Усевшись на неудобной постовой бричке, запряжённой тройкою лошадей, мы, поднимая облака пыли, направились к железнодорожной станции Сары-Язы. С правой стороны дороги расстилалась песчаная равнина, около границы которой на сухом возвышенном плато виднелись ряды туркменских кибиток, поставленных по обычаю туземцев вдали от воды. Далее за ними всё видимое глазу пространство представляло собою мёртвую пустыню. Гряды и бугры песков местами поднимались над общим уровнем, представляя из себя сыпучие подвижные горы.
— Это пустыня Каракумы, в переводе значит чёрные пески, — указал есаул нам, махнув рукою по направлению этого безбрежного песчаного моря. — Здесь по направлению укрепления Керки на Аму-Дарье граница с Афганистаном проходит через эти пески; на пространстве свыше трёхсот вёрст всё то же море песку. Местность, в сущности, являющаяся землёй, неведомою для всех. Правда сказать, и местные туркмены имеют о пустыне Каракумы довольно смутное представление.
— Неужели же никто не переезжал эту пустыню? — спросил доктор, с каким то ужасом всматривавшийся в расстилавшуюся перед нами унылую картину.
— Нет, отчего же; во-первых, туркмены рассказывают и называют, положим, всего одного-двух стариков, которые в очень давнее время будто бы переезжали Каракумы. Но, правда сказать, я в своё время наводил справки, кто именно переезжал, но толку не добился и не узнал, действительно ли переезжал кто или же это принадлежит к числу вымыслов. Чабаны весною проникают вглубь Каракумы вёрст на семьдесят по направлению урочища Магомет-Джам-Бай, где есть колодезь с солоноватою водою, ну а дальше никто из них не бывал. Затем в 1886 году комиссия, производившая работы по разграничению России с Афганистаном углублялась в Каракумы, но потом, испугавшись пустыни, возвратилась обратно. Нехорошо хвастаться, но, пожалуй, единственный, кто переходил Каракумы, так это ваш покорнейший слуга, я, есаул N. Давно уже, лет почти десять, я ещё сотником был, а помню, как будто только вчера возвратился из этой ужасной поездки. Теперь бы, кажется, никаких денег не взял, чтобы снова проехать, а тогда помоложе был, так ничего. Всё казалось пустяками, и поэтому сам я вызвался на эту поездку, когда пришло приказание о рекогносцировке границы от Тахтабазара по направлению Керков. Снарядили со мною одного офицера хорунжего, человек десять казаков да туркмен четверо, а запасы продуктов и фуража на десять дней с собою взяли да ещё воды в кожаных турсуках на восьми верблюдах с лаучами (верблюдовожатые). Как видите, народу набралось пропасть, чуть не двадцать человек. Дело было раннею весною, когда я вышел с своим караваном из Тахтабазара. Вот тут-то я, снаряжаясь в дорогу, и разыскивал туркмен, переходивших через Каракумы, но, как вам раньше говорил, их не нашёл. Пошли мы по направлению колодца Магомет-Джам-Бай прямо на восток и, в сущности говоря, первый и второй день переходы были ничего; хотя и всё время приходилось идти до пескам, но лошади были свежие, да и при том попадалась кое-где растительность в виде саксаула и колючки. Но чем дальше, тем делалось всё хуже и хуже. Движение по сыпучим пескам до крайности утомляло и людей, и лошадей. Барханы всё делались больше и больше. Местами, прямо как стены, поднимались перед нами гряды песку. Только подумайте, как утомительно такое движение, когда приходится взбираться прямо на отвесную стену. Лошадь пробивает себе дорогу; песок под её ногами осыпается и таким образом создаётся тропинка, по которой с огромным трудом переходишь через гряду. Движение нашего каравана, таким образом, не превышало вёрст двадцать в сутки. На пятый уже день я увидел, что в неделю, как я рассчитывал, пройти Каракумы не удастся и поэтому пришлось на всякий случай сокращать порции воды и людям, и лошадям. Ещё прошли два дня, во время которых пали сначала одна, а затем ещё две лошади. А тут, как на грех, поднялся ветер, понесло песок и закрутило так, что уже ни шагу нельзя было сделать. Пришлось двое суток отсиживаться. Что перенесли мы в это время, даже и теперь вспомнить страшно. Ветер своими порывами взметает массу песку с мелкими камешками и всё это без милосердия бьёт по лицу, чуть только откроешь его. Дышать же с пылью прямо невозможно. Вот тут-то у меня умер первый казак, а затем и другой. Говорят, страшна Сахара… что в сущности представляет она сравнительно с нашей Каракумской пустыней!? Там чуть не на каждых десять-двадцать вёрст оазис. Везде по дорогам есть колодцы. Ну, а здесь триста с лишком вёрст в ширину и тысяча вёрст в длину песчаное море. Там ходят караваны по всем направлениям, а здесь птицу иногда занесёт ветром в эту ужасную пустыню, в которой даже нет признаков человеческого жилья.
— Неужели вам не попадалось на дороге каких-нибудь развалин? — перебил я рассказчика.
— Нет, попадались развалины очень большого города. На огромном пространстве нескольких вёрст виднеются ещё полузанесённые песком каменные постройки. Даже, сколько помню, видел я какой-то, должно быть, или храм, или дворец, построенный из мрамора. Колонны остались. И знаете ли, эти развалины среди мёртвой пустыни производят в особенности страшно неприятное впечатление. Чувствуешь какое-то подавленное состояние. Своих покойников я завернул в кошмы, чтобы предать земле по христианскому обряду, когда доберёмся до Керков. Тяжёлые дни пережили мы в это время. Ну, а потом, когда песчаный буран окончился, так двинулись дальше. Только не думал я, что доберёмся благополучно до Керков. Так и полагали, что окончим свою жизнь в Каракумах, потому уж очень ослабели все, и люди, и лошади. Так-таки едва плелись. Ну, однако же ничего, хотя и натерпелись много беды, а добрались на одиннадцатый день до колодца, что лежит в шестидесяти верстах от Керков, не помню как он называется, кажется, Имам-Навар, что ли. У этого колодца более двух суток отлёживались. Тут и вода была, да и чабаны с овцами встретились. Страшная штука пустыня, а коли поднялся буран, так пропасть ни за грош можно. Туземцы и те боятся пустыни. Главное дело, нет ничего легче сбиться с дороги, потому что двигаться ночью приходится по звёздам, а подите-ка найдите эти звёзды, когда ни зги вокруг от летящего песку не видно.
— Теперь говорили, что решено выстроить на колодце Магомет-Джам-Бай новый пост пограничной стражи, — заговорил внимательно слушавший штабс-ротмистр. — Со стороны Керков также выставят посты в Тезекли и около Имам-Назара. Тяжёлая жизнь будет на этих постах. Но всё-таки они сослужат огромную службу, так как зимою целые караваны, говорят, проходят из Афганистана через Каракумы, в особенности в снежные зимы. Каждый такой пост может высылать внутрь пустыни разъезды вёрст на шестьдесят и, таким образом, тогда останется не охраняемо пространство вёрст в сто.
— Ну, это я вам скажу только теория, а на практике вы увидите другое, — ответил есаул, безнадёжно махнув рукой. — Подумайте только, мы шли чуть не двадцать человек и то в буран разбились, растеряли воду и потом чуть не умерли голодною смертью от недостатка запасов и воды; что же, в сущности, будет с вашим разъездом из трёх-четырёх человек, у которых запаса фуража и продуктов много-много на два дня, а воды так кроме двух бутылок на седле больше нет. Всё хорошо и гладко только на бумаге выходит. На бумаге, говорят, можно проехать по всей афганской границе, а на деле теперь вам, чтобы попасть в Керки, нужно ехать на Мерв, Чарджуй, а затем оттуда по реке Аму-Дарье на пароходах до Керков, другими словами, проехать лишних тысячу пятьсот вёрст чтобы попасть на правофланговый пост Аму-Дарьинской пограничной бригады…
Душные вагоны Кушкинской ветки были почти пусты, когда мы водворились в поезд, направлявшийся к Мерву. Температура вагонов была тропическая. Стены вагонов и все металлические их части нагреты были до того, что прикоснуться к ним, не получив ожогов, было невозможно. Маленький вагон-столовая, в котором мы поместились, отличался лишь тем, что каждое скрепление в нём дребезжало и скрипело, как будто бы имея желание рассыпаться во время дороги. Переделанный из товарного вагон уже давно отслужил свой срок, но, за неимением нового на замену, продолжает совершать пробеги между Кушкою и Мервом. Несмотря на движение поезда и открытые со всех сторон окна, не чувствовалось ни малейшего ветерка. Мы все изнывали от жары, поглощая огромное количество чая, сельтерской воды и различных лимонадов. Но чем больше стремились утолить жажду, тем она всё больше и больше увеличивалась. Температура внутри вагонов показывала тридцать восемь с половиной по Реомюру. Снаружи прямо жарило и припекало, делая наш вагон каким-то духовым шкафом. Публика, состоявшая почти исключительно из военных, не чинилась. Большинство было в расстёгнутых кителях. Две дамы в каких-то широчайших балахонах изнывали в соседнем вагоне, лёжа на диванах. Общий вид всех пассажиров и поездной прислуги был сонный. Вокруг расстилалась безбрежная песчаная пустыня и лишь с правой стороны из-за холмов порою мелькал Мургаб, не в далёком расстоянии от берега которого проходил железнодорожный путь.
Через очень значительные промежутки времени поезд наш остановился перед платформами станций, на которых виднелось два-три человека служащих и никого больше.
Не правда ли, хуже этих мест и придумать трудно? — обратился ко мне пожилой артиллерийский офицер, сразу заметивший, что я новичек в Средней Азии. — Ну а мы всё же живём, хотя и с грехом пополам. Утешаем себя тем, что на линии пограничным офицерам ещё хуже живётся. Главное, что плохо нашему брату семейному — это воспитание детей. Вопрос очень трудно разрешимый, если принять во внимание, что учебные заведения есть лишь в Ташкенте, Самарканде и Асхабаде; Ферганскую область и Семиречье я не беру, они далеко в стороне, — выходит, что на весь огромный Туркестан с Закаспийскою областью есть две мужские и три женские гимназии, да Ташкентский кадетский корпус. Вот тут и приходится соображать, как устроить свою детвору. Отдашь в гимназию — за глазами, да ещё нужно платить за квартиру, стол, платье, право учения, всё из содержания, которое не ахти какое, и при этом во всём Туркестане для девочек нет института. Ведь, в сущности, все эти разговоры об усиленном окладе в Туркестане это только самообман, потому что в действительности мы здесь получаем гораздо меньше, чем в России, а переплачиваем за всё втридорога.
— Позвольте, как же так. Ведь усиленный оклад, получаемый здесь, во всяком случае процентов на десять больше, чем в Европейской России?
— Так это так! но вы забываете, что, например, я получаю этот самый усиленный оклад жалованья по чину на сто восемьдесят рублей больше, чем в России, но зато там дают квартирных капитану от трёхсот до шестисот рублей, а здесь мы получаем их всего сто семьдесят один рубль в год. Остальное же содержание в виде столовых везде даётся по должности одинаковое. Теперь сравните и скажите, кто больше получает. Выходит, что офицер, служащий в России, а не в здешней глуши, получает гораздо больше. Особые же порционы от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти рублей в год в Туркестанском военном округе получают лишь офицеры Закаспийской области и гарнизонов: в Чарджуе, Керках и Термезе; да и с порционными деньгами и то выйдет меньше, а неудобств всяких куда больше. Цены на всё, как, например, квартиры, обмундирование и все предметы первой необходимости очень высокие. На всём мы переплачиваем страшно, да ещё постоянно рискуем расстроить совершенно своё здоровье. Средняя Азия страшно старит. Сами посудите, родился человек под пятьдесят шестым градусом, а приходится ему жить под тридцать седьмым — сороковым. Разница огромная. Нервная система быстро изнашивается.
Видимо, вопрос, затронутый артиллеристом, близко касался всех присутствовавших, потому что со всех сторон послышались одобрительные замечания и сочувственные возгласы. Страшно медленно тянулся наш поезд, делая часовые остановки почти на каждой станции. Ближе к Мерву пустыни исчезали. Железная дорога всё ближе и ближе подходила к реке. Растительность делалась всё роскошнее, в особенности, когда мы въехали в Иолантский, а затем в Мервский оазисы. В темноте ночи перед нами мелькнули развалины старого Мерва, и скоро поезд, громыхая, остановился перед платформой мервского вокзала, где нам предстояла пересадка из вагонов Кушкинской ветки в поезд Средне-Азиатской железной дороги.
Безбрежная песчаная пустыня Каракумы снова расстилалась перед нашими глазами почти по всей дороге от Мерва до Чарджуя.
Окружённые чахлою растительностью кустов саксаула одиноко среди пустыни стоят постройки железнодорожных станций. Группы деревянных крестов около каждой станции указывают на число служащих, погибших от различных болезней в данной местности.
На грустные мысли наводить вид этих маленьких кладбищ. Далеко от всего родного, в сыпучих песках спят непробудным сном русские люди, положившие свою жизнь на службе на пользу России. Много пришлось перенести трудов и невзгод первым пионерам, строившим железнодорожную линию. Много их полегло и зарыто в песках среднеазиатских пустынь. Ни у кого в памяти не сохранилось их скромных имён и ежегодно совершающий свой объезд линии железнодорожный священник поминает на панихидах всех скончавшихся, имена коих знает лишь один творец всего мира.
Озарённые мягким светом луны, мелькают перед нашими глазами песчаные барханы, но с рассветом картины начинают изменяться: появляется растительность.
Ряд глинобитных туземных построек, окружённых деревьями, показывается по обеим сторонам дороги.
Вдали на холме виднеется какая-то крепость.
Поезд начинает замедлять ход.
Мы подходим к Чарджую.