Как скучен вечер, когда нет ни братьев, ни сестер, а папа с мамой дома не обедали и уехали в театр!
Театр освещен, вокруг стоят экипажи, разведены костры, так как морозу пятнадцать градусов, извозчики и кучера греются и хлопают рукавицами, а на них из решетки летят искры. Поминутно из карет выскакивают дамы в капорах, до того похожие одна на другую, что вся эта церемония напоминает игрушку: будто всё одна и та же фигурка выскакивает из дверцы в подъезд, обежит, где-то снова сядет в карету и опять вынырнет, а кавалер всё стоит и высаживает, словно в театр набирается на целых три театра одних дам в капорах.
Как раз окна квартиры Тулиных выходили на театральную площадь, и Петя наблюдал и карсты, и выскакивающих дам, и костры, и кучеров в рукавицах. Все дамы были похожи на маму, а все шофёры на самоедов с картинки.
Через час пора уж будет идти спать, но чего он только не переделал с того времени, как обедал один в большой столовой! Накрыли только часть раздвижного стола, зажгли одну лампочку, — было темно и уныло. После его обеда нянька ушла на кухню; он занимался один: смотрел прошлогоднюю „Ниву“, заводил органчик, расставлял солдатиков, просто так гулял по темному залу, освещенному только с улицы фонарями. Потом играл с нянькой в дурачки, опять заводил органчик, теперь вот смотрит, как мамы в капорах ныряют в подъезд театра. Наверное, сильный мороз, не потому только, что костры, а небо стало необычайно голубым и прозрачным, облака — розовыми, и всё: бороды, шубы, трубы, крыши, — как-то задымилось и закурчавилось. На окне мохнатая звезда из крестиков… Скоро спать, не прощаясь с мамой. Когда она вернется, она зайдет к нему в детскую и сонного перекрестит. Он это знает, хотя и не будет просыпаться.
Петя потихоньку слез с подоконника и пошел в кухню, но и нянька, и кухарка, и кухаркина дочка, Катиш, — все были в девичьей.
Катиш служила в модной мастерской и часто забегала к матери по дороге, когда ее посылали по заказчицам.
И теперь на столе под лампой находилась раскрытая картонка с ярко-зеленым платьем, которое, очевидно, Катиш только что показывала женщинам. Девушка была небольшого роста, кругленькая, с румяным лицом и гладкими, темными волосами. Увидя входившего мальчика, она тотчас отодвинула недопитый чай и бросилась к Пете.
— Здравствуйте, Петенька, как ваше здоровье?
— Здравствуй, Катиш. Что это ты принесла?
— Пирог!
— Какой пирог? ведь это же платье!
— А знаете, что платье, зачем же спрашиваете?
И, обратясь к няньке, добавила:
— Маленький, а понимает, что — платье.
— Он у нас умный! — заметила та и стала гладить Петю по головке жесткою рукою.
— Уж теперь не говорит: „Суворовский, 34?“
Дело в том, что, будучи еще совсем маленьким, года два тому назад, мальчик на вопрос, как его зовут, приучился отвечать: „Петя Тупик, Суворовский, 34“, — будто на случай, если бы он заблудился.
— Нет, теперь он большой, — ответила няня и посадила мальчика рядом с собою, чтобы снова приняться за чай. В комнате было тепло и уютно, и вообще она производила впечатление бабьего царства. Пете казалась необыкновенно, как-то по особенному, вкусной полбаранки, данной ему Катишиной матерью. Девушка, дуя на блюдечко и не обращая внимания на Петю, спросила, очевидно, продолжая разговор, прерванный приходом мальчика:
— Ну что же, Анна Алексеевна теперь успокоилась?
Кухарка обтерла ладонью рот и не спеша ответила:
— Теперь куда тише! Чего же и беспокоиться? Окна в окна живем.
— Неужели окна в окна? — в каком-то восторге воскликнула Катиш.
— Окна в окна.
— Вот интересно-то!
— Да мы теперь и не на Суворовском вовсе живем, — заметил вдруг Петя, допив чай и будто желая направить разговор в более интересную для себя сторону.
— Вспомнил! — рассмеялась Катиш, — а мне гак ваша прежняя квартира больше нравилась!.. И она как-то необыкновенно громко отгрызла кусок сахара. Пете ни за что бы этого так не сделать. Из зависти ему хотелось противоречить.
— А мне так эта квартира больше нравится!
— Чем же?
— Удобнее.
— Да чем удобнее-то?
— Ближе, — ответил мальчик, будто вспоминая чьи-то слова.
— Ближе? — повторила девушка и молча переглянулась с кухаркой. Та ее успокоила:
— Ничего он еще не понимает, — где ему?
— Разве ничего не понимает? А я думала, вы, Петенька, понимаете?
Затем Катиш, ровно кто ее за язык тянул спросила весело:
— А Владимир Петрович у мамы часто бывает?
— Дядя Вова?
— Да, да, дядя Вова.
Но Пете не дала ответить нянька, степенно вступившая в беседу.
— Полно глупости болтать! Петеньке давно спать пора.
Но Петя ни за что не хотел уходить в детскую раньше, чем не поиграет с Катиш в прятки. Он почему-то именно в эту игру любил играть с девушкой. В углу темно, душно, тихо… Катиш подкрадывается… зажмуришься, думаешь, что от этого тебя не видно, — и ждешь, за что тебя схватит теплая, шарящая рука : за руку, за ногу, за голову. И так ждешь, так хочется, чтобы до тебя наконец дотронулась ищущая, что часто не выдержишь и расхохочешься от ожидания. Самому искать тоже приятно и страшно: комнаты кажутся незнакомыми, большими, каждого темного угла боишься, а голос Катиш слышится совсем не с той стороны, откуда ждешь его…
Гостиная по-прежнему была освещена уличными фонарями через окна; иногда по потолку косолапо и кругло проплывает светлое пятно, — из театра, что ли, разъезжаются? Петя подумал, что Катит забыла его, — так она долго не шла искать в гостиную. Он через щелку в портьере видел паркетный пол, дверь, потолок. Петя только что хотел тихонько закричать: „я здесь“, причем тоже так изменить голос, чтобы Катиш подумала, что ее зовут совсем из другой комнаты, — как вдруг комната осветилась, и в нее вошла мама и дядя Вова, т. е. Владимир Петрович Холмогоров, который был Петиным дядей только как всякий взрослый господин, знакомый или незнакомый. Он, конечно, был знаком Пете, но как-то по близорукому, как часто бывает в детстве. Когда ему случалось, Холмогоров сажал мальчика на колени, изображая то гусарскую лошадь, то извозчичью клячу, тот внимательно разглядывал его лицо, казавшееся ему огромным, больше стенных часов, и ясно запомнил, что у дяди Вовы выпуклые глаза с красными жилками на белках, толстый нос и удивительные уши, которыми он мог шевелить но желанию, причем двигались и волосы, будто всё это было не более, как надетая шапочка. Но вместе с тем Петя не сказал бы, сколько Владимиру Петровичу лет, — для него он был просто „дядя“, как и доктора. Николай Карлович, хотя последнему было на самом деле лет семьдесят, а первому лет двадцать восемь, всего на три года больше, чем Петиной маме.
Теперь они вошли с мороза раскрасневшиеся и словно сами играли в прятки: зажгли огонь, остановились, улыбаясь, сейчас же снова потушили электричество и быстро-быстро прошли в мамину комнату, совсем близко от притаившегося Пети, так что он ясно слышал, как пахнуло сладкими духами и чуть-чуть поскрипывали дядины сапоги.
Свет погас, а мальчик всё не двигался.
На пол упал лунный квадрат, паркет заблестел, как вощеный, выбежал мышонок на светлое место, остановился, сел на задние лапки, умыл наскоро мордочку (длинный хвостик лежал прямо-прямо) и юркнул дальше, в тень.
Пете показалось, что мышонок чихнул; он не был в этом уверен, потому что не знал, умеют ли мыши чихать. Пора идти в детскую! Мама, наверное, не вернется, — в замочной скважине розовел слабый свет…
Петя снял сапожки и в чулках направился к себе.
Тоже и нянька хороша! Совсем его забыла. Хоть всю ночь в пустой гостиной сиди — ей хоть бы что!
Но нянька совсем про него не позабыла. Хотя она уже молилась перед углом, где рядом с тремя иконами были пришпилены большие картинки житий столь известные во всех подробностях Пете, и висела синяя лампадка, величиной с большую чайную чашку, тем не менее, не прерывая почти благочестивого шёпота и не поворачивая к мальчику головы, она поспела проворчать:
— Ложись скорее! мамаша узнает, забранит. Беда с тобою!
Пете очень хотелось еще, сидя посреди теплой детской, спеть, как всегда: „Кончен, кончен дальний путь“, но он не посмел, и, кое-как сам раздевшись, оборвав пуговицу на лифчике, он наскоро перекрестился и закрылся одеяльцем.
Нянька начала земные поклоны, — значит, скоро моленью конец, потом она зажжет огарок и примется ловить блох; но на этот раз всё вышло не по программе.
В комнату вошла мама. Она была в шубке, шапочке, опять раскрасневшаяся, но, кажется, уже не от мороза. Дяди Вовы с нею не было!
Тупина прямо подошла к Петиной кровати и хотела его разбудить, но, увидя, что он не спит уже, нисколько не удивилась, только как-то сердито проговорила:
— Одевайся, Петенька, одевайся!
— Как, мама, разве уже пора вставать? — пробовал было он рассуждать.
— Раз тебе говорят одеваться, значит, одевайся. Ну, скорее, скорее!..
И она сама своими ручками в перчатках старалась надеть ему штанишки вместо куртки.
— Мама, ты мне…
— Ну, что такое „мама“?
— … Штаны на руки надеваешь!..
Мама совсем рассердилась.
— Что же вы, Васильевна, не поможете ребенку? Стоит как столб! И совсем не этот костюма, ему нужно! самый старый, понимаете, самый старый! Нет ли у него драного? Вот его и давайте.
И она стала смотреть, как нянька, став на колени, начала натягивать на Петю старый летний костюмчик, розовый с белыми полосками, из которого мальчик уже вырос, которого всегда терпеть не мог, и на обеих коленках которого было по огромной дырке. Васильевна ворчала, ничего не понимая, Петя заплакал, а мама всё торопила:
— Скорее, не копайтесь! Теперь старую шапку, полушубок, калоши!..
— Мама, куда же мы поедем? в театр?
— Я тебе дам театр! Я все твои игрушки выброшу!
— И плясуна?
— Плясуна-то первого и выброшу.
Петя от огорчения даже перестал плакать, только воззрился заплаканными глазами на мать. Неужели все эти несчастья только за то, что он играл с Катиш в прятки?
Тупина отвернулась, и мальчику показалось, что она совсем не сердится, а даже смеется. Он тихонько обеими руками повернул её лицо к себе, — брови хмурились, словно насильно, а глаза, конечно, смеялись. Вдруг она обняла мальчика и воскликнула:
— Глупенькие мы с тобою, Петруша, правда?
Петя попробовал было тоже засмеяться, но мама, заметив это, опять злобно зашептала:
— Всё выброшу, всё, всё! В первую голову плясуна.
Нянька между тем совсем обрядила ребенка, повязала даже ему наушники и, хлопнув по мерлушковой старой шапке, сказала по привычке, будто провожая на прогулку: „Ну, с Богом!“
— Можете обойтись без замечаний! — сказала мама и потащила Петю за руку из комнаты.
— Мама, куда же мы поедем?
— А вот увидишь!
Поехали, а вернее, пошли они покуда только в папин кабинет.
Алексей Никанорович Тупин сидел у письменного стола, закрыв лицо руками, Жена остановилась на пороге и, не выпуская Петиной руки, сказала тихо:
— Прощайте, Алексей Никанорович, я уезжаю. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я Петю увожу с собою? Это, кажется, и по закону так полагается.
Тупин долго смотрел на жену, будто не понимая, что она говорит. Наконец, хлопнул рукою по столу и закричал:
— Вздор!
Затем тише:
— По закону полагается вам оставаться здесь и не изменять мне, — вот что по закону полагается.
Потом опять закричал:
— И я прошу вас оставить эти комедии и сейчас же раздеться!
Неужели всё это только из-за того, что Петя поиграл с Катит ? Лучше бы она и не приходила!
Мама, не двигаясь с порога, отвечала скорбно:
— Согласитесь сами, что я не могу остаться в доме, где меня оскорбляют ни на чём не основанными подозрениями.
— Как ни на чём не основанными?! Но я же видел собственными глазами…
— Уверяю вас, Алексей Никанорович, что между мною и… этим человеком ничего не было. Это была просто минута забвения…
Мама заплакала, и в ту же минуту Петя почувствовал, что его больно дернули за волосы, и чей-то шёпот донесся сквозь наушники:
— Плачь, плачь! всё выброшу!
Неужели это мама? она же стоит молча и плачет! Но дергала-то его, очевидно, мама и притом так больно, что Петя в голос расплакался. Тупин поморщился и взглянул на сына с удивлением, будто только сейчас его заметил. Мама вдруг сказала, обращаясь к мальчику:
— Не плачь, Петенька, папа тебя не тронет! Петя вдруг сквозь рев заговорил:
— Никогда больше не буду… но только… зачем ты выбросишь и плясуна?.. и за волосы!
— Что он говорит?
— Не всё ли вам равно, что говорит мой ребенок?
— Но он — и мой вместе с тем, надеюсь!
— Петя останется с мамой!
Тупина протянула руку к Петиной голове, тот, думая, что мама опять хочет его дергать за волосы, совсем залился слезами, но мама обняла его и как-то ловко душистой ладонью закрыла ему рот, чтобы он не плакал, а может быть, чтоб и не говорил. Тупик продолжал:
— Ты говоришь „минута забвения", но теперь она прошла, — зачем же ты уезжаешь?
— Потому что я не могу оставаться с человеком, который мне говорит „вон!"
— Когда же это было?
— Сегодня, час тому назад.
— Простите. Если это так, то это тоже была минута забвения!
— Я пришла сюда не для того, чтобы слушать, как вы повторяете мне мои же слова!
— Я этого и не желаю делать!
Мама как-то выдвинула сына вперед и заговорила обиженно:
— Хоть бы пожалели и постыдились бедного ребенка!
— Да я тебя хочу просить о том же самом!
Тулина только пожала плечами и на всякий случай дернула Петю за волосы. Муж начал спокойнее:
— Сядьте на минуту. Я понимаю… со всяким может случиться, но во всяком случае…
— Этого не было!
— … Во всяком случае это — страсть, увлечение, а не любовь. Страсть неожиданно приходит, но она и быстро проходит. Зачем же ломать всю жизнь, нашу и Петину? Подождем… проверь себя и, главное, успокойся. Я тебе не буду ни о чём напоминать, но и ты забудь мои необдуманные слова!
Как только заговорили о Пете, так про него самого и позабыли. Мама села, и он сел на кожаный диван и скоро заснул.
Когда он проснулся, мама стояла перед диваном на коленях и тихо смеялась, глядя на спящего сына. Тупин стоял рядом и улыбался. Никто не кричал, Петю не дергали за волосы, но на всякий случай он прошептал:
— Мама, я больше никогда не буду…
— Мы все больше никогда не будем!
— А плясун?
— Плясун у нас останется!
Мама вдруг сделалась страшной плутовкой, когда это говорила, но милой плутовкой. Она, наверное, хорошо играет в прятки!
Тупина взяла Петю на руки и обратилась к мужу:
— А поехали бы вместе в театр, ничего бы и не произошло.
— Да я не очень люблю смотреть драмы.
— Лучше смотреть их в театре, чем дома устраивать.
Муж в ответ только поцеловал жену.
Мама сама принесла Петю в детскую, где нянька храпела, и лампадка коптила во-всю. Петя первым делом посмотрел, цел ли его плясун, но тот спокойно спал на окошке, рядом с коровой и трубой.
Уже после того, как мама перекрестила мальчика, тот вдруг спросил:
— Мама, ты любишь играть в прятки?
— Что, милый, ты говоришь?
— Ты с дядей Вовой в прятки играла, да?
Тупина вдруг рассмеялась, стала на минутку плутовкой, потом нахмурилась и ответила серьезно:
— Ты, пожалуйста, не говори больше про дядю Вову. Он не придет к нам.
— Отчего? ты его выбросила, как плясуна?
— Вот, вот!
Мальчик подумал и потом, нагнув мать к своему лицу, прошептал:
— Мама, если тебе будет скучно, ты можешь играть с моим плясуном… Он еще лучше дяди Вовы: в красной рубашке и пищит, когда его тиснешь!
