, къ какой религіозной сектѣ она принадлежитъ. Лицо ея было круглое, розовое, покрытое здоровымъ, мягкимъ пушкомъ, какъ спѣлый персикъ. Ея слегка посѣдѣвшіе волосы были зачесаны назадъ, открывая высокій, гладкій лобъ, на которомъ время ничего не начертало, кромѣ словъ: „Миръ на землѣ и въ человѣцѣхъ благоволеніе“. Ея большіе, ясные, каріе глаза смотрѣли ласково; и стоило заглянуть въ нихъ, чтобы проникнуть до глубины самаго добраго и честнаго сердца, какое когда либо билось въ груди женщины. Много говорится и поется о красотѣ молодыхъ дѣвушекъ! Тому, кто пожелаетъ воспользоваться нашимъ совѣтомъ, мы рекомендуемъ посмотрѣть на нашу пріятельницу Рахиль Галлидэй въ то время, когда она сидитъ въ своемъ маленькомъ креслѣ-качалкѣ. Это кресло имѣетъ привычку скрипѣть и кряхтѣть, можетъ быть, оно схватило простуду въ молодые годы, или страдаетъ не то удушьемъ, не то нервнымъ разстройствомъ: но когда она слегка покачивается взадъ и впередъ, кресло неизмѣнно повторяло вполголоса: скрипъ, кракъ, что было бы невыносимо во всякомъ другомъ креслѣ. А между тѣмъ старый Симеонъ Галлидэй часто заявлялъ, что этотъ скрипъ для него лучше всякой музыки, а всѣ дѣти увѣряли, что ни за что въ свѣтѣ не согласятся не слышать больше скрипѣнья материнскаго кресла. Почему такъ? Потому что лѣтъ двадцать съ лишнимъ съ этого кресла не раздавалось ничего, кромѣ словъ любви, кроткаго увѣщанія, материнской нѣжности; множество головныхъ и сердечныхъ страданій излечивались здѣсь, всякіе трудные вопросы духовной и практической жизни разрѣшались здѣсь, — и все это благодаря одной доброй, любящей женщинѣ. Благослови ее Господи!
— Какъ же ты, Элиза, все еще думаешь отправляться въ Канаду? спросила она, спокойно разглядывая свои персики.
— Да, ма’амъ, — твердо отвѣчала Элиза, — Мнѣ необходимо подвигаться дальше. Мнѣ нельзя останавливаться.
— А что же ты тамъ будешь дѣлать? Объ этомъ надо подумать, дочь моя.
„Дочь моя“ — для Рахиль Галлидэй слово это было вполнѣ естественно: ея лицо и вся наружность внушали желаніе называть ее матерью.
ные персики. Ей могло быть лет 55 или 60; но у неё было одно из тех лиц, которые время делает красивее и привлекательнее. Снежнобелый креповый чепчик строгого квакерского покроя, простой белый кисейный платок, лежавший на груди мягкими складками, темная шаль и платье сразу показывали, к какой религиозной секте она принадлежит. Лицо её было круглое, розовое, покрытое здоровым, мягким пушком, как спелый персик. Её слегка поседевшие волосы были зачесаны назад, открывая высокий, гладкий лоб, на котором время ничего не начертало, кроме слов: „Мир на земле и в человецех благоволение“. Её большие, ясные, карие глаза смотрели ласково; и стоило заглянуть в них, чтобы проникнуть до глубины самого доброго и честного сердца, какое когда либо билось в груди женщины. Много говорится и поется о красоте молодых девушек! Тому, кто пожелает воспользоваться нашим советом, мы рекомендуем посмотреть на нашу приятельницу Рахиль Галлидэй в то время, когда она сидит в своем маленьком кресле-качалке. Это кресло имеет привычку скрипеть и кряхтеть, может быть, оно схватило простуду в молодые годы, или страдает не то удушьем, не то нервным расстройством: но когда она слегка покачивается взад и вперед, кресло неизменно повторяло вполголоса: скрип, крак, что было бы невыносимо во всяком другом кресле. А между тем старый Симеон Галлидэй часто заявлял, что этот скрип для него лучше всякой музыки, а все дети уверяли, что ни за что в свете не согласятся не слышать больше скрипенья материнского кресла. Почему так? Потому что лет двадцать с лишним с этого кресла не раздавалось ничего, кроме слов любви, кроткого увещания, материнской нежности; множество головных и сердечных страданий излечивались здесь, всякие трудные вопросы духовной и практической жизни разрешались здесь, — и всё это благодаря одной доброй, любящей женщине. Благослови ее Господи!
— Как же ты, Элиза, всё еще думаешь отправляться в Канаду? спросила она, спокойно разглядывая свои персики.
— Да, ма’ам, — твердо отвечала Элиза, — Мне необходимо подвигаться дальше. Мне нельзя останавливаться.
— А что же ты там будешь делать? Об этом надо подумать, дочь моя.
„Дочь моя“ — для Рахиль Галлидэй слово это было вполне естественно: её лицо и вся наружность внушали желание называть ее матерью.
