Какъ Джорджу разъ въ жизни случилось встать рано. — Джорджъ, Гаррисъ и Монморанси не любятъ холодной воды. — Героизмъ и рѣшимость Джорджа; Джорджъ и его рубашка: исторія съ нравоученіемъ. — Гаррисъ и его стряпня. — Историческая справка для пользованія въ школахъ.
Я проснулся въ шесть часовъ утра и убѣдился, что Джорджъ тоже проснулся. Мы повернулись на другой бокъ и попытались снова заснуть; но не могли. Намъ слѣдовало спать до десяти часовъ, и не было никакого смысла вставать раньше; однако, мы оба почувствовали, что рѣшительно не въ силахъ пролежать еще хоть пять минутъ.
Джорджъ разсказалъ, что нѣчто подобное, только еще худшее, случилось съ нимъ года полтора тому назадъ, когда онъ нанималъ комнату у нѣкоей мистриссъ Джиннингсъ. Однажды вечеромъ часы его остановились на половинѣ девятаго. Онъ не замѣтилъ этого, потому что забылъ завести ихъ передъ сномъ, и повѣсилъ надъ изголовьемъ кровати, даже не взглянувъ на нихъ.
Происходило это зимою, когда дни были короткіе и стоялъ сильный туманъ, такъ что, проснувшись въ темнотѣ, Джорджъ не могъ поэтому рѣшить, поздно теперь или рано.
Онъ приподнялся и посмотрѣлъ на часы. Было половина девятаго.
— Ангелы Божіи, — воскликнулъ онъ, — а мнѣ вѣдь нужно въ Сити къ девяти часамъ. Отчего это никто не разбудилъ меня? Чортъ знаетъ, что такое!
Онъ бросилъ часы на кровать, вскочилъ, принялъ холодный душъ, умылся, одѣлся, побрился съ холодной водой, такъ какъ некогда было ее грѣть, затѣмъ снова схватилъ часы.
Потому ли, что онъ встряхнулъ ихъ или по другой какой-нибудь причинѣ, только они пошли и теперь показывали тридцать пять минутъ девятаго.
Джорджъ поскорѣе схватилъ ихъ и побѣжалъ внизъ. Въ гостиной было темно и пусто, ни огня не зажжено, ни завтрака не приготовлено. Джорджъ заключилъ, что это положительно свинство со стороны мистриссъ Джиннингсъ, и рѣшилъ сказать ей объ этомъ вечеромъ, когда вернется со службы. Затѣмъ онъ накинулъ пальто, нахлобучилъ шляпу, схватилъ зонтикъ и устремился къ парадной двери. Дверь была заперта и замкнута. Джорджъ выругалъ мистриссъ Джиннингсъ лѣнивой старой дурындой, отодвинулъ задвижки, отомкнулъ дверь и выбѣжалъ на улицу.
Онъ летѣлъ со всѣхъ ногъ и сначала не обращалъ вниманія на окружающее; но вскорѣ ему показалось, что улица выглядитъ какъ-то странно: народа почти нѣтъ, всѣ лавки заперты. Положимъ, утро было темное и туманное, но развѣ это причина для того, чтобы прекращать всѣ дѣла. Онъ-то вѣдь идетъ на службу, съ какой же стати другіе валяются въ постеляхъ изъ-за такого пустяка, какъ туманъ и темнота?
Наконецъ, онъ достигъ Гольборна. Ни признака жизни, ни единой ставни не открыто! На площади онъ замѣтилъ трехъ человѣкъ, въ томъ числѣ полисмэна, телѣжку съ капустой и извозчичью карету, имѣвшую такой видъ, будто ее бомбардировали камнями. Джорджъ досталъ часы и посмотрѣлъ, безъ пяти минутъ девять! Онъ остановился, пощупалъ себѣ пульсъ, ущипнулъ себя за ногу. Потомъ, съ часами въ рукахъ обратился къ полисмену и спросилъ, который часъ.
— Который часъ? — повторилъ полисменъ, окидывая Джорджа подозрительнымъ взглядомъ. — Да вотъ прислушайтесь.
Джорджъ прислушался, гдѣ-то поблизости часы пробили три.
— Да они пробили только три, — сказалъ Джорджъ обиженнымъ тономъ.
— Ну, а сколько же, по-вашему, они должны были пробить? — возразилъ полисмэнъ.
— По-моему, девять, — отвѣчалъ Джорджъ.
— Вы знаете, гдѣ вы живете? — спросилъ хранитель общественнаго спокойствія суровымъ тономъ.
Джорджъ зналъ и сказалъ свой адресъ.
— А, вотъ гдѣ? — отвѣчалъ полисмэнъ. — Ну, такъ вотъ, что я вамъ посовѣтую: ступайте вы домой, да возьмите съ собой ваши часы и оставьте ихъ въ покоѣ.
И Джорджъ пошелъ домой, размышляя объ этомъ странномъ происшествіи.
Хотѣлъ было онъ раздѣться и лечь въ постель, да какъ подумалъ, что придется снова одѣваться, мыться, брать новый душъ, всякая охота ложиться пропала, онъ рѣшилъ вздремнуть до утра въ креслѣ.
Однако, ему не спалось; никогда еще въ жизни не былъ онъ въ такомъ бодромъ настроеніи. Тогда онъ досталъ шахматную доску и сыгралъ самъ съ собою въ шахматы. Но и это не развлекло его; время тянулось убійственно медленно. Тогда онъ взялся за книгу, но не могъ заинтересоваться чтеніемъ, и, наконецъ, надѣлъ пальто и пошелъ гулять.
Городъ выглядѣлъ ужасно мрачно, полисмэны подозрительно осматривали Джорджа, направляя на него свои фонарики, такъ что, въ концѣ концовъ, онъ началъ думать, ужъ не совершилъ ли онъ и впрямь какого-нибудь преступленія, и сталъ прятаться въ ворота и подъѣзды всякій разъ, когда приближался обходъ.
Разумѣется, это только усилило подозрѣнія, и вотъ его окружили и спросили, что онъ тутъ дѣлаетъ. Онъ отвѣтилъ „ничего“, объяснилъ, что ему просто вздумалось погулять (было около четырехъ часовъ утра), но къ этому объясненію отнеслись съ явнымъ недовѣріемъ и два рослыхъ констэбля взялись проводить его до дома, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли онъ живетъ тамъ, гдѣ сказалъ. Они видѣли, какъ онъ досталъ ключъ и отперъ дверь, но помѣстились на другой сторонѣ улицы и остались наблюдать за домомъ.
Чтобы убить время, онъ рѣшилъ развести огонь и приготовить завтракъ, но долженъ былъ оставить эту затѣю. Онъ то и дѣло ронялъ то вилку, то ложечку, натыкался на стулья и всякій разъ замиралъ отъ страха, думая, что вотъ-вотъ мистриссъ Джиннингсъ проснется, вообразитъ, что вломились разбойники, отворитъ окно и закричитъ караулъ, и констэбли прибѣгутъ на крикъ, свяжутъ его и отведутъ въ полицію.
Ему уже мерещились залъ суда, допросъ, присяжные, и что онъ объясняетъ, какъ было дѣло; но судьи не вѣрятъ, приговариваютъ его къ двадцатилѣтнимъ каторжнымъ работамъ, и его матушка умираетъ съ горя. Итакъ, онъ оставилъ мысль о завтракѣ, завернулся въ пальто, усѣлся въ кресло и просидѣлъ до половины восьмого, когда мистриссъ Джиннингсъ сошла, наконецъ, внизъ.
Съ тѣхъ поръ онъ уже никогда не вставалъ слишкомъ рано; это происшествіе послужило ему урокомъ.
Когда Джорджъ кончилъ эту исторію, я взялъ весло и принялся будить Гарриса. На третьемъ толчкѣ онъ проснулся, повернулся на другой бокъ, сказалъ, что сейчась сойдетъ въ гостиную, и просилъ подать ему штиблеты. Впрочемъ, мы живо привели его въ сознаніе багромъ, и онъ вскочилъ, какъ встрепанный, сбросивъ на дно лодки Монморанси, почивавшаго сномъ праведника на его груди.
Затѣмъ мы отдернули парусину, высунули головы, поглядѣли на воду и почувствовали невольную дрожь. Первоначальный планъ былъ таковъ: утромъ, проснувшись, мы раздѣваемся, отдергиваемъ парусину, бросаемся съ веселымъ крикомъ въ воду и наслаждаемся купаньемъ. Теперь же это удовольствіе вовсе не казалось такимъ соблазнительнымъ. Вода выглядѣла такой сырой и студеной, да къ тому же дуль холодный вѣтеръ.
— Ну, кто первый? — спросилъ, наконецъ, Гаррисъ.
Повидимому, никто не собирался показать примѣръ. Джорджъ ограничился тѣмъ, чго присѣлъ на скамейку и сталъ надѣвать носки; Монморанси завылъ, какъ-будто самая мысль о купаньѣ причиняла ему нестерпимыя страданія, а Гаррисъ, замѣтивъ, что трудно будетъ вылѣзть изъ воды въ лодку, принялся натягивать брюки…
Я не послѣдовалъ ихъ примѣру, хотя мнѣ вовсе не хотѣлось нырять. Я боялся наткнуться на затонувшій сукъ или запутаться въ водяныхъ растеніяхъ. Поэтому я придумалъ компромиссъ: выйти на берегъ и обливаться, зачерпывая воду горстями. Итакъ, я взялъ полотенце, вылѣзъ изъ лодки и помѣстился на вѣткѣ, выдававшейся надъ водой.
Холодъ былъ злющій. Вѣтеръ пронизывалъ насквозь. Въ концѣ концовъ я рѣшилъ, что не стану обливаться, а лучше вернусь въ лодку и одѣнусь. Но въ эту минуту проклятая вѣтка выскользнула изъ-подъ моихъ ногъ, и я вмѣстѣ съ полотенцемъ шлепнулся въ воду и очутился на срединѣ рѣки, хлебнувъ добрый галлонъ воды, прежде чѣмъ сообразилъ, что случилось.
— Смотри-ка, ты, старый Джеромъ полѣзъ въ воду, — услышалъ я голосъ Гарриса, вынырнувъ на поверхность. — Не думалъ я, что у него хватитъ духа.
— Хорошо купаться? — крикнуль Джорджъ.
— Отлично, — отвѣчалъ я. — Вы глупо сдѣлали что не захотѣли купаться. Полѣзайте-ка! Право, чудесно! Нужно только немножко рѣшимости.
Но мнѣ не удалось убѣдить ихъ.
Презабавная вещь случилась, когда я одѣвался. Я промерзъ, какъ собака, и, торопясь надѣть рубашку, уронилъ ее въ воду. Это страшно разозлило меня, особенно когда Джорджъ расхохотался. Я сказалъ, что нахожу его смѣхъ нелѣпымъ, но онъ только пуще развеселился. Я, наконецъ, вышелъ изъ себя и назвалъ его безмозглымъ болваномъ и жалкимъ идіотомъ, но это только поддало ему жару. И вдругъ, доставая изъ воды рубашку, я увидѣлъ, что это вовсе не моя рубашка, а Джорджа, что я второпяхъ принялъ ее за свою. Мнѣ показалось это крайне забавнымъ, и тутъ ужъ я началъ смѣяться. И чѣмъ больше я смотрѣлъ на рубашку и Джорджа, катавшагося со смѣха, тѣмъ сильнѣе это меня забавляло, и я хохоталъ до того, что снова уронилъ рубашку въ воду.
— Вытащите же ее! — проговорилъ Джорджъ, продолжая хохотать, какъ сумасшедшій.
Я не сразу могъ отвѣтить ему, но, наконецъ, кое-какъ пролепеталъ, задыхаясь отъ смѣха:
— Да вѣдь это не моя рубашка; это ваша.
Въ жизнь свою не видалъ, чтобы человѣкъ такъ быстро переходилъ отъ веселья къ бѣшенству.
— Какъ! — заоралъ онъ, вскакивая. — Чучело безмозглое! Да развѣ вы не могли быть осторожнѣе? Почему вы не вышли одѣваться на берегъ? Очень нужно было лѣзть въ лодку.
Я пытался уяснить ему комическую сторону этого происшествія, но онъ слушать не хотѣлъ. Джорджъ бываетъ иногда очень тугъ на сображеніе.
Гаррисъ предложилъ на завтракъ яичницу и взялся приготовить ее. Повидимому, онъ быль мастеръ готовить яичницу и не разъ пускалъ въ ходъ свое искусство на пикникахъ и поѣздкахъ. Онъ прославился этимъ. Изъ его словъ можно было заключить, что люди, попробовавшіе яичницы его приготовленія, навсегда отказывались отъ всякой другой пищи и, если не могли достать этого блюда, то чахли и умирали съ голода.
У насъ просто слюньки текли отъ одного его разсказа; мы поскорѣе достали спиртовую кухню, сковородку, всѣ яйца, которыя не были раздавлены, и просили его живѣе приняться за стряпню.
Видимо, его нѣсколько затруднялъ процессъ разбиванія яицъ, т.-е. разбить-то, собственно, было легко, но затруднительно было выпустить ихъ на сковородку, а не на собственныя штаны или въ рукава. Однако, въ концѣ концовъ онъ выпустилъ полдюжины яицъ на сковородку, поставилъ ее на спиртовку и сталъ помѣшивать вилкой.
Насколько мы, то-есть я и Джорджъ, могли судить, работа была нелегкая. Онъ то и дѣло обжигался, и тогда бросалъ вилку и принимался плясать вокругъ сковороды, потряхивая пальцами и ругаясь на чемъ свѣтъ стоитъ. Почти все время онъ этимъ только и занимался. Мы съ Джорджемъ думали, что это специфическій кулинарный пріемъ. Мы вообразили, что яичница Гарриса — какое-то особенное блюдо, употребляемое у краснокожихъ или на Сандвичевыхъ островахъ, и что потому приготовленіе его должно сопровождаться пляской и заклинаніемъ. Монморанси сунулся было къ сковородкѣ, но обжегся и получилъ пинокъ, послѣ чего и онъ принялся танцовать и браниться (на своемъ языкѣ). Въ общемъ зрѣлище было въ высшей степени занимательное, такъ что мы съ Джорджемъ даже жалѣли, когда оно прекратилось.
Результатъ оказался не такой блестящій, какъ обѣщалъ Гаррисъ. Врядъ ли даже онъ стоилъ такихъ хлопотъ. Шесть яицъ было выпущено на сковородку, а получился небольшой комокъ, подгорѣвшій и совсѣмъ не аппетитный.
Гаррисъ увѣрялъ, что во всемъ виновата сковородка, что если бы у него была кастрюлька для рыбы и газовая кухня, вышло бы гораздо лучше. Мы рѣшили, что не станемъ ѣсть яичницы, пока не обзаведемся этими приспособленіями.
Пока мы завтракали, солнце поднялось довольно высоко, вѣтеръ улегся, и утро оказалось хоть куда. Ничто не напоминало намъ о XIX вѣкѣ, и, глядя на рѣку, струившуюся въ лѣсистыхъ берегахъ, на солнце, поднимавшееся надъ горизонтомъ, можно было подумать, что столѣтія, отдѣлявшія насъ отъ достославнаго іюньскаго утра 1215 года, исчезли, и что мы, сыновья англійскихъ іоменовъ, съ ножами за поясомъ, явились подписать знаменательную страницу исторіи, значеніе которой было объяснено простому народу Оливеромъ Кромвелемъ спустя лѣтъ четыреста.
Прекрасное лѣтнее утро — ясное, теплое, свѣтлое. Король Джонъ ночевалъ въ Дункрофтъ-Голлѣ, и городокъ Стэнсъ цѣлый день оглашался звономъ оружія, конскимъ топотомъ, командой начальниковъ, дикими клятвами и грубыми шутками бородатыхъ воиновъ, вооруженныхъ луками, бердышами, пиками, и иностранныхъ копейщиковъ съ ихъ непонятною рѣчью.
Нарядные рыцари и сквайры, усталые и запыленные, толпами съѣзжались въ городъ. Цѣлый вечерь двери боязливыхъ горожанъ были открыты для солдатъ, которымъ требовались пріютъ и пища, — и не плохіе, иначе горе дому и всѣмъ обитателямъ. Въ эти смутныя времена мечъ — судья и присяжный, обвинитель и палачъ, и платитъ за то, что возьметъ, развѣ тѣмъ, что пощадить жизнь обобраннаго, если это ему заблагоразсудится.
На площади собираются вокругъ костровъ войска, явившіяся съ баронами, пьютъ и ѣдятъ, горланятъ застольныя пѣсни, играютъ въ кости и ссорятся. Полосы свѣта отъ костровъ падаютъ на груды оружія. Городскіе ребятишки пробираются сюда поглазѣть на невиданное зрѣлище; а дебелыя мѣстныя красавицы заигрываютъ со спесивыми воинами, такъ непохожими на деревенскихъ парней, которые теперь въ пренебреженіи, забыты и жмутся къ сторонкѣ, безсмысленно разинувъ рты.
На окрестныхъ поляхъ свѣтятся огни въ другихъ становищахъ; здѣсь собралась толпа воиновъ какого-нибудь знатнаго лорда, тамъ пробираются въ городъ, точно голодные волки, французскіе наемники Джона.
Такъ проходитъ ночь, и надъ старой Темзой занимается заря великаго дня, опредѣлившаго судьбы многихъ вѣковъ.
Съ ранняго утра островокъ, лежащій немного повыше того, на которомъ мы остановились, оглашается шумомъ и гамомъ. Работники достраиваютъ большой павильонъ, поставленный вчера вечеромъ, наскоро сколачиваютъ скамьи, а лондонскіе купцы развертываютъ пестрыя ткани, шелкъ и бархатъ, золотую и серебряную парчу.
Но вотъ на дорогѣ, которая вьется по берегу рѣки, является группа дюжихъ алебардщиковъ; они останавливаются въ сотнѣ ярдовъ отъ насъ, на противоположномъ берегу, и ждутъ чего-то, опираясь на алебарды.
Мало-по-малу появляются новыя и новыя группы людей въ стальныхъ шлемахъ и панцыряхъ, сверкающихъ на солнцѣ, пока, наконецъ, вся дорога, насколько хватитъ глазъ, не покрывается конными и пѣшими воинами. Всадники переѣзжаютъ отъ группы къ группѣ, значки развѣваются въ воздухѣ; мѣстами суматоха усиливается, толпа раздается, и какой-нибудь важный баронъ, окруженный сквайрами, проѣзжаетъ на боевомъ конѣ, чтобы занять мѣсто во главѣ своихъ рабовъ и вассаловъ.
На противоположной сторонѣ, по склонамъ Куперегилля, собираются поселяне и городскіе жители, и никто изъ нихъ не понимаетъ, что, собственнно, тутъ происходитъ, но каждый объясняетъ это по-своему; иные думаютъ, что этотъ день принесетъ много добра народу, но старики покачиваютъ головами: они уже не разъ слышали эти сказки.
Рѣка до самаго Стэнса пестрѣетъ парусами, лодками и рыбачьими душегубками, которыя нынѣ вышли изъ моды и употребляются только бѣднѣйшими людьми. Они толпятся поближе къ большой крытой баркѣ, которая должна отвести короля Джона туда, гдѣ онъ подпишетъ роковую хартію.
Уже поздно, и мы, и собравшійся народъ ждемъ уже нѣсколько часовъ. Прошелъ слухъ, что лукавый Джонъ вырвался изъ когтей бароновъ, бѣжалъ изъ Дункрофтъ-Голля съ своими наемниками и вовсе не намѣренъ подписывать хартію свободы своихъ подданныхъ.
Но нѣтъ. На этотъ разъ его схватили желѣзные когти, и тщетно онъ старается ускользнуть или вырваться изъ нихъ. Вотъ на дорогѣ показывается облачко пыли; оно приближается, растетъ, и вскорѣ толпы собравшихся зрителей разступаются, очищая путь блестящей кавалькадѣ нарядныхъ лордовъ и рыцарей. Спереди и сзади, по обѣимъ сторонамъ ѣдутъ іомены бароновъ, а въ серединѣ король Джонъ.
Онъ направляется къ лодкамъ, и важные бароны выступаютъ навстрѣчу и привѣтствуютъ его. Онъ отвѣчаетъ ласковыми словами и сладкими улыбками, точно это праздникъ, устроенный въ честь его. Но, сходя съ лошади, онъ украдкой оглядывается на своихъ наемниковъ, которыхъ оттѣсняютъ отъ него суровые ряды вассаловъ. Ужели все потеряно?
Неожиданный ударъ всаднику, который безпечно ѣдетъ рядомъ съ королемъ, команда французскимъ копейщикамъ, отчаянный натискъ на разстроенные ряды и планы мятежныхъ бароновъ могутъ быть еще разрушены. Смѣлый игрокъ могъ бы еще выиграть. Будь на мѣстѣ Джона Ричардъ, свобода Англіи была бы, пожалуй, отсрочена еще лѣтъ на сто!
Но при видѣ суровыхъ лицъ англійскихъ воиновъ король Джонъ падаетъ духомъ, и руки его безсильно опускаются. Онъ слѣзаетъ съ коня и входитъ на переднюю барку. Бароны слѣдуютъ за нимъ, не отнимая рукъ въ желѣзныхь перчаткахъ отъ рукоятокъ мечей.
Тяжелыя, пестро украшенныя барки медленно отчаливаютъ отъ берега. Медленно подвигаются онѣ противъ теченія къ острову, который будетъ носить съ тѣхъ поръ названіе острова „Великой Хартіи“. Король Джонъ выходитъ на берегъ; мы ждемъ, затаивъ дыханіе, и вотъ торжествующіе крики оглашаютъ воздухъ и возвѣщаютъ намъ, что краеугольный камень британской свободы прочно заложенъ.