чество и быстро-быстро прошли въ мамину комнату, совсѣмъ близко отъ притаившагося Пети, такъ что онъ ясно слышалъ, какъ пахнуло сладкими духами и чуть-чуть поскрипывали дядины сапоги.
Свѣтъ погасъ, а мальчикъ все не двигался.
На полъ упалъ лунный квадратъ, паркетъ заблестѣлъ, какъ вощеный, выбѣжалъ мышенокъ на свѣтлое мѣсто, остановился, сѣлъ на заднія лапки, умылъ наскоро мордочку (длинный хвостикъ лежалъ прямо-прямо) и юркнулъ дальше, въ тѣнь.
Петѣ показалось, что мышенокъ чихнулъ; онъ не былъ въ этомъ увѣренъ, потому что не зналъ, умѣютъ ли мыши чихать. Пора идти въ дѣтскую! Мама, навѣрное, не вернется, — въ замочной скважинѣ розовѣлъ слабый свѣтъ…
Петя снялъ сапожки и въ чулкахъ направился къ себѣ.
Тоже и нянька хороша! Совсѣмъ его забыла. Хоть всю ночь въ пустой гостиной сиди — ей хоть бы что!
Но нянька совсѣмъ про него не позабыла. Хотя она уже молилась передъ угломъ, гдѣ рядомъ съ тремя иконами были пришпилены большія картинки житій столь извѣстныя во всѣхъ подробностяхъ Петѣ, и висѣла синяя лампадка, величиной съ большую чайную чашку, тѣмъ не менѣе, не прерывая почти благочестиваго шопота и не поворачивая къ мальчику головы, она поспѣла проворчать:
— Ложись скорѣе! мамаша узнаетъ, забранитъ. Бѣда съ тобою!
Петѣ очень хотѣлось еще, сидя посреди теплой дѣтской, спѣть, какъ всегда: „Конченъ, конченъ дальній путь“, но онъ не посмѣлъ, и, кое-какъ самъ раздѣвшись, оборвавъ пуговицу на лифчикѣ, онъ наскоро перекрестился и закрылся одѣяльцемъ.
чество и быстро-быстро прошли в мамину комнату, совсем близко от притаившегося Пети, так что он ясно слышал, как пахнуло сладкими духами и чуть-чуть поскрипывали дядины сапоги.
Свет погас, а мальчик всё не двигался.
На пол упал лунный квадрат, паркет заблестел, как вощеный, выбежал мышонок на светлое место, остановился, сел на задние лапки, умыл наскоро мордочку (длинный хвостик лежал прямо-прямо) и юркнул дальше, в тень.
Пете показалось, что мышонок чихнул; он не был в этом уверен, потому что не знал, умеют ли мыши чихать. Пора идти в детскую! Мама, наверное, не вернется, — в замочной скважине розовел слабый свет…
Петя снял сапожки и в чулках направился к себе.
Тоже и нянька хороша! Совсем его забыла. Хоть всю ночь в пустой гостиной сиди — ей хоть бы что!
Но нянька совсем про него не позабыла. Хотя она уже молилась перед углом, где рядом с тремя иконами были пришпилены большие картинки житий столь известные во всех подробностях Пете, и висела синяя лампадка, величиной с большую чайную чашку, тем не менее, не прерывая почти благочестивого шёпота и не поворачивая к мальчику головы, она поспела проворчать:
— Ложись скорее! мамаша узнает, забранит. Беда с тобою!
Пете очень хотелось еще, сидя посреди теплой детской, спеть, как всегда: „Кончен, кончен дальний путь“, но он не посмел, и, кое-как сам раздевшись, оборвав пуговицу на лифчике, он наскоро перекрестился и закрылся одеяльцем.
