Общій, предварительный взглядъ на сочиненія Платона, по нашему предположенію, долженъ руководствовать читателя къ пріобрѣтенію вѣрнаго о нихъ понятія, и служить ему предуготовительнымъ средствомъ къ уразумѣнію ихъ духа и характера. Если какая книга имѣетъ нужду въ подобномъ введеніи, то безъ сомнѣнія сочиненія Платона; потому что ни древній, ни новый міръ не представляютъ писателя, который бы имѣлъ большее право жаловаться на позднѣйшихъ ученыхъ, какъ Платонъ, котораго бы такъ немилосердно переиначивали и перетолковывали, какъ его. Сократъ, выслушавъ написаннаго Платономъ Лизиса, сказалъ[1]: «Безсмертные боги! чего не выдумаетъ на меня этотъ молодой человѣкъ!» Но что сказалъ бы Платонъ, прочитавши всѣ изложенія своей философіи, всѣхъ своихъ комментаторовъ и историковъ, отъ Аристотеля и Плутарха до Теннемана и Риттера? Какъ часто и разнообразно они измѣняли его ученіе! Сколько приписывали ему и сколько отнимали у него произвольно! Самыя сочиненія Платона то увеличивались, то уменьшались въ своемъ объемѣ, смотря потому, сколько кому угодно было отдѣлить подложныхъ отъ подлинныхъ его разговоровъ. Платонъ, своимъ твореніямъ какъ будто завѣщалъ даръ Протея — скрывать въ однихъ и тѣхъ же формахъ всѣ идеи и обнаруживать ту или другую, сообразно съ желаніемъ и духомъ читателя. Но между тѣмъ все это происходило отъ недостатка строгой и отчетливой критики, и отъ того, что на нихъ смотрѣли большею частію, какъ на памятникъ просто литтературы, а не философіи, которая въ этомъ случаѣ была по крайней мѣрѣ дѣломъ второстепеннымъ. Риттеръ справедливо замѣтилъ[2], что великаго мыслителя рѣдко понимаютъ современники, что только время и потомство выясняютъ его идеи. Потомки окружаютъ его, какъ своего учителя; потому что вѣка грядущіе суть ученики протекшихъ.
Но чтобы составить вѣрное понятіе о сочиненіяхъ Платона, надлежало бы прежде обратить вниманіе на современное Платону состояніе Греціи, на главное направленіе тогдашней философіи, на духъ ученыхъ произведеній, принадлежавшихъ той эпохѣ, на степень ихъ распространенія, на нравственный характеръ соотечественниковъ нашего философа и пр. Все это безъ сомнѣнія было условіемъ, подъ которымъ сочиненія Платона должны были получить такія или другія свойства; слѣдовательно все это могло бы объяснить многое, что въ нихъ темно, подвергнуть сомнѣнію то, что теперь кажется несомнѣннымъ, и вообще — привести къ такимъ результатамъ, которыхъ до сихъ поръ мы, можетъ быть, и не представляемъ. Но эти изслѣдованія увлекли бы насъ далеко за предѣлы нашего плана и заставили бы повторять то, что изложено во всякой исторіи литтературы, политики и философіи. Переводя сочиненія Платона, мы, гдѣ нужно, будемъ обращаться къ этимъ пособіямъ и ими подтверждать, или отвергать мнѣнія о смыслѣ и значеніи частныхъ мѣстъ въ его разговорахъ: а теперь, для достиженія предположенной цѣли, считаемъ нужнымъ говорить о языкѣ, формѣ, методѣ (философствованія), составѣ и порядкѣ Платоновыхъ сочиненій.
Мнѣнія древнихъ о языкѣ Платона весьма различны. Одни превозносятъ его съ энтузіасмомъ, какъ явленіе, небывалое ни въ какую эпоху Греческаго образованія; другіе напротивъ унижаютъ его достоинство до послѣдней крайности.
Остроумные современники Платона часто шутили надъ языкомъ его сочиненій. Діогенъ Лаерцій[3] сохранилъ нѣсколько такихъ шутокъ и приписываетъ ихъ преимущественно тогдашнимъ Аѳинскимъ комикамъ — Ѳеопомпу, Тимону, Алексису и другимъ. Впрочемъ все, что они говорили, направлено болѣе противъ мнимой странности и темноты нѣкоторыхъ Платоновыхъ мыслей, нежели противъ чистоты выраженій. Другіе, смотря на сочиненія Платона со стороны языка, почитали ихъ только памятникомъ софистическаго тщеславія и не находили въ нихъ ничего кромѣ нарядности и суетнаго щегольства Фразы, въ которой болѣе громкихъ словъ, нежели основательной мысли[4]. Говорили, что плодовитость Платонова языка нерѣдко перераждается въ роскошь, несовмѣстную съ свойствомъ философскихъ изслѣдованій, что монологи Платоновыхъ разговоровъ, то несносно растянуты., то непостижимо темны, что въ сочиненіяхъ Платона много странныхъ оборотовъ, а въ языкѣ много солецизмовъ[5].
Читая эти обвинительные пункты, невольно представляешь себѣ отзывы критики и о философской литтературѣ нашего времени. Чего требуютъ отъ ней? — Общепонятности, легкости въ языкѣ, ясности въ мысляхъ, изящества въ обработкѣ. Поверхностное сужденіе хотѣло бы подстроить ее подъ тонъ эфемерныхъ фельетоновъ, забывая, что языкъ философскій есть нарѣчіе кабинетное, необходимое для выраженія высокихъ идей ума, что оно никогда не можетъ быть перелито въ формы болѣе простыя и общеупотребительныя въ обыкновенныхъ сношеніяхъ людей въ свѣтѣ. Съ другой стороны, языкъ свѣта, легкая оболочка летучихъ мыслей, вовсе недостаточенъ для выраженія высокихъ идей философіи. Онѣ, жительницы міра духовнаго, бываютъ только минутными гостьями земли: озаривъ душу философа свѣтомъ, постигаемымъ только во глубинѣ ума, онѣ темнѣютъ при одномъ прикосновеніи къ нимъ обыкновенныхъ формъ человѣческой мысли, а еще темнѣе становятся, облекаясь въ человѣческое слово. Можно ли опредѣленно обрисовать предметъ, неуловимый вполнѣ никакими формами не только языка, но и самаго мышленія? Есть слово для выраженія; но оно не выражаетъ предмета: оно идетъ за идеею только издали и формуетъ одну тѣнь ея, одинъ слѣдъ, оставленный ею земному мыслителю. Вотъ основаніе, на которомъ зиждется и развивается наука, никогда неоканчивающая своего развитія! И вотъ вмѣстѣ причина, по которой философъ принужденъ выходить за предѣлы обыкновенныхъ формъ народнаго выраженія и изъ общественнаго языка образовать частное, кабинетное нарѣчіе!
Съ этимъ-то нарѣчіемъ восходилъ на свою каѳедру и Платонъ. Его окружало общество людей образованныхъ, но съ образованіемъ тогдашняго вѣка, привыкшаго къ пріятнымъ и легкимъ впечатлѣніямъ изящнаго. Эти люди были не мудрецы, углублявшіеся въ истину, а питомцы софистовъ, требовавшіе игры въ словахъ, парадности и декламаціи въ дѣйствіи: избалованные роскошью и нѣгою въ домашней жизни, они приносили тотъ же вкусъ и въ Академію, и жаждали роскоши въ самой рѣчи. Удивительно ли, что Платонъ, съ своими новыми идеями, требовавшими натурально и новаго языка, не всегда удовлетворялъ ихъ ожиданіямъ? Глубокій взглядъ его на свойства ума, выспреннія понятія его о природѣ, славная теорія его идей, высокое ученіе его о законахъ и организмѣ политическаго тѣла, созерцаніе Бога, изображеніе любви, красоты, высочайшаго блага и проч., — все это созрѣло и образовалось въ душѣ Платона прежде, чѣмъ готовы были формы слова и выраженія для воплощенія его идей. По этой причинѣ онъ долженъ былъ дополнять языкъ соотечественниковъ новыми терминами, устанавливать ихъ значеніе, объяснять ихъ слушателямъ, и для объясненія прибѣгать къ аллегоріямъ, вымышлять образы, принимать пареніе поэта. Этимъ легко объясняется растянутость нѣкоторыхъ его монологовъ, темнота нѣкоторыхъ мыслей и высокость тона, требовавшая соотвѣтственной нарядности языка. При томъ должно заметить, что Платонъ училъ и писалъ въ такое время, когда процвѣтали софистика и діалектика, что ему надлежало имѣть дѣло съ людьми, дѣйствительно искусными въ словѣ; слѣдовательно, надобно было и самому утончать свои понятія, обработывать языкъ, чтобы распутывать софизмы, которыхъ узелъ скрывался большею частію въ неопредѣленномъ значеніи словъ. Отсюда-то, безъ сомнѣнія, происходитъ та заботливость, съ которою Платонъ при всякомъ случаѣ старается опредѣлять смыслъ въ рѣчахъ своихъ собесѣдниковъ и соединять съ извѣстными словами извѣстныя понятія, такъ чтобы въ нихъ не оставалось ничего двузнаменательнаго и темнаго. Но стараясь объ этомъ, не всегда можно было избѣжать сухости и утомительности въ рѣчи.
Такимъ образомъ, находясь между двумя сильными и почти противуположными движителями, — между высокими идеями ума, требовавшими новаго философскаго языка, и между вкусомъ своего времени, желавшимъ пріобрѣтать мудрость подъ легкими и общенародными формами слова, Платонъ только силою своего генія могъ примирить и сочетать эти крайности. Онъ создалъ изящный языкъ высшаго стиля, — такой языкъ, который годился и для выраженія его идей и для увлеченія слушателей, былъ и новъ и ясенъ, и ученъ и роскошенъ, и точенъ и блистателенъ. Древніе называли его языкомъ боговъ, такъ какъ самаго Платона — царемъ философовъ,[6] и говорили, что самъ Юпитеръ, если бы онъ захотѣлъ объясняться словомъ человѣческимъ, употребилъ бы слово Платона[7]. Другіе, не столь восторженные цѣнители Платонова языка, слышали въ немъ по крайней мѣрѣ гармонію музыки[8]. Пока Платонъ, какъ свидѣтельствуетъ Діонисій[9], подражая своему учителю, говорилъ безъ натяжекъ и изысканности, простая рѣчь его была невыразимо пріятна и увлекательна: тогда она казалась чище и правильнѣе нарочито обработанной рѣчи другихъ; тогда она была ясна, какъ день, и не заключала въ себѣ ни одного лишняго слова. Но, говоря о языкѣ Платона, мы имѣемъ особенное право положиться въ этомъ отношеніи на судъ Цицерона, какъ отличнаго между Римлянами эллиниста и знаменитаго оратора. Онъ признается[10], что своею славою и успѣхами на каѳедрѣ ораторской обязанъ не наставленіямъ риторовъ, а изученію Платоновыхъ сочиненій, и думаетъ, что изъ того же источника почерпнулъ свое краснорѣчіе и Димосѳенъ, бывшій, какъ сказано выше, усерднымъ слушателемъ Платона. Сдѣлаемъ еще одно замѣчаніе. Платонъ писалъ прозою; но его проза, будучи выраженіемъ высокихъ идей, отпечатлѣна характеромъ поэзіи: прозаическому языку Платона, кажется, недоставало только стихотворнаго такта, чтобы превратиться въ оды Пиндара, ut mihi non hominis, sed quodam Delphico videatur oraculo instinctus (sermo ejus) говоритъ Квинтиліанъ[11].
Платонъ изложилъ свое ученіе въ формѣ разговорной. Впрочемъ, разговорная форма сочиненій, — не его изобрѣтеніе. Аристотель[12] первымъ діалогистомъ почитаетъ Алексамена Ѳеоскаго: но вѣроятно Эпихармъ[13] и Зенонъ Элейскій[14] употребляли туже самую форму еще прежде Алексамена. По крайней мѣрѣ нельзя сомнѣваться, что философскій разговоръ подъ перомъ Платона получилъ неслыханную дотолѣ искусственность, всесторонность и діалектическую гибкость. Владѣя имъ вполнѣ, Платонъ нечувствительно измѣняетъ направленіе рѣчи, ловко изворачивается при столкновеніи противорѣчущихъ мыслей, постепенно приводитъ въ ясность самыя запутанныя понятія, искусно соединяетъ результаты отдаленные, кстати сводитъ мысли собесѣдниковъ, нечаянно дѣлаетъ такія заключенія, которыя поставляютъ оппонента въ крайнее затрудненіе. Однимъ словомъ: въ Платоновомъ разговорѣ приводятся въ дѣйствіе всѣ способы искусной стратегіи. Онъ, то принимаетъ выспренній полетъ диѳирамба, то переходитъ въ холодную и спокойную прозу, то сыплетъ колкости сатиры, то дѣлается шутливымъ, какъ комедія. Посредствомъ столь изворотливаго разговора, Платонъ разсматриваетъ каждый предметъ со всѣхъ сторонъ, поставляетъ его во всѣ возможныя отношенія, и такимъ образомъ мало по малу разоблачаетъ внутреннія его свойства.
Съ этою гибкостію разговора у Платона въ совершенной гармоніи ловкость и оригинальность эротематической методы. Слѣдуя ей со всею строгостію, Платонъ не обнаруживаетъ и тѣни догматизма. Истина у него независима, не принадлежитъ никому, не есть достояніе какого-нибудь одного лица, но является сама собою, чрезъ сравниваніе и оцѣнку противуположныхъ взглядовъ. Правда, Сократъ — лице, въ Платоновыхъ разговорахъ оцѣнивающее достоинство мнѣній, кажется жрецомъ истины: его сужденія носятъ печать высшаго вѣроятія и убѣдительности; но онъ выслушиваетъ, какъ ученикъ, изслѣдываетъ, какъ человѣкъ любознательный, а не рѣшаетъ какъ оракулъ, не проповѣдуетъ, какъ безотчетная мудрость, не вливаетъ истины въ умы собесѣдниковъ, какъ въ пустой сосудъ[15]. Однимъ словомъ, Сократъ въ Платоновыхъ сочиненіяхъ точно таковъ, какимъ онъ былъ на площадяхъ и въ портикахъ Аѳинскихъ. Единственное различіе между Сократомъ, сыномъ Софрониска, и Сократомъ Платоновымъ, есть то, что первый эротематическую методу направлялъ къ обнаженію злоупотребленій практической жизни и дѣятельности своихъ современниковъ, а послѣдній туже самую методу примѣнилъ къ обличенію заблужденій современной философіи и къ основательнѣйшему изслѣдованію истинъ метафизическихъ. Вообще Платоновъ разговоръ можно назвать литтературною копіею тогдашнихъ ученыхъ Аѳинъ: въ Аѳины все стекалось и разсуждало; въ Платоновомъ разговорѣ всѣ разсужденія записывались и приводились въ порядокъ.
Впрочемъ, сдѣланныя нами замѣчанія относятся болѣе къ наружной сторонѣ Платоновой методы; и мы не разсмотрѣли бы даже половины дѣла, еслибы упустили изъ вида внутренній ея характеръ. Упомянуть о немъ тѣмъ нужнѣе, что онъ можетъ служить надежнымъ указателемъ истиннаго смысла и цѣли частныхъ бесѣдъ Платона. Существенное, внутреннее свойство Платоновыхъ разговоровъ состоитъ въ томъ, что въ нихъ почти никогда не выводятся и ясно не высказываются послѣдніе результаты изслѣдованія, что они въ философскомъ отношеніи не имѣютъ ни опредѣленнаго начала, ни опредѣленнаго конца[16]. Платонъ вводитъ Сократа въ бесѣду съ любителями философіи и истины. Какое нибудь маловажное обстоятельство изъ жизни домашней или общественной подаетъ поводъ къ разговору, и разговоръ мало по малу принимаетъ направленіе философское. Сократъ прикрывается завѣсою совершеннаго невѣденія того дѣла, о которомъ идетъ рѣчь: другіе напротивъ излагаютъ свои мнѣнія почти всегда съ самоувѣренностію и педантскимъ тщеславіемъ. Сократъ сомнѣвается и, предлагая своимъ собесѣдникамъ вопросъ за вопросомъ, кажется не имѣетъ при этомъ никакой особенной цѣли, кромѣ безотчетнаго желанія узнать истину; въ самомъ же дѣлѣ, сообразуясь съ ихъ отвѣтами, онъ ведетъ ихъ къ какому-то результату, котораго они не предусматриваютъ. Наконецъ, изъ свойства ихъ отвѣтовъ, или изъ прежняго ихъ согласія на положенія Сократа, вытекаетъ заключеніе, ясно обнаруживающее ихъ заблужденія. Такимъ образомъ истина освобождается отъ всѣхъ чуждыхъ ей покрововъ, выводится изъ предѣловъ и формъ всѣхъ школъ, становится какъ бы существомъ безплотнымъ, и — мгновенно, какъ существо безплотное, исчезаетъ. Сократъ разоблачилъ ее, приблизилъ къ ней умы собесѣдниковъ, далъ имъ почувствовать ея красоту, величіе и совершенство, но не показалъ ея лицемъ къ лицу, не назвалъ по имени, не выразилъ словомъ, и она осталась только предметомъ внутренняго, глубокаго ощущенія, тайною бесѣдовавшихъ душъ, а не науки, изложенной въ книгѣ. Если же иногда надлежало дать о ней какое нибудь опредѣленное понятіе; то Сократъ собиралъ отдѣльныя черты ея, какъ разсѣянные обломки разбитаго зеркала, изъ тѣхъ мнѣній, которыя были уже опровергнуты, и торжественно сознавался, что онъ никакъ не можетъ соединить ихъ въ одно цѣлое.
Теперь видна причина, почему философія Платона во всѣ времена была понимаема различно и, не смотря ни на какое различіе понятій, постоянно увлекала умы: но невидно, гдѣ искать истинной Платоновой философіи. Она должна быть вся въ его сочиненіяхъ, а изъ сказаннаго выше слѣдуетъ, что ее, по крайней мѣрѣ вполнѣ, нѣтъ тамъ. Это явное противорѣчіе приводило критиковъ къ разнымъ догадкамъ и заключеніямъ. Спрашивали: существующія нынѣ сочиненія Платона не для того ли только написаны, чтобы ученики его по нимъ могли припоминать положительныя идеи своего учителя? Не содержится ли въ нихъ одна эксотерическая его философія? Всѣ ли его творенія дошли до насъ?
Прежде нежели будемъ отвѣчать на эти вопросы, мы должны изслѣдовать: какова была форма устныхъ уроковъ Платона, и направленіе его разговоровъ не указываетъ ли на какую нибудь опредѣленную цѣль ихъ?
Въ Платоновомъ Федрѣ мы находимъ нѣсколько намековъ на то, что разговорная метода устнаго преподаванія имѣетъ преимущество предъ методою, въ собственномъ смыслѣ догматическою[17]. Основываясь на этихъ замѣчаніяхъ, Шлейермахеръ доказываетъ, что извѣстные нынѣ разговоры Платона, по самой своей формѣ, суть списки съ устныхъ его бесѣдъ. Въ подтвержденіе этого мнѣнія можно бы еще указать на отзывъ Платона объ Аристотелѣ, какъ объ умѣ академіи, въ отсутствіе котораго, по его словамъ, она была глуха[18]. Но мы имѣемъ причины думать, что въ устномъ преподаваніи своего ученія Платонъ держался не исключительно разговорной формы. Въ Греціи въ его время господствовалъ софистическій способъ наставленія; а извѣстно, что скептицизмъ софистовъ былъ самымъ строгимъ догматизмомъ. Они требовали отъ слушателей вѣры безусловной, которая, натурально, не давала мѣста возраженіямъ и не допускала разговорной формы ученія. Если Платонъ и не вполнѣ увлекался этимъ духомъ вѣка; то долженъ былъ ограничиваться обстоятельствами своей школы. Она имѣла опредѣленное мѣсто и состояла изъ множества слушателей: можно ли было удержать единство предмета и цѣли, и вести непрерывную нить разговора, когда въ изслѣдованіи участвовала цѣлая масса людей съ разными понятіями и частными взглядами? Впрочемъ мы не говоримъ, что бы Платонъ, при устномъ преподаваніи своего ученія, вовсе не употреблялъ разговорной формы; а только утверждаемъ, что въ этомъ случаѣ эротематическая метода была не всегдашнею его методою и прилагалась изрѣдка, развѣ къ приближеннѣйшимъ его ученикамъ. Слѣдовательно, разговоры Платона не могли быть настоящимъ спискомъ съ устныхъ бесѣдъ его. Это заключеніе найдетъ достаточныя основанія и въ рѣшеніи втораго вопроса.
Всматриваясь въ содержаніе и направленіе Платоновыхъ сочиненій, мы замѣчаемъ въ нихъ совмѣстное изложеніе идей, принадлежащихъ Платону, съ критикою прежнихъ и современныхъ умствованій. Въ древнемъ мірѣ философія излагаема была почти всегда прагматически: тогда еще не отдѣляли ея исторіи отъ ученія положительнаго; доказательство на это — почти всѣ памятники древней философской литературы, а особенно сочиненія Аристотеля и Цицерона. Того же способа, при изложеніи своихъ идей, держался и Платонъ, и держался едва ли не строже всѣхъ современныхъ и послѣдующихъ мыслителей; хотя должно согласиться, что такое совмѣщеніе философской догматики съ ея исторіею, вообще въ Греціи, и въ частности у Платона, происходило только отъ неполноты развитія наукъ, а не являлось въ сознаніи, какъ достоинство методы. Такое стремленіе древнихъ мыслителей къ прагматическому изложенію наукъ, позволяетъ намъ угадывать причину, по которой Платонъ избралъ для своихъ сочиненій діалектическую форму. Нѣтъ сомнѣнія, что для прагматизма она гораздо удобнѣе всякой другой. Непрерывная рѣчь, какъ бы ясна ни была, никогда не въ состояніи выразить всѣхъ оттѣнковъ мысли, показать всѣ ея изгибы и отношенія. Употребляя ее, писатель невольно слѣдуетъ одному извѣстному взгляду и обращаетъ мало вниманія на другіе отъ него отличные; по этому часто упускаетъ изъ виду мнѣнія, болѣе или менѣе противорѣчущія основнымъ своимъ идеямъ; а отсюда проистекаетъ то неполнота, то не удовлетворительность изслѣдованій. Напротивъ, разговоръ представляетъ возможность обозрѣть предметъ со всѣхъ сторонъ, прояснить всѣ соприкосновенныя къ нему мысли и ввести его въ кругъ всѣхъ знаній, относящихся къ извѣстной наукѣ. Впрочемъ, болѣе частное и болѣе замѣтное направленіе Платоновыхъ разговоровъ мы видимъ въ діалектической ихъ полемикѣ съ софистами. Это живое изображеніе ихъ характеровъ, тщеславія, тѣхъ мѣстъ и обстоятельствъ, въ которыхъ они преподавали свое ученіе, тѣхъ пріемовъ, которыми увлекали за собою юношей, всѣ эти частные оттѣнки софистики, такъ вѣрно схваченные Платономъ, ясно указываютъ на особенную цѣль его разговоровъ, отличную отъ цѣли его философіи. Платонъ воскресилъ въ нихъ Сократа со всею тонкостію его ироніи, и преслѣдуетъ современныхъ себѣ враговъ здраваго смысла столь же сильно, сколь сильно преслѣдовалъ ихъ его учитель. Думать, что всѣ тѣ софисты и риторы, всѣ тѣ декламаторы и поэты, которые разсуждаютъ въ его разговорахъ, дѣйствительно разсуждали и въ его академіи, значило бы вовсе не знать хронологическихъ и біографическихъ подробностей, относящихся къ этимъ лицамъ. Нисколько несомнѣваясь въ историческомъ значеніи ихъ, мы равно не сомнѣваемся и въ томъ, что у Платона не ученіе приводится для лицъ, а лица для ученія. Впрочемъ, само собою разумѣется, что обличая заблужденія прежней и современной философіи, Платонъ тѣмъ удобнѣе и яснѣе раскрывалъ въ своихъ сочиненіяхъ и собственныя идеи. Такимъ образомъ онъ достигалъ троякой цѣли: завѣщалъ исторіи оригинальную методу Сократа, направленную имъ противъ софистовъ; показалъ хорошую и худую сторону древнихъ философскихъ ученій; и сдѣлалъ вразумительными для читателей собственныя свои умствованія.
Отсюда удовлетворительно рѣшается вопросъ: точно ли онъ писалъ свои сочиненія только для напоминанія ученикамъ о своихъ идеяхъ, раскрытыхъ устно? Ограничивать трудъ Платона, какъ писателя, одною этою цѣлію, значило бы навязывать ему средства выше цѣли. Чтобы напомнить слушателямъ о содержаніи академическаго ученія, нужно ли было Платону входить въ такія подробности при изложеніи своихъ мыслей, съ такою тщательностію обработывать свой языкъ и давать своимъ сочиненіямъ столь искусственную форму? Для этого безъ сомнѣнія было бы достаточно и краткихъ замѣчаній. При томъ, предположивъ исключительно эту цѣль Платоновыхъ разговоровъ, мы нашли бы въ нихъ весьма много разсужденій, не имѣющихъ къ ней никакого отношенія. Къ чему, напримѣръ, служили бы тогда длинныя описанія домашней и общественной жизни нѣкоторыхъ лицъ и упоминаніе о множествѣ другихъ, вовсе не философскихъ предметовъ? И такъ, соглашаясь, что сочиненія Платона могли и должны были приводить на память слушателямъ идеи, преподанныя имъ устно, мы однакожь не почитаемъ этой цѣли исключительною.
Еще менѣе достовѣрною кажется намъ мысль, что въ дошедшихъ до насъ сочиненіяхъ Платона заключается только эксотерическое его ученіе. Эксотерическую и эсотерическую философію древніе вообще различали, какъ такія ученія, которыя утверждаются на отдѣльныхъ началахъ и одно изъ другаго изъясняемы быть не могутъ: по этому онѣ могли имѣть мѣсто только въ извѣстныхъ философскихъ сектахъ, ограничивавшихся частными вѣрованіями, постановленіями и образомъ жизни; исторія не безъ основанія приписываетъ ихъ, напримѣръ, Пиѳагорейскому союзу. Но условія и обстоятельства Платоновой школы были вовсе не таковы, чтобы ея ученіе могло двоиться и противорѣчить самому себѣ: въ нее стекались слушатели свободно; она не подчиняла ихъ никакимъ формамъ; учениками Платона были всѣ, имѣвшіе охоту его слушать и способность понимать; его идеи были предметомъ разсужденій и внѣ школы — въ частныхъ собраніяхъ людей образованныхъ; изъ числа его учениковъ мы не знаемъ ни одного, о которомъ бы преданіе говорило, какъ объ эсотерикѣ своего учителя; напротивъ видимъ, что и Аристотель — умъ академіи, говоря объ ученіи Платона, ссылается на извѣстныя намъ его сочиненія. Самыя же сочиненія Платона еще менѣе допускаютъ мысль о существованіи эксотерической философіи въ его школѣ; потому что хотя Платонъ въ своихъ разговорахъ почти никогда не высказываетъ послѣднихъ результатовъ изслѣдованія, однакожь такъ приближаетъ къ нимъ читателя, что онъ легко можетъ замѣтить намѣреніе и цѣль его ученія. Слѣдовательно у Платона нѣтъ завѣтныхъ идей, которыхъ основаніе не скрывалось бы въ его твореніяхъ[19].
Впрочемъ можно думать, что устно Платонъ раскрывалъ свое ученіе опредѣленнѣе, нежели письменно. Гдѣ менѣе собесѣдованія, а болѣе догматизма и непрерывности въ рѣчи, тамъ преподаватель идетъ быстрѣе къ цѣли и, не отвлекаясь отъ своего предмета столкновеніемъ противорѣчущихъ мнѣній, свободнѣе схватываетъ ее. Вѣроятно также, что раскрывая устно какой нибудь предметъ, Платонъ иногда прививалъ къ нему и такія мысли, которыя, не подходя подъ частную цѣль разговора, не вошли въ его сочиненія. Отсюда легко понять, что такое разумѣлъ Аристотель подъ именемъ неписаннаго ученія (ἄγραφα δόγματα) и неписанныхъ раздѣленій (διαιρέσεις) Платона[20]. Это были не эсотерическія его мнѣнія, не завѣтныя мысли его школы, но послѣдніе результаты тѣхъ самыхъ идей, которыя изложены въ его разговорахъ; это — свѣтлыя истины, мгновенно обнаруживающіяся въ минуты одушевленія, и темнѣющія подъ мертвою формою понятій. По сему-то Платонъ свои δὸγματα ἄγραφα, говорятъ, преподавалъ αὶνιγματοδῶς, гадательно, и содержаніемъ ихъ было ученіе о высочайшемъ благѣ[21]. Можетъ ли философъ, и не язычникъ, разсуждать о такомъ предметѣ не гадательно!
И такъ, мы смотримъ на сочиненія Платона, какъ на полный репертуаръ его философіи, и полагаемъ, что въ нихъ можно найти, или по крайней мѣрѣ, изъ нихъ вывесть всю систему его ученія.
Но дошедши до этого результата, мы видимъ передъ собою другую крайность: та же древность, которая доказываетъ намъ неполноту сборника Платоновыхъ сочиненій, вмѣстѣ утверждаетъ, что между ними много разговоровъ, Платону не принадлежащихъ. Это заставляетъ насъ разсмотрѣть его сочиненія со стороны ихъ подлинности и, если не отдѣлить подлинныя отъ подложныхъ, потому что такое отдѣленіе вполнѣ невозможно, то по крайней мѣрѣ отличить несомнѣнныя отъ сомнительныхъ.
Двухътысячелѣтній авторитетъ сборника Платоновыхъ сочиненій, кажется, можно бы смѣло положить на вѣсы съ стремленіемъ новѣйшей критики находить вездѣ подложное, и тѣмъ возможнѣе, что почти всѣ извѣстные нынѣ разговоры, носящіе имя Платона, исчислены еще Тразилломъ и Аристофаномъ Грамматикомъ[22]. Но съ другой стороны, можетъ ли статься, чтобы ученая посредственность древняго міра не пользовалась авторитетомъ столь знаменитаго философа, когда она охотно украшала свои сочиненія и именами умовъ второстепенныхъ, и когда, при недостаткѣ философской критики и средствъ къ быстрому распространенію твореній, дѣлать подобные подлоги было очень легко? При томъ мы находимъ, что и древняя критика уже не давала мѣста между твореніями Платона нѣкоторымъ небольшимъ, присвоеннымъ ему, разговорамъ. Вотъ каталогъ Платоновыхъ сочиненій, вошедшихъ въ составъ Стефанова изданія:
1. Эвтифронъ. |
18. Алкивіадъ 2. |
35. Иппіасъ старшій. |
40. Сизифъ. |
Но изъ числа этихъ разговоровъ, Демодохъ, Сизифъ, Аксіохъ и нѣкоторые другіе, не вошли въ списокъ Тразилловъ. Діогенъ Лаерцій, безъ всякаго изслѣдованія, называетъ ихъ подложными, и подводитъ подъ одну категорію съ Мидономъ, Алкіономъ, Хелидономъ, Кимономъ, Эпименидомъ и другими разговорами, которыхъ вовсе нѣтъ въ нашемъ сборникѣ, но которые въ древности приписывались также Платону[24]. Все это наводитъ сильное подозрѣніе на авторитетъ сборника Платоновыхъ сочиненій; такъ что для удостовѣренія въ подлинности каждаго изъ нихъ, мы необходимо должны оперется на двухъ основаніяхъ: 1) на единодушномъ согласіи всѣхъ критиковъ относительно подлинности извѣстныхъ разговоровъ Платона; 2) на несомнѣнномъ свидѣтельствѣ Платоновыхъ учениковъ, а особенно Аристотеля, что извѣстные разговоры написаны дѣйствительно Платономъ.
Никто изъ критиковъ никогда не сомнѣвался и не сомнѣвается въ томъ, что разговоры: Федръ, Протагоръ, Парменидъ, Теэтетъ, Софистъ, Политикъ, Филебъ, Кратилъ, вышли изъ подъ пера Платонова; потому что въ этихъ сочиненіяхъ и ученіе, и метода, и языкъ — все характеризуется умомъ Платона.
Нельзя также сомнѣваться и въ подлинности Тимея, Государства, Федона, Пира, Законовъ, Менона, Горгіаса, Евтидема, Иппіаса меньшаго и Менексена; потому что о подлинности этихъ разговоровъ свидѣтельствуетъ Аристотель, то называя ихъ по именамъ, то приводя изъ нихъ мысли и отрывки, какъ Платоновы[25].
И такъ несомнѣнно подлинными сочиненіями Платона надобно почитать слѣдующіе:
Федръ. |
Менонъ. |
Смотря на эти разговоры, какъ на коренныя сочиненія Платона, какъ на типъ его мышленія и сообщенія мыслей, критика можетъ и между остальными вѣрно отличить подлинныя его произведенія отъ подложныхъ, или по крайней мѣрѣ, философскія отъ нефилософскихъ. Само собою разумѣется, что подлинность ихъ въ такомъ случаѣ будетъ только посредственная.
Характеръ литературно — философскаго произведенія обыкновенно слагается изъ трехъ свойствъ: изъ особенностей языка, изъ извѣстнаго свойства и направленія мыслей, и изъ частныхъ пріемовъ писателя, или обыкновенной его методы. Этими же чертами характеризуются и главные разговоры Платона. Но достаточны ли такіе признаки къ отличенію чуждыхъ элементовъ въ сборникѣ Платоновыхъ сочиненій? Что касается до языка, то всякій легко можетъ представить себѣ многихъ писателей, относящихся къ одной и тойже эпохѣ и обнаруживающихъ одинъ и тотъ же характеръ въ образѣ выраженія. Доказательства на это ежедневны: кто не видитъ, какъ иногда одинъ умъ, выступивъ за черту умовъ обыкновенныхъ, кладетъ печать своего слова на всю современную письменность? Слѣдовательно языкъ, самъ по себѣ, еще не можетъ быть порукою за подлинность нѣкоторыхъ Платоновыхъ сочиненій. При томъ, подмѣтить всѣ оттѣнки рѣчи, свойственной одному Платону, могъ бы развѣ непосредственный ученикъ его или ближайшій послѣдователь; а для нынѣшнихъ филологовъ, въ греческомъ слововыраженіи едва ли не все, кромѣ общаго родоваго различія греческихъ нарѣчій, подошло подъ одинъ уровень эллинскаго языка. Равнымъ образомъ и свойства идей въ подлинныхъ Платоновыхъ сочиненіяхъ не могутъ быть прилагаемы съ несомнѣннымъ успѣхомъ къ показанію подлинности или подлога прочихъ. Этотъ признакъ былъ бы достаточенъ только тогда, когда бы другіе не могли раздѣлять съ Платономъ ни его мыслей, ни предметовъ его мышленія. Но древность представляетъ намъ цѣлое поколѣніе философовъ, которые съ энтузіазмомъ изучали и передавали устно или письменно каждую мысль своего учителя: почему же не предположить, что нѣкоторые изъ нихъ, желая придать своимъ ученическимъ идеямъ болѣе достоинства, внесли ихъ въ составъ его сочиненій? Съ другой стороны нельзя не допустить, что Платонъ могъ писать многое и не для философскихъ цѣлей, что между его твореніями возможны и случайныя, которыя, ни по намѣренію писателя, ни по содержанію, не могутъ назваться философскими. Но если философскую мысль мы возмемъ въ соединеніи съ обыкновенною методою подлинныхъ Платоновыхъ разговоровъ, и особенно сообразимъ, что Платонъ конечно не въ состояніи былъ философствовать и излагать свои мысли съ равнымъ совершенствомъ во всѣхъ возрастахъ своей жизни; то этою чертою и при этой уступкѣ, гораздо вѣрнѣе опредѣлимъ все, — по крайней мѣрѣ, все философское, написанное именно Платономъ. Метода его разговоровъ столь сообразна съ ходомъ его мыслей и способомъ ихъ сообщенія, что вездѣ, и какъ бы необходимо слѣдуетъ за ними. Главныя ея свойства[26], какъ сказано выше, суть: стремленіе возбудить душу читателя къ развитію своихъ собственныхъ идей, частое измѣненіе точки зрѣнія на одинъ и тотъ же предметъ, и умолчаніе о послѣднихъ результатахъ изслѣдованія. Сообразно съ этими признаками, ко второму разряду Платоновыхъ сочиненій могутъ быть отнесены слѣдующіе разговоры:
Лахесъ. |
Критонъ. |
Всѣ эти діалоги, по незатѣйливости плана, по неглубокости взгляда на предметъ и по простотѣ изложенія, конечно ниже прочихъ, несомнѣнно подлинныхъ сочиненій Платона; но должно замѣтить, что Платонъ написалъ ихъ въ, молодыхъ лѣтахъ, когда или еще былъ, или только что пересталъ бытъ ученикомъ Сократа: на нихъ надобно смотрѣть, какъ на первые опыты геніальнаго философа, въ которыхъ нѣтъ и намека на развитую впослѣдствіи теорію идей, и которые написаны большею частію съ цѣлію апологетическою, для оправданія Сократа въ возводимыхъ на него обвиненіяхъ. По этому непонятно, какъ такіе глубокіе критики, каковы — Астъ и Шлейермахеръ, не обративъ вниманія на то, что Платонъ не могъ же такъ глубоко мыслить и съ такимъ совершенствомъ излагать свои мысли въ молодости, какъ философствовалъ и писалъ въ возрастахъ позднѣйшихъ, почитаютъ означенные діалоги подложными.
Но что касается до остальныхъ сочиненій въ сборникѣ Платона, то они, частію по нефилософскому своему содержанію, частію по неловкой и вовсе не Платонической методѣ изложенія, частію по позднему образованію вошедшихъ въ нихъ словъ и выраженій, рѣшительно не могутъ быть приписаны Платону; хотя многія изъ нихъ, въ какомъ нибудь отношеніи, весьма важны и проливаютъ довольно свѣта на отдѣльныя истины въ подлинныхъ Платоновыхъ разговорахъ. Мы даемъ имъ третье мѣсто въ ряду сочиненій, носящихъ имя нашего философа.
Впрочемъ, этою классификаціею Платоновыхъ сочиненій оцѣнивается только относительное ихъ достоинство и подлинность, а не показывается порядокъ, въ которомъ онѣ должны слѣдовать одно за другимъ. О порядкѣ ихъ древніе и новѣйшіе критики говорили очень много и очень различно. Мы укажемъ на мнѣнія болѣе замѣчательныя.
Драматизмъ, усматриваемый въ большей части Платоновыхъ разговоровъ, подалъ древнимъ мысль раздѣлить ихъ на тетралогіи, какъ дѣлили свои сочиненія Греческіе трагики[27]. Діогенъ Лаерцій (III, 56) справедливо замѣчаетъ, что изложеніе философскихъ идей вначалѣ было просто и натурально: это доказывается характеромъ сочиненій, написанныхъ Іонійцами и Пиѳагорейцами. Но Сократъ къ этой естественной простотѣ юной философіи присоединилъ элементъ иѳическій, какъ Эсхилъ ввелъ другое дѣйствующее лице въ трагедію, а Платонъ дополнилъ философское изложеніе еще діалектикою, какъ Софоклъ дополнилъ трагедію своихъ предшественниковъ третьимъ дѣйствователемъ. При томъ, у Іонянъ философія явилась въ простомъ догматическомъ разсказѣ о природѣ и уподоблялась эпопеѣ; потомъ у Пиѳагорейцевъ, отъ видимой природы переходя къ самосознанію, она приблизилась къ поэзіи лирической; наконецъ въ Платоновой Академіи, соединивъ міръ субъективный и объективный въ одно цѣлое, она естественно должна была принять характеръ драмы. Такимъ образомъ драматизмъ вошелъ не только въ форму, но и въ самый духъ Платоновыхъ разговоровъ; такъ что ихъ не несправедливо можно назвать философскими драмами[28]. Впрочемъ, это сравненіе мы простерли бы слишкомъ далеко, если бы захотѣли допустить съ Тразилломъ[29] и Деркалидомъ[30], что самъ Платонъ располагалъ всѣ свои разговоры по тетралогіямъ. Въ подтвержденіе Тразиллова мнѣнія могло бы служить свидѣтельство Теренція Варрона о Федонѣ[31]: Ptato in quarto de flumimibus apud inferos, quae sint, in heis unum Tartarum appellat: quare Tartari origo graeca. Но Клитофона, который сводится въ одну тетралогію съ Государствомъ, Тимеемъ и Критіасомъ, нѣтъ основанія почитать сочиненіемъ несомнѣнно подлиннымъ. Такое же смѣшеніе подлинныхъ Платоновыхъ разговоровъ съ подложными, или по крайней мѣрѣ сомнительными, допущено и въ нѣкоторыхъ другихъ тетралогіяхъ Тразилла. Отсюда можно заключить вообще, что если Платонъ дѣйствительно располагалъ свои разговоры по тетралогіямъ; то истинный тетралогическій порядокъ ихъ перепутанъ разговорами подложными. Еще неудачнѣе опытъ Аристофана Грамматика, который раздѣлилъ сочиненія Платона по трилогіямъ[32]; потому что его дѣленіе не только произвольно въ отношеніи къ содержанію разговоровъ, но и несообразно съ хронологическимъ послѣдованіемъ ихъ. И такъ, нельзя ли расположить Платоновы сочиненія хронологически?
Преданіе древности и внимательное слѣдованіе за ходомъ отдѣльныхъ сочиненій Платона, безъ сомнѣнія, могли бы помочь намъ въ этомъ случаѣ. Такъ напримѣръ, по свидѣтельству Эвфоріона и Панеція, первымъ произведеніемъ Платона былъ Федръ: λόγος δὲ πρῶτον γράψαι αὐτὀν τὸν Φαῖδρον[33], что подтверждается и поэтическимъ или диѳирамбическимъ тономъ этого разговора. Равнымъ образомъ, печать юношеской живости Платона видна и въ его Парменидѣ. Нѣтъ также сомнѣнія, что Протагоръ, Горгіасъ и Лизисъ были написаны еще при жизни Сократа, а Теэтетъ — вскорѣ послѣ его смерти; что Государство, Филебъ, Тимей и Критіасъ суть зрѣлые плоды его старости. Но подвести всѣ эти и другія сочиненія подъ точную и опредѣленную хронологію — нѣтъ никакой возможности. Тутъ надобно искать истины въ едва замѣтныхъ оттѣнкахъ, которые являются и исчезаютъ съ быстротою неуловимыхъ переливовъ свѣта и тѣни; тутъ живость и важность, юность и старость, мѣняются почти съ каждою страницею творенія.
Такимъ образомъ, если мы, для расположенія Платоновыхъ разговоровъ, не имѣемъ достаточныхъ основаній ни въ исторіи, ни въ хронологіи; то остается дать имъ такой порядокъ, какой сообразнѣе съ общею ихъ цѣлію: — высказать, сколько можно яснѣе и вѣрнѣе, философію Платона. Для достиженія этой цѣли, по нашему мнѣнію, надобно обратить особенное вниманіе — во первыхъ на сближеніе однозначущихъ и подобныхъ ученій, во вторыхъ на зависимость ихъ одного отъ другаго. Первое средство должно способствовать ко взаимному объясненію частныхъ истинъ; второе — къ утвержденію всѣхъ ихъ на основныхъ идеяхъ Платоновой философіи. Но этотъ общій взглядъ очевидно ближе къ ученію Платона, чѣмъ къ его разговорамъ; а потому раждается вопросъ: можно ли расположить разговоры его такъ, чтобы они выражали какой нибудь научный порядокъ? Jean de Serres, котораго латинскій переводъ припечатанъ къ греческому тексту Стефанова изданія Платона, дѣйствительно думалъ осуществить эту мысль и раздѣлилъ всѣ сочиненія нашего философа на нѣсколько сизигій, или сочетаній. Но изъ такого порядка произошелъ еще большій безпорядокъ; потому что у Платона часто въ одномъ и томъ же разговорѣ изслѣдываются предметы, относящіеся къ разнымъ частямъ философіи, между тѣмъ какъ онъ долженъ былъ стоять въ которой нибудь одной сизигіи[34]. Такая несообразность произошла, кажется, отъ того, что Jean de Serres не искалъ основанія для своихъ сочетаній въ отдѣльныхъ сочиненіяхъ Платона, но установилъ ихъ, сообразно съ внѣшними требованіями схоластической методы. Слѣдовательно, для избѣжанія подобной неправильности, мы прежде всего должны найти между разговорами Платона такіе, которые заключали бы въ себѣ основныя идеи всей его философіи, и потомъ, сообразуясь съ содержаніемъ каждаго, обставить ихъ прочими: чрезъ это истины зависимыя будутъ сближены съ коренными, и однѣ отъ другихъ получатъ болѣе ясности и опредѣленности. И такъ, сравнивая между собою отдѣльныя сочиненія Платона по объемлемости, плодовитости и важности содержащагося въ нихъ ученія, мы, вмѣстѣ съ Астомъ и Шлейермахеромъ, признаемъ основными разговорами: Парменидъ, Протагоръ и Федръ. Въ Протагорѣ излагаются посылки для метафизическихъ результатовъ Платона о высотѣ добродѣтели; въ Парменидѣ заключается ученіе его объ идеяхъ, или объ истинѣ самой въ себѣ; въ Федрѣ разсматривается вообще природа изящнаго, или прекраснаго. Если нашъ взглядъ на эти разговоры вѣренъ; то уже не трудно раздѣлить и прочіе: надобно только, сообразуясь съ содержаніемъ каждаго, отнесть его къ тому коренному сочиненію Платона, изъ котораго онъ долженъ былъ развиться. Такимъ образомъ всѣ разговоры своего философа мы дѣлимъ на —
I. Протагоровскіе, въ которыхъ излагается преимущественно теорія добродѣтели въ смыслѣ нравственномъ и политическомъ. Сюда относятся разговоры: Протагоръ, Эвтидемъ, Эвтифронъ, Лахесъ, Хармидъ, Менонъ, Апологія Сократа, Критонъ, Федонъ, Горгіасъ, Менексенъ, Алкивіадъ, Государство, и Законы. Внутренній характеръ всѣхъ этихъ разговоровъ — діалектико-дидактическій.
II. Парменидовскіе, въ которыхъ раскрывается особенно теоретическая сторона Платоновой философіи, или вообще истина въ разныхъ ея отношеніяхъ. Платонъ излагаетъ въ нихъ собственное ученіе большею частію въ связи съ ученіями прежнихъ философскихъ школъ и съ умствованіями софистовъ. Сюда относятся разговоры: Парменидъ, Теэтетъ, Тимей, Политикъ, Критіасъ, Софистъ, Кратилъ и Іонъ. Внутренній характеръ ихъ — критико-діалектическій.
III. Федровскіе, въ которыхъ истина и добро разсматриваются подъ формами прекраснаго, и приводятся къ единству въ религіи, человѣкѣ и его произведеніяхъ. Сюда относятся разговоры: Федръ, Пиръ, Филебъ, Лизисъ, Иппіасъ старшій и Иппіасъ младшій. Внутренній характеръ всѣхъ ихъ — дидактико-поэтическій.
Примѣчанія
- ↑ Diog. L. III. 35.
- ↑ Gesch. der Phil, alter. Zeit. Th. 2. B. VIII. c. 6.
- ↑ Diog. L. III. 21, 29.
- ↑ Meiners Geseb. d. Wissensch. in. Griechenl. und. Rom. T. 2. B. VIII. cap. 3.
- ↑ Dionys. VI. 957—64. 972. 1032—34. 1038. 1043. Также Лонгинъ, περί ὑψονς passim. У Діонисія собраны примѣры ошибокъ противъ языка изъ всѣхъ сочиненій Платона.
- ↑ Cic. de orat. 1. II.
- ↑ Dionys. de admirab. vi dicendi in Demosth. VI. p. 1024.
- ↑ De compr. verb. VI. 101. Diog. L. III. 37, 38.
- ↑ De admirab. vi dicendi in Dem. VI. p. 965. et. sq de Platone ad Cn. Pomp. 758 et sq.
- ↑ Cicer. orat. V. 3. 4. Fateor, me oratorem, si modo sim, aut etiam quicunque sim, non ex rhetorum officinis, sed ex academiae spatiis extitisse. Illa enim sunt curricula multiplicium uberiorumque sermonum, in quibus Platonis primum sunt impressa vestigia; sed et hujus, et aliorum philosophorum disputationibus, et exagitatus maxime orator est et adjutus. Omnis enim ubertas et puasi silva dicendi, ducta ab illis est. Quod idem de Demosthene existimari potest, cujus ex epistolis intelligi licet, quam frequens fuerit Platonis auditor.
- ↑ Quint. X. i. p. m. 578.
- ↑ Arist. Athen. X. 378.
- ↑ Diog. L. III. 14. sq.
- ↑ Diog. L. III. 47. sq. Arist. de sophist clench. 10.
- ↑ Plat. Protag. p. 314.
- ↑ Cicer. acad. quaest. I. B. Tennem. Syst. d. Platon. Phil. B. I. 5. 139.
- ↑ Должно замѣтить, что въ этихъ мѣстахъ Платонъ говоритъ не исторически о своихъ устныхъ урокахъ, а только показываетъ, что эротематическая метода при наставленіи лучше софистической.
- ↑ Ammon. vit. Arist.
- ↑ Шлейермахеръ эксотерическимъ ученіемъ Платона почитаетъ мысли, изложенныя въ его разговорахъ, а эсотерическимъ, — тѣ результаты, которые можно выводить изъ нихъ: но это значитъ давать новое значеніе словамъ: эксотерическая и эсотерическая философія.
- ↑ Arist. Phys. IV. 2; de gener. et corr. II. 3.
- ↑ Arist. de anima 1. 2. Simpl. phys. 32. b. 104. b.
- ↑ Diog. L. III. 58—61. Тразиллъ, послѣдователь Платона, жилъ во времена Августа и Тиверія. (См. Menagii Comment. ad Diog. L. III. 1. p. 138), а Аристофанъ Грамматикъ — въ третьемъ вѣкѣ.
- ↑ Почти всѣмъ этимъ разговорамъ критика давала вторичныя названія, которыми хотѣла выразить ихъ содержаніе: но нѣкоторыя изъ этихъ названій столь мало соотвѣтствуютъ существу дѣла, что только вводятъ читателя въ заблужденіе.
- ↑ Athen. XI. p. 506. Diog. L. III. 62.
- ↑ О Тимеѣ и Государствѣ Аристотель упоминаетъ Phys. IV, 8 Pol. II, 1 сл.; о Федонѣ — Meteor. II, 2; De gen. et corr. II, 3; о Пирѣ — Pol, II, 4; о законахъ — Pol. II, 6—8,9; о Менонѣ — Anal. pr. 11,21 Anal. post. I, 1; о Горгіасѣ — Soph. el. 12; о Евтидемѣ — Soph. el. 20; о Гиппіасѣ Мен. — Metaph. Δ 29; о Менексенѣ — Rhet. III, 14. Подробнѣйшее и ученѣйшее изслѣдованіе этого предмета см. Trendelenburg Platonis de ideis et numeris doctrina ex Arisstotele illuse trala. Lyps. 1826 p. 13 sqq.
- ↑ Древніе полагали за несомнѣнное, что разговоры, не имѣющіе пролога, не принадлежатъ Платону: но эта черта не существенна.
- ↑ Древняя драма состояла изъ трехъ трагедій и одной сатиры. См. Валх. истор. лит. Т. 1. § 22.
- ↑ Wyttenb. epist. ad Heusd. p. XLIV.
- ↑ Тразилловы тетралогіи идутъ въ слѣдующемъ порядкѣ: (Menag. ad Diog. L. III, 1. p. 133).
1) Эвтифронъ, Апологія Сократа, Критонъ, Федонъ,
2) Кратилъ, Теэтетъ, Софистъ, Политикъ,
3) Парменидъ, Филебъ, Пиръ, Федръ,
4) Алкивіадъ 1, Алкивіадъ 2, Иппархъ, Соперники,
5) Ѳеагъ, Хармидъ, Лахесъ, Лизисъ,
6) Эвтидемъ, Протагоръ, Горгіасъ, Менонъ,
7) Иппіасъ большій, Иппіасъ меньшій, Іонъ, Менексенъ,
8) Клитофонъ, Государство, Тимей, Критіасъ,
9) Миносъ, О законахъ, Послѣзаконіе, Письма. - ↑ Albin. isagog. § 6. p. 129. Fisch.
- ↑ Въ шестой книгѣ de lingua latina, p. 88. T. 1. Bip.
- ↑ Это дѣленіе у Diog. L. III. 61.
- ↑ Diog. L. III. 38.
- ↑ Сизигіи Іоанна Серрскаго слѣдующія:
1) Апологическая (Эвтифронъ, Апологія, Критонъ и Федонъ).
2) Пропедевтическая (Ѳеагъ, Соперники и Теэтетъ).
3) Антисофистическая (Софистъ, Эвтидемъ, Протагоръ и Иппіасъ меньшій).
4) Логическая (Кратилъ и Горгіасъ).
5) Иѳическая общая (Филебъ, Менонъ и Алкивіадъ 1).
6) Иѳическая частная (Алкивіадъ 2, Хармидъ, Лизіасъ и Иппархъ).
7) Политическая (Менексенъ, Политикъ, Миносъ, Государство, Законы и Послѣзаконіе).
8) Физическая и метафизическая, или ѳеологическая (Тимей, Критіасъ, Парменидъ, Пиръ, Федръ, и Иппіасъ большій).
9) Письма и неподлинные разговоры.