О сочинениях Платона (Карпов)

О сочинениях Платона
автор Василий Николаевич Карпов

Из сборника «Сочинения Платона». Источник: О сочинениях Платона // Сочинения Платона : в 6 т. / пер. В. Н. Карпова — СПб.: типография духовн. журнала «Странник», 1863. — Т. 1. — С. 15—40.

О СОЧИНЕНИЯХ ПЛАТОНА.

---

Общий, предварительный взгляд на сочинения Платона, по нашему предположению, должен руководствовать читателя к приобретению верного о них понятия, и служить ему предуготовительным средством к уразумению их духа и характера. Если какая книга имеет нужду в подобном введении, то без сомнения сочинения Платона; потому что ни древний, ни новый мир не представляют писателя, который бы имел большее право жаловаться на позднейших ученых, как Платон, которого бы так немилосердно переиначивали и перетолковывали, как его. Сократ, выслушав написанного Платоном Лизиса, сказал^[1]: «Бессмертные боги! чего не выдумает на меня этот молодой человек!» Но что сказал бы Платон, прочитавши все изложения своей философии, всех своих комментаторов и историков, от Аристотеля и Плутарха до Теннемана и Риттера? Как часто и разнообразно они изменяли его учение! Сколько приписывали ему и сколько отнимали у него произвольно! Самые сочинения Платона то увеличивались, то уменьшались в своем объеме, смотря по тому, сколько кому угодно было отделить подложных от подлинных его разговоров. Платон, своим творениям как будто завещал дар Протея — скрывать в одних и тех же формах все идеи и обнаруживать ту или другую, сообразно с желанием и духом читателя. Но между тем всё это происходило от недостатка строгой и отчетливой критики, и от того, что на них смотрели большею частью, как на памятник просто литтературы, а не философии, которая в этом случае была по крайней мере делом второстепенным. Риттер справедливо заметил^[2], что великого мыслителя редко понимают современники, что только время и потомство выясняют его идеи. Потомки окружают его, как своего учителя; потому что века грядущие суть ученики протекших.

Но чтобы составить верное понятие о сочинениях Платона, надлежало бы прежде обратить внимание на современное Платону состояние Греции, на главное направление тогдашней философии, на дух ученых произведений, принадлежавших той эпохе, на степень их распространения, на нравственный характер соотечественников нашего философа и пр. Всё это без сомнения было условием, под которым сочинения Платона должны были получить такие или другие свойства; следовательно всё это могло бы объяснить многое, что в них темно, подвергнуть сомнению то, что теперь кажется несомненным, и вообще — привести к таким результатам, которых до сих пор мы, может быть, и не представляем. Но эти исследования увлекли бы нас далеко за пределы нашего плана и заставили бы повторять то, что изложено во всякой истории литтературы, политики и философии. Переводя сочинения Платона, мы, где нужно, будем обращаться к этим пособиям и ими подтверждать, или отвергать мнения о смысле и значении частных мест в его разговорах: а теперь, для достижения предположенной цели, считаем нужным говорить о языке, форме, методе (философствования), составе и порядке Платоновых сочинений.

Мнения древних о языке Платона весьма различны. Одни превозносят его с энтузиасмом, как явление, небывалое ни в какую эпоху Греческого образования; другие напротив унижают его достоинство до последней крайности.

Остроумные современники Платона часто шутили над языком его сочинений. Диоген Лаерций^[3] сохранил несколько таких шуток и приписывает их преимущественно тогдашним Афинским комикам — Феопомпу, Тимону, Алексису и другим. Впрочем всё, что они говорили, направлено более против мнимой странности и темноты некоторых Платоновых мыслей, нежели против чистоты выражений. Другие, смотря на сочинения Платона со стороны языка, почитали их только памятником софистического тщеславия и не находили в них ничего кроме нарядности и суетного щегольства Фразы, в которой более громких слов, нежели основательной мысли^[4]. Говорили, что плодовитость Платонова языка нередко перерождается в роскошь, несовместную со свойством философских исследований, что монологи Платоновых разговоров, то несносно растянуты., то непостижимо темны, что в сочинениях Платона много странных оборотов, а в языке много солецизмов^[5].

Читая эти обвинительные пункты, невольно представляешь себе отзывы критики и о философской литтературе нашего времени. Чего требуют от ней? — Общепонятности, легкости в языке, ясности в мыслях, изящества в обработке. Поверхностное суждение хотело бы подстроить ее под тон эфемерных фельетонов, забывая, что язык философский есть наречие кабинетное, необходимое для выражения высоких идей ума, что оно никогда не может быть перелито в формы более простые и общеупотребительные в обыкновенных сношениях людей в свете. С другой стороны, язык света, легкая оболочка летучих мыслей, вовсе недостаточен для выражения высоких идей философии. Они, жительницы мира духовного, бывают только минутными гостьями земли: озарив душу философа светом, постигаемым только в глубине ума, они темнеют при одном прикосновении к ним обыкновенных форм человеческой мысли, а еще темнее становятся, облекаясь в человеческое слово. Можно ли определенно обрисовать предмет, неуловимый вполне никакими формами не только языка, но и самого мышления? Есть слово для выражения; но оно не выражает предмета: оно идет за идеею только издали и формует одну тень её, один след, оставленный ею земному мыслителю. Вот основание, на котором зиждется и развивается наука, никогда неоканчивающая своего развития! И вот вместе причина, по которой философ принужден выходить за пределы обыкновенных форм народного выражения и из общественного языка образовать частное, кабинетное наречие!

С этим-то наречием восходил на свою кафедру и Платон. Его окружало общество людей образованных, но с образованием тогдашнего века, привыкшего к приятным и легким впечатлениям изящного. Эти люди были не мудрецы, углублявшиеся в истину, а питомцы софистов, требовавшие игры в словах, парадности и декламации в действии: избалованные роскошью и негою в домашней жизни, они приносили тот же вкус и в Академию, и жаждали роскоши в самой речи. Удивительно ли, что Платон, со своими новыми идеями, требовавшими натурально и нового языка, не всегда удовлетворял их ожиданиям? Глубокий взгляд его на свойства ума, выспренние понятия его о природе, славная теория его идей, высокое учение его о законах и организме политического тела, созерцание Бога, изображение любви, красоты, высочайшего блага и проч., — всё это созрело и образовалось в душе Платона прежде, чем готовы были формы слова и выражения для воплощения его идей. По этой причине он должен был дополнять язык соотечественников новыми терминами, устанавливать их значение, объяснять их слушателям, и для объяснения прибегать к аллегориям, вымышлять образы, принимать парение поэта. Этим легко объясняется растянутость некоторых его монологов, темнота некоторых мыслей и высокость тона, требовавшая соответственной нарядности языка. При том должно заметить, что Платон учил и писал в такое время, когда процветали софистика и диалектика, что ему надлежало иметь дело с людьми, действительно искусными в слове; следовательно, надобно было и самому утончать свои понятия, обрабатывать язык, чтобы распутывать софизмы, которых узел скрывался большею частью в неопределенном значении слов. Отсюда-то, без сомнения, происходит та заботливость, с которою Платон при всяком случае старается определять смысл в речах своих собеседников и соединять с известными словами известные понятия, так чтобы в них не оставалось ничего двузнаменательного и темного. Но стараясь об этом, не всегда можно было избежать сухости и утомительности в речи.

Таким образом, находясь между двумя сильными и почти противоположными движителями, — между высокими идеями ума, требовавшими нового философского языка, и между вкусом своего времени, желавшим приобретать мудрость под легкими и общенародными формами слова, Платон только силою своего гения мог примирить и сочетать эти крайности. Он создал изящный язык высшего стиля, — такой язык, который годился и для выражения его идей и для увлечения слушателей, был и нов и ясен, и учен и роскошен, и точен и блистателен. Древние называли его языком богов, так как самого Платона — царем философов,^[6] и говорили, что сам Юпитер, если бы он захотел объясняться словом человеческим, употребил бы слово Платона^[7]. Другие, не столь восторженные ценители Платонова языка, слышали в нём по крайней мере гармонию музыки^[8]. Пока Платон, как свидетельствует Дионисий^[9], подражая своему учителю, говорил без натяжек и изысканности, простая речь его была невыразимо приятна и увлекательна: тогда она казалась чище и правильнее нарочито обработанной речи других; тогда она была ясна, как день, и не заключала в себе ни одного лишнего слова. Но, говоря о языке Платона, мы имеем особенное право положиться в этом отношении на суд Цицерона, как отличного между Римлянами эллиниста и знаменитого оратора. Он признается^[10], что своею славою и успехами на кафедре ораторской обязан не наставлениям риторов, а изучению Платоновых сочинений, и думает, что из того же источника почерпнул свое красноречие и Димосфен, бывший, как сказано выше, усердным слушателем Платона. Сделаем еще одно замечание. Платон писал прозою; но его проза, будучи выражением высоких идей, отпечатлена характером поэзии: прозаическому языку Платона, кажется, недоставало только стихотворного такта, чтобы превратиться в оды Пиндара, ut mihi non hominis, sed quodam Delphico videatur oraculo instinctus (sermo ejus) говорит Квинтилиан^[11].

Платон изложил свое учение в форме разговорной. Впрочем, разговорная форма сочинений, — не его изобретение. Аристотель^[12] первым диалогистом почитает Алексамена Феоского: но вероятно Эпихарм^[13] и Зенон Элейский^[14] употребляли ту же самую форму еще прежде Алексамена. По крайней мере нельзя сомневаться, что философский разговор под пером Платона получил неслыханную дотоле искусственность, всесторонность и диалектическую гибкость. Владея им вполне, Платон нечувствительно изменяет направление речи, ловко изворачивается при столкновении противоречущих мыслей, постепенно приводит в ясность самые запутанные понятия, искусно соединяет результаты отдаленные, кстати сводит мысли собеседников, нечаянно делает такие заключения, которые поставляют оппонента в крайнее затруднение. Одним словом: в Платоновом разговоре приводятся в действие все способы искусной стратегии. Он, то принимает выспренний полет дифирамба, то переходит в холодную и спокойную прозу, то сыплет колкости сатиры, то делается шутливым, как комедия. Посредством столь изворотливого разговора, Платон рассматривает каждый предмет со всех сторон, поставляет его во все возможные отношения, и таким образом мало-помалу разоблачает внутренние его свойства.

С этою гибкостию разговора у Платона в совершенной гармонии ловкость и оригинальность эротематической методы. Следуя ей со всею строгостию, Платон не обнаруживает и тени догматизма. Истина у него независима, не принадлежит никому, не есть достояние какого-нибудь одного лица, но является сама собою, чрез сравнивание и оценку противоположных взглядов. Правда, Сократ — лице, в Платоновых разговорах оценивающее достоинство мнений, кажется жрецом истины: его суждения носят печать высшего вероятия и убедительности; но он выслушивает, как ученик, исследывает, как человек любознательный, а не решает как оракул, не проповедует, как безотчетная мудрость, не вливает истины в умы собеседников, как в пустой сосуд^[15]. Одним словом, Сократ в Платоновых сочинениях точно таков, каким он был на площадях и в портиках Афинских. Единственное различие между Сократом, сыном Софрониска, и Сократом Платоновым, есть то, что первый эротематическую методу направлял к обнажению злоупотреблений практической жизни и деятельности своих современников, а последний ту же самую методу применил к обличению заблуждений современной философии и к основательнейшему исследованию истин метафизических. Вообще Платонов разговор можно назвать литтературною копиею тогдашних ученых Афин: в Афины всё стекалось и рассуждало; в Платоновом разговоре все рассуждения записывались и приводились в порядок.

Впрочем, сделанные нами замечания относятся более к наружной стороне Платоновой методы; и мы не рассмотрели бы даже половины дела, если бы упустили из вида внутренний её характер. Упомянуть о нём тем нужнее, что он может служить надежным указателем истинного смысла и цели частных бесед Платона. Существенное, внутреннее свойство Платоновых разговоров состоит в том, что в них почти никогда не выводятся и ясно не высказываются последние результаты исследования, что они в философском отношении не имеют ни определенного начала, ни определенного конца^[16]. Платон вводит Сократа в беседу с любителями философии и истины. Какое-нибудь маловажное обстоятельство из жизни домашней или общественной подает повод к разговору, и разговор мало-помалу принимает направление философское. Сократ прикрывается завесою совершенного неведения того дела, о котором идет речь: другие напротив излагают свои мнения почти всегда с самоуверенностью и педантским тщеславием. Сократ сомневается и, предлагая своим собеседникам вопрос за вопросом, кажется не имеет при этом никакой особенной цели, кроме безотчетного желания узнать истину; в самом же деле, сообразуясь с их ответами, он ведет их к какому-то результату, которого они не предусматривают. Наконец, из свойства их ответов, или из прежнего их согласия на положения Сократа, вытекает заключение, ясно обнаруживающее их заблуждения. Таким образом истина освобождается от всех чуждых ей покровов, выводится из пределов и форм всех школ, становится как бы существом бесплотным, и — мгновенно, как существо бесплотное, исчезает. Сократ разоблачил ее, приблизил к ней умы собеседников, дал им почувствовать её красоту, величие и совершенство, но не показал её лицом к лицу, не назвал по имени, не выразил словом, и она осталась только предметом внутреннего, глубокого ощущения, тайною беседовавших душ, а не науки, изложенной в книге. Если же иногда надлежало дать о ней какое-нибудь определенное понятие; то Сократ собирал отдельные черты её, как рассеянные обломки разбитого зеркала, из тех мнений, которые были уже опровергнуты, и торжественно сознавался, что он никак не может соединить их в одно целое.

Теперь видна причина, почему философия Платона во все времена была понимаема различно и, не смотря ни на какое различие понятий, постоянно увлекала умы: но невидно, где искать истинной Платоновой философии. Она должна быть вся в его сочинениях, а из сказанного выше следует, что ее, по крайней мере вполне, нет там. Это явное противоречие приводило критиков к разным догадкам и заключениям. Спрашивали: существующие ныне сочинения Платона не для того ли только написаны, чтобы ученики его по ним могли припоминать положительные идеи своего учителя? Не содержится ли в них одна эксотерическая его философия? Все ли его творения дошли до нас?

Прежде нежели будем отвечать на эти вопросы, мы должны исследовать: какова была форма устных уроков Платона, и направление его разговоров не указывает ли на какую-нибудь определенную цель их?

В Платоновом Федре мы находим несколько намеков на то, что разговорная метода устного преподавания имеет преимущество пред методою, в собственном смысле догматическою^[17]. Основываясь на этих замечаниях, Шлейермахер доказывает, что известные ныне разговоры Платона, по самой своей форме, суть списки с устных его бесед. В подтверждение этого мнения можно бы еще указать на отзыв Платона об Аристотеле, как об уме академии, в отсутствие которого, по его словам, она была глуха^[18]. Но мы имеем причины думать, что в устном преподавании своего учения Платон держался не исключительно разговорной формы. В Греции в его время господствовал софистический способ наставления; а известно, что скептицизм софистов был самым строгим догматизмом. Они требовали от слушателей веры безусловной, которая, натурально, не давала места возражениям и не допускала разговорной формы учения. Если Платон и не вполне увлекался этим духом века; то должен был ограничиваться обстоятельствами своей школы. Она имела определенное место и состояла из множества слушателей: можно ли было удержать единство предмета и цели, и вести непрерывную нить разговора, когда в исследовании участвовала целая масса людей с разными понятиями и частными взглядами? Впрочем мы не говорим, что бы Платон, при устном преподавании своего учения, вовсе не употреблял разговорной формы; а только утверждаем, что в этом случае эротематическая метода была не всегдашнею его методою и прилагалась изредка, разве к приближеннейшим его ученикам. Следовательно, разговоры Платона не могли быть настоящим списком с устных бесед его. Это заключение найдет достаточные основания и в решении второго вопроса.

Всматриваясь в содержание и направление Платоновых сочинений, мы замечаем в них совместное изложение идей, принадлежащих Платону, с критикою прежних и современных умствований. В древнем мире философия излагаема была почти всегда прагматически: тогда еще не отделяли её истории от учения положительного; доказательство на это — почти все памятники древней философской литературы, а особенно сочинения Аристотеля и Цицерона. Того же способа, при изложении своих идей, держался и Платон, и держался едва ли не строже всех современных и последующих мыслителей; хотя должно согласиться, что такое совмещение философской догматики с её историею, вообще в Греции, и в частности у Платона, происходило только от неполноты развития наук, а не являлось в сознании, как достоинство методы. Такое стремление древних мыслителей к прагматическому изложению наук, позволяет нам угадывать причину, по которой Платон избрал для своих сочинений диалектическую форму. Нет сомнения, что для прагматизма она гораздо удобнее всякой другой. Непрерывная речь, как бы ясна ни была, никогда не в состоянии выразить всех оттенков мысли, показать все её изгибы и отношения. Употребляя ее, писатель невольно следует одному известному взгляду и обращает мало внимания на другие от него отличные; поэтому часто упускает из виду мнения, более или менее противоречущие основным своим идеям; а отсюда проистекает то неполнота, то не удовлетворительность исследований. Напротив, разговор представляет возможность обозреть предмет со всех сторон, прояснить все соприкосновенные к нему мысли и ввести его в круг всех знаний, относящихся к известной науке. Впрочем, более частное и более заметное направление Платоновых разговоров мы видим в диалектической их полемике с софистами. Это живое изображение их характеров, тщеславия, тех мест и обстоятельств, в которых они преподавали свое учение, тех приемов, которыми увлекали за собою юношей, все эти частные оттенки софистики, так верно схваченные Платоном, ясно указывают на особенную цель его разговоров, отличную от цели его философии. Платон воскресил в них Сократа со всею тонкостию его иронии, и преследует современных себе врагов здравого смысла столь же сильно, сколь сильно преследовал их его учитель. Думать, что все те софисты и риторы, все те декламаторы и поэты, которые рассуждают в его разговорах, действительно рассуждали и в его академии, значило бы вовсе не знать хронологических и биографических подробностей, относящихся к этим лицам. Нисколько несомневаясь в историческом значении их, мы равно не сомневаемся и в том, что у Платона не учение приводится для лиц, а лица для учения. Впрочем, само собою разумеется, что обличая заблуждения прежней и современной философии, Платон тем удобнее и яснее раскрывал в своих сочинениях и собственные идеи. Таким образом он достигал троякой цели: завещал истории оригинальную методу Сократа, направленную им против софистов; показал хорошую и худую сторону древних философских учений; и сделал вразумительными для читателей собственные свои умствования.

Отсюда удовлетворительно решается вопрос: точно ли он писал свои сочинения только для напоминания ученикам о своих идеях, раскрытых устно? Ограничивать труд Платона, как писателя, одною этою целью, значило бы навязывать ему средства выше цели. Чтобы напомнить слушателям о содержании академического учения, нужно ли было Платону входить в такие подробности при изложении своих мыслей, с такою тщательностью обрабатывать свой язык и давать своим сочинениям столь искусственную форму? Для этого без сомнения было бы достаточно и кратких замечаний. При том, предположив исключительно эту цель Платоновых разговоров, мы нашли бы в них весьма много рассуждений, не имеющих к ней никакого отношения. К чему, например, служили бы тогда длинные описания домашней и общественной жизни некоторых лиц и упоминание о множестве других, вовсе не философских предметов? Итак, соглашаясь, что сочинения Платона могли и должны были приводить на память слушателям идеи, преподанные им устно, мы однако ж не почитаем этой цели исключительною.

Еще менее достоверною кажется нам мысль, что в дошедших до нас сочинениях Платона заключается только эксотерическое его учение. Эксотерическую и эсотерическую философию древние вообще различали, как такие учения, которые утверждаются на отдельных началах и одно из другого изъясняемы быть не могут: поэтому они могли иметь место только в известных философских сектах, ограничивавшихся частными верованиями, постановлениями и образом жизни; история не без основания приписывает их, например, Пифагорейскому союзу. Но условия и обстоятельства Платоновой школы были вовсе не таковы, чтобы её учение могло двоиться и противоречить самому себе: в нее стекались слушатели свободно; она не подчиняла их никаким формам; учениками Платона были все, имевшие охоту его слушать и способность понимать; его идеи были предметом рассуждений и вне школы — в частных собраниях людей образованных; из числа его учеников мы не знаем ни одного, о котором бы предание говорило, как об эсотерике своего учителя; напротив видим, что и Аристотель — ум академии, говоря об учении Платона, ссылается на известные нам его сочинения. Самые же сочинения Платона еще менее допускают мысль о существовании эксотерической философии в его школе; потому что хотя Платон в своих разговорах почти никогда не высказывает последних результатов исследования, однако ж так приближает к ним читателя, что он легко может заметить намерение и цель его учения. Следовательно у Платона нет заветных идей, которых основание не скрывалось бы в его творениях^[19].

Впрочем можно думать, что устно Платон раскрывал свое учение определеннее, нежели письменно. Где менее собеседования, а более догматизма и непрерывности в речи, там преподаватель идет быстрее к цели и, не отвлекаясь от своего предмета столкновением противоречущих мнений, свободнее схватывает ее. Вероятно также, что раскрывая устно какой-нибудь предмет, Платон иногда прививал к нему и такие мысли, которые, не подходя под частную цель разговора, не вошли в его сочинения. Отсюда легко понять, что такое разумел Аристотель под именем неписанного учения (ἄγραφα δόγματα) и неписанных разделений (διαιρέσεις) Платона^[20]. Это были не эсотерические его мнения, не заветные мысли его школы, но последние результаты тех самых идей, которые изложены в его разговорах; это — светлые истины, мгновенно обнаруживающиеся в минуты одушевления, и темнеющие под мертвою формою понятий. По сему-то Платон свои δὸγματα ἄγραφα, говорят, преподавал αὶνιγματοδῶς, гадательно, и содержанием их было учение о высочайшем благе^[21]. Может ли философ, и не язычник, рассуждать о таком предмете не гадательно!

Итак, мы смотрим на сочинения Платона, как на полный репертуар его философии, и полагаем, что в них можно найти, или по крайней мере, из них вывесть всю систему его учения.

Но дошедши до этого результата, мы видим перед собою другую крайность: та же древность, которая доказывает нам неполноту сборника Платоновых сочинений, вместе утверждает, что между ними много разговоров, Платону не принадлежащих. Это заставляет нас рассмотреть его сочинения со стороны их подлинности и, если не отделить подлинные от подложных, потому что такое отделение вполне невозможно, то по крайней мере отличить несомненные от сомнительных.

Двухтысячелетний авторитет сборника Платоновых сочинений, кажется, можно бы смело положить на весы со стремлением новейшей критики находить везде подложное, и тем возможнее, что почти все известные ныне разговоры, носящие имя Платона, исчислены еще Тразиллом и Аристофаном Грамматиком^[22]. Но с другой стороны, может ли статься, чтобы ученая посредственность древнего мира не пользовалась авторитетом столь знаменитого философа, когда она охотно украшала свои сочинения и именами умов второстепенных, и когда, при недостатке философской критики и средств к быстрому распространению творений, делать подобные подлоги было очень легко? При том мы находим, что и древняя критика уже не давала места между творениями Платона некоторым небольшим, присвоенным ему, разговорам. Вот каталог Платоновых сочинений, вошедших в состав Стефанова издания:

‎ 1. Эвтифрон.  2. Апология Сократа.  3. Критон.  4. Федон.  5. Феаг.  6. Соперники.  7. Теэтет.  8. Софист.  9. Эвтидем. 10. Протагор. 11. Иппиас меньший. 12. Кратил. 13. Горгиас. 14. Ион. 15. Филеб. 16. Менон. 17. Алкивиад 1.

‎18. Алкивиад 2. 19. Хармид. 20. Лахес. 21. Лизис. 22. Иппарх. 23. Менексен. 24. Политик. 25. Минос. 26. Государство. 27. О законах. 28. Послезаконие. 29. Тимей. 30. О душе мира. 31. Критиас. 32. Парменид. 33. Пир. 34. Федр.

‎35. Иппиас старший. 36. Письма. 37. Критон. 38. Праведник.. 39. О добродетели.

‎40. Сизиф. 41. Демодох. 42. Эриксиас. 43. Клитофон. 44. Определения[23].

Но из числа этих разговоров, Демодох, Сизиф, Аксиох и некоторые другие, не вошли в список Тразиллов. Диоген Лаерций, без всякого исследования, называет их подложными, и подводит под одну категорию с Мидоном, Алкионом, Хелидоном, Кимоном, Эпименидом и другими разговорами, которых вовсе нет в нашем сборнике, но которые в древности приписывались также Платону^[24]. Всё это наводит сильное подозрение на авторитет сборника Платоновых сочинений; так что для удостоверения в подлинности каждого из них, мы необходимо должны оперется на двух основаниях: 1) на единодушном согласии всех критиков относительно подлинности известных разговоров Платона; 2) на несомненном свидетельстве Платоновых учеников, а особенно Аристотеля, что известные разговоры написаны действительно Платоном.

Никто из критиков никогда не сомневался и не сомневается в том, что разговоры: Федр, Протагор, Парменид, Теэтет, Софист, Политик, Филеб, Кратил, вышли из-под пера Платонова; потому что в этих сочинениях и учение, и метода, и язык — всё характеризуется умом Платона.

Нельзя также сомневаться и в подлинности Тимея, Государства, Федона, Пира, Законов, Менона, Горгиаса, Евтидема, Иппиаса меньшего и Менексена; потому что о подлинности этих разговоров свидетельствует Аристотель, то называя их по именам, то приводя из них мысли и отрывки, как Платоновы^[25].

Итак, несомненно подлинными сочинениями Платона надобно почитать следующие:

‎Федр. Протагор. Парменид. Теэтет. Софист. Политик. Федон. Иппиас Мен. Менексен.

‎Менон. Пир. Эвтидем. Филеб. Государство. Законы. Тимей. Критиас. Горгиас.

Смотря на эти разговоры, как на коренные сочинения Платона, как на тип его мышления и сообщения мыслей, критика может и между остальными верно отличить подлинные его произведения от подложных, или по крайней мере, философские от нефилософских. Само собою разумеется, что подлинность их в таком случае будет только посредственная.

Характер литературно — философского произведения обыкновенно слагается из трех свойств: из особенностей языка, из известного свойства и направления мыслей, и из частных приемов писателя, или обыкновенной его методы. Этими же чертами характеризуются и главные разговоры Платона. Но достаточны ли такие признаки к отличению чуждых элементов в сборнике Платоновых сочинений? Что касается до языка, то всякий легко может представить себе многих писателей, относящихся к одной и той же эпохе и обнаруживающих один и тот же характер в образе выражения. Доказательства на это ежедневны: кто не видит, как иногда один ум, выступив за черту умов обыкновенных, кладет печать своего слова на всю современную письменность? Следовательно язык, сам по себе, еще не может быть порукою за подлинность некоторых Платоновых сочинений. При том, подметить все оттенки речи, свойственной одному Платону, мог бы разве непосредственный ученик его или ближайший последователь; а для нынешних филологов, в греческом слововыражении едва ли не всё, кроме общего родового различия греческих наречий, подошло под один уровень эллинского языка. Равным образом и свойства идей в подлинных Платоновых сочинениях не могут быть прилагаемы с несомненным успехом к показанию подлинности или подлога прочих. Этот признак был бы достаточен только тогда, когда бы другие не могли разделять с Платоном ни его мыслей, ни предметов его мышления. Но древность представляет нам целое поколение философов, которые с энтузиазмом изучали и передавали устно или письменно каждую мысль своего учителя: почему же не предположить, что некоторые из них, желая придать своим ученическим идеям более достоинства, внесли их в состав его сочинений? С другой стороны нельзя не допустить, что Платон мог писать многое и не для философских целей, что между его творениями возможны и случайные, которые, ни по намерению писателя, ни по содержанию, не могут назваться философскими. Но если философскую мысль мы возмем в соединении с обыкновенною методою подлинных Платоновых разговоров, и особенно сообразим, что Платон конечно не в состоянии был философствовать и излагать свои мысли с равным совершенством во всех возрастах своей жизни; то этою чертою и при этой уступке, гораздо вернее определим всё, — по крайней мере, всё философское, написанное именно Платоном. Метода его разговоров столь сообразна с ходом его мыслей и способом их сообщения, что везде, и как бы необходимо следует за ними. Главные её свойства^[26], как сказано выше, суть: стремление возбудить душу читателя к развитию своих собственных идей, частое изменение точки зрения на один и тот же предмет, и умолчание о последних результатах исследования. Сообразно с этими признаками, ко второму разряду Платоновых сочинений могут быть отнесены следующие разговоры:

‎Лахес. Лизис. Хармид. Кратил. Апология Сократа.

‎Критон. Эвтифрон. Ион. Алкивиад 1. Иппиас больший.

Все эти диалоги, по незатейливости плана, по неглубокости взгляда на предмет и по простоте изложения, конечно ниже прочих, несомненно подлинных сочинений Платона; но должно заметить, что Платон написал их в, молодых летах, когда или еще был, или только что перестал быт учеником Сократа: на них надобно смотреть, как на первые опыты гениального философа, в которых нет и намека на развитую впоследствии теорию идей, и которые написаны большею частью с целью апологетическою, для оправдания Сократа в возводимых на него обвинениях. Поэтому непонятно, как такие глубокие критики, каковы — Аст и Шлейермахер, не обратив внимания на то, что Платон не мог же так глубоко мыслить и с таким совершенством излагать свои мысли в молодости, как философствовал и писал в возрастах позднейших, почитают означенные диалоги подложными.

Но что касается до остальных сочинений в сборнике Платона, то они, частью по нефилософскому своему содержанию, частью по неловкой и вовсе не Платонической методе изложения, частью по позднему образованию вошедших в них слов и выражений, решительно не могут быть приписаны Платону; хотя многие из них, в каком-нибудь отношении, весьма важны и проливают довольно света на отдельные истины в подлинных Платоновых разговорах. Мы даем им третье место в ряду сочинений, носящих имя нашего философа.

Впрочем, этою классификациею Платоновых сочинений оценивается только относительное их достоинство и подлинность, а не показывается порядок, в котором они должны следовать одно за другим. О порядке их древние и новейшие критики говорили очень много и очень различно. Мы укажем на мнения более замечательные.

Драматизм, усматриваемый в большей части Платоновых разговоров, подал древним мысль разделить их на тетралогии, как делили свои сочинения Греческие трагики^[27]. Диоген Лаерций (III, 56) справедливо замечает, что изложение философских идей вначале было просто и натурально: это доказывается характером сочинений, написанных Ионийцами и Пифагорейцами. Но Сократ к этой естественной простоте юной философии присоединил элемент ифический, как Эсхил ввел другое действующее лице в трагедию, а Платон дополнил философское изложение еще диалектикою, как Софокл дополнил трагедию своих предшественников третьим действователем. При том, у Ионян философия явилась в простом догматическом рассказе о природе и уподоблялась эпопее; потом у Пифагорейцев, от видимой природы переходя к самосознанию, она приблизилась к поэзии лирической; наконец в Платоновой Академии, соединив мир субъективный и объективный в одно целое, она естественно должна была принять характер драмы. Таким образом драматизм вошел не только в форму, но и в самый дух Платоновых разговоров; так что их не несправедливо можно назвать философскими драмами^[28]. Впрочем, это сравнение мы простерли бы слишком далеко, если бы захотели допустить с Тразиллом^[29] и Деркалидом^[30], что сам Платон располагал все свои разговоры по тетралогиям. В подтверждение Тразиллова мнения могло бы служить свидетельство Теренция Варрона о Федоне^[31]: Ptato in quarto de flumimibus apud inferos, quae sint, in heis unum Tartarum appellat: quare Tartari origo graeca. Но Клитофона, который сводится в одну тетралогию с Государством, Тимеем и Критиасом, нет основания почитать сочинением несомненно подлинным. Такое же смешение подлинных Платоновых разговоров с подложными, или по крайней мере сомнительными, допущено и в некоторых других тетралогиях Тразилла. Отсюда можно заключить вообще, что если Платон действительно располагал свои разговоры по тетралогиям; то истинный тетралогический порядок их перепутан разговорами подложными. Еще неудачнее опыт Аристофана Грамматика, который разделил сочинения Платона по трилогиям^[32]; потому что его деление не только произвольно в отношении к содержанию разговоров, но и несообразно с хронологическим последованием их. Итак, нельзя ли расположить Платоновы сочинения хронологически?

Предание древности и внимательное следование за ходом отдельных сочинений Платона, без сомнения, могли бы помочь нам в этом случае. Так например, по свидетельству Эвфориона и Панеция, первым произведением Платона был Федр: λόγος δὲ πρῶτον γράψαι αὐτὀν τὸν Φαῖδρον^[33], что подтверждается и поэтическим или дифирамбическим тоном этого разговора. Равным образом, печать юношеской живости Платона видна и в его Пармениде. Нет также сомнения, что Протагор, Горгиас и Лизис были написаны еще при жизни Сократа, а Теэтет — вскоре после его смерти; что Государство, Филеб, Тимей и Критиас суть зрелые плоды его старости. Но подвести все эти и другие сочинения под точную и определенную хронологию — нет никакой возможности. Тут надобно искать истины в едва заметных оттенках, которые являются и исчезают с быстротою неуловимых переливов света и тени; тут живость и важность, юность и старость, меняются почти с каждою страницею творения.

Таким образом, если мы, для расположения Платоновых разговоров, не имеем достаточных оснований ни в истории, ни в хронологии; то остается дать им такой порядок, какой сообразнее с общею их целью: — высказать, сколько можно яснее и вернее, философию Платона. Для достижения этой цели, по нашему мнению, надобно обратить особенное внимание — во-первых на сближение однозначущих и подобных учений, во-вторых на зависимость их одного от другого. Первое средство должно способствовать к взаимному объяснению частных истин; второе — к утверждению всех их на основных идеях Платоновой философии. Но этот общий взгляд очевидно ближе к учению Платона, чем к его разговорам; а потому рождается вопрос: можно ли расположить разговоры его так, чтобы они выражали какой-нибудь научный порядок? Jean de Serres, которого латинский перевод припечатан к греческому тексту Стефанова издания Платона, действительно думал осуществить эту мысль и разделил все сочинения нашего философа на несколько сизигий, или сочетаний. Но из такого порядка произошел еще больший беспорядок; потому что у Платона часто в одном и том же разговоре исследываются предметы, относящиеся к разным частям философии, между тем как он должен был стоять в которой-нибудь одной сизигии^[34]. Такая несообразность произошла, кажется, от того, что Jean de Serres не искал основания для своих сочетаний в отдельных сочинениях Платона, но установил их, сообразно с внешними требованиями схоластической методы. Следовательно, для избежания подобной неправильности, мы прежде всего должны найти между разговорами Платона такие, которые заключали бы в себе основные идеи всей его философии, и потом, сообразуясь с содержанием каждого, обставить их прочими: чрез это истины зависимые будут сближены с коренными, и одни от других получат более ясности и определенности. Итак, сравнивая между собою отдельные сочинения Платона по объемлемости, плодовитости и важности содержащегося в них учения, мы, вместе с Астом и Шлейермахером, признаем основными разговорами: Парменид, Протагор и Федр. В Протагоре излагаются посылки для метафизических результатов Платона о высоте добродетели; в Пармениде заключается учение его об идеях, или об истине самой в себе; в Федре рассматривается вообще природа изящного, или прекрасного. Если наш взгляд на эти разговоры верен; то уже не трудно разделить и прочие: надобно только, сообразуясь с содержанием каждого, отнесть его к тому коренному сочинению Платона, из которого он должен был развиться. Таким образом все разговоры своего философа мы делим на —

III. Протагоровские, в которых излагается преимущественно теория добродетели в смысле нравственном и политическом. Сюда относятся разговоры: Протагор, Эвтидем, Эвтифрон, Лахес, Хармид, Менон, Апология Сократа, Критон, Федон, Горгиас, Менексен, Алкивиад, Государство, и Законы. Внутренний характер всех этих разговоров — диалектико-дидактический.

III. Парменидовские, в которых раскрывается особенно теоретическая сторона Платоновой философии, или вообще истина в разных её отношениях. Платон излагает в них собственное учение большею частью в связи с учениями прежних философских школ и с умствованиями софистов. Сюда относятся разговоры: Парменид, Теэтет, Тимей, Политик, Критиас, Софист, Кратил и Ион. Внутренний характер их — критико-диалектический.

III. Федровские, в которых истина и добро рассматриваются под формами прекрасного, и приводятся к единству в религии, человеке и его произведениях. Сюда относятся разговоры: Федр, Пир, Филеб, Лизис, Иппиас старший и Иппиас младший. Внутренний характер всех их — дидактико-поэтический.

---

Примечания

1. Diog. L. III. 35.
2. Gesch. der Phil, alter. Zeit. Th. 2. B. VIII. c. 6.
3. Diog. L. III. 21, 29.
4. Meiners Geseb. d. Wissensch. in. Griechenl. und. Rom. T. 2. B. VIII. cap. 3.
5. Dionys. VI. 957—64. 972. 1032—34. 1038. 1043. Также Лонгин, περί ὑψονς passim. У Дионисия собраны примеры ошибок против языка из всех сочинений Платона.
6. Cic. de orat. 1. II.
7. Dionys. de admirab. vi dicendi in Demosth. VI. p. 1024.
8. De compr. verb. VI. 101. Diog. L. III. 37, 38.
9. De admirab. vi dicendi in Dem. VI. p. 965. et. sq de Platone ad Cn. Pomp. 758 et sq.
10. Cicer. orat. V. 3. 4. Fateor, me oratorem, si modo sim, aut etiam quicunque sim, non ex rhetorum officinis, sed ex academiae spatiis extitisse. Illa enim sunt curricula multiplicium uberiorumque sermonum, in quibus Platonis primum sunt impressa vestigia; sed et hujus, et aliorum philosophorum disputationibus, et exagitatus maxime orator est et adjutus. Omnis enim ubertas et puasi silva dicendi, ducta ab illis est. Quod idem de Demosthene existimari potest, cujus ex epistolis intelligi licet, quam frequens fuerit Platonis auditor.
11. Quint. X. i. p. m. 578.
12. Arist. Athen. X. 378.
13. Diog. L. III. 14. sq.
14. Diog. L. III. 47. sq. Arist. de sophist clench. 10.
15. Plat. Protag. p. 314.
16. Cicer. acad. quaest. I. B. Tennem. Syst. d. Platon. Phil. B. I. 5. 139.
17. Должно заметить, что в этих местах Платон говорит не исторически о своих устных уроках, а только показывает, что эротематическая метода при наставлении лучше софистической.
18. Ammon. vit. Arist.
19. Шлейермахер эксотерическим учением Платона почитает мысли, изложенные в его разговорах, а эсотерическим, — те результаты, которые можно выводить из них: но это значит давать новое значение словам: эксотерическая и эсотерическая философия.
20. Arist. Phys. IV. 2; de gener. et corr. II. 3.
21. Arist. de anima 1. 2. Simpl. phys. 32. b. 104. b.
22. Diog. L. III. 58—61. Тразилл, последователь Платона, жил во времена Августа и Тиверия. (См. Menagii Comment. ad Diog. L. III. 1. p. 138), а Аристофан Грамматик — в третьем веке.
23. Почти всем этим разговорам критика давала вторичные названия, которыми хотела выразить их содержание: но некоторые из этих названий столь мало соответствуют существу дела, что только вводят читателя в заблуждение.
24. Athen. XI. p. 506. Diog. L. III. 62.
25. О Тимее и Государстве Аристотель упоминает Phys. IV, 8 Pol. II, 1 сл.; о Федоне — Meteor. II, 2; De gen. et corr. II, 3; о Пире — Pol, II, 4; о законах — Pol. II, 6—8,9; о Меноне — Anal. pr. 11,21 Anal. post. I, 1; о Горгиасе — Soph. el. 12; о Евтидеме — Soph. el. 20; о Гиппиасе Мен. — Metaph. Δ 29; о Менексене — Rhet. III, 14. Подробнейшее и ученейшее исследование этого предмета см. Trendelenburg Platonis de ideis et numeris doctrina ex Arisstotele illuse trala. Lyps. 1826 p. 13 sqq.
26. Древние полагали за несомненное, что разговоры, не имеющие пролога, не принадлежат Платону: но эта черта не существенна.
27. Древняя драма состояла из трех трагедий и одной сатиры. См. Валх. истор. лит. Т. 1. § 22.
28. Wyttenb. epist. ad Heusd. p. XLIV.
29. Тразилловы тетралогии идут в следующем порядке: (Menag. ad Diog. L. III, 1. p. 133).
    1) Эвтифрон, Апология Сократа, Критон, Федон,
    2) Кратил, Теэтет, Софист, Политик,
    3) Парменид, Филеб, Пир, Федр,
    4) Алкивиад 1, Алкивиад 2, Иппарх, Соперники,
    5) Феаг, Хармид, Лахес, Лизис,
    6) Эвтидем, Протагор, Горгиас, Менон,
    7) Иппиас больший, Иппиас меньший, Ион, Менексен,
    8) Клитофон, Государство, Тимей, Критиас,
    9) Минос, О законах, Послезаконие, Письма.
30. Albin. isagog. § 6. p. 129. Fisch.
31. В шестой книге de lingua latina, p. 88. T. 1. Bip.
32. Это деление у Diog. L. III. 61.
33. Diog. L. III. 38.
34. Сизигии Иоанна Серрского следующие:
    1) Апологическая (Эвтифрон, Апология, Критон и Федон).
    2) Пропедевтическая (Феаг, Соперники и Теэтет).
    3) Антисофистическая (Софист, Эвтидем, Протагор и Иппиас меньший).
    4) Логическая (Кратил и Горгиас).
    5) Ифическая общая (Филеб, Менон и Алкивиад 1).
    6) Ифическая частная (Алкивиад 2, Хармид, Лизиас и Иппарх).
    7) Политическая (Менексен, Политик, Минос, Государство, Законы и Послезаконие).
    8) Физическая и метафизическая, или феологическая (Тимей, Критиас, Парменид, Пир, Федр, и Иппиас больший).
    9) Письма и неподлинные разговоры.