Платоновыхъ сочиненій? Что касается до языка, то всякій легко можетъ представить себѣ многихъ писателей, относящихся къ одной и тойже эпохѣ и обнаруживающихъ одинъ и тотъ же характеръ въ образѣ выраженія. Доказательства на это ежедневны: кто не видитъ, какъ иногда одинъ умъ, выступивъ за черту умовъ обыкновенныхъ, кладетъ печать своего слова на всю современную письменность? Слѣдовательно языкъ, самъ по себѣ, еще не можетъ быть порукою за подлинность нѣкоторыхъ Платоновыхъ сочиненій. При томъ, подмѣтить всѣ оттѣнки рѣчи, свойственной одному Платону, могъ бы развѣ непосредственный ученикъ его или ближайшій послѣдователь; а для нынѣшнихъ филологовъ, въ греческомъ слововыраженіи едва ли не все, кромѣ общаго родоваго различія греческихъ нарѣчій, подошло подъ одинъ уровень эллинскаго языка. Равнымъ образомъ и свойства идей въ подлинныхъ Платоновыхъ сочиненіяхъ не могутъ быть прилагаемы съ несомнѣннымъ успѣхомъ къ показанію подлинности или подлога прочихъ. Этотъ признакъ былъ бы достаточенъ только тогда, когда бы другіе не могли раздѣлять съ Платономъ ни его мыслей, ни предметовъ его мышленія. Но древность представляетъ намъ цѣлое поколѣніе философовъ, которые съ энтузіазмомъ изучали и передавали устно или письменно каждую мысль своего учителя: почему же не предположить, что нѣкоторые изъ нихъ, желая придать своимъ ученическимъ идеямъ болѣе достоинства, внесли ихъ въ составъ его сочиненій? Съ другой стороны нельзя не допустить, что Платонъ могъ писать многое и не для философскихъ цѣлей, что между его твореніями возможны и случайныя, которыя, ни по намѣренію писателя, ни по содержанію, не могутъ назваться философскими. Но если философскую мысль мы возмемъ въ соединеніи съ обыкновенною методою подлинныхъ Платоновыхъ разговоровъ, и особенно сообразимъ, что Платонъ конечно не въ состояніи былъ философствовать и излагать свои мысли съ рав-
Платоновых сочинений? Что касается до языка, то всякий легко может представить себе многих писателей, относящихся к одной и той же эпохе и обнаруживающих один и тот же характер в образе выражения. Доказательства на это ежедневны: кто не видит, как иногда один ум, выступив за черту умов обыкновенных, кладет печать своего слова на всю современную письменность? Следовательно язык, сам по себе, еще не может быть порукою за подлинность некоторых Платоновых сочинений. При том, подметить все оттенки речи, свойственной одному Платону, мог бы разве непосредственный ученик его или ближайший последователь; а для нынешних филологов, в греческом слововыражении едва ли не всё, кроме общего родового различия греческих наречий, подошло под один уровень эллинского языка. Равным образом и свойства идей в подлинных Платоновых сочинениях не могут быть прилагаемы с несомненным успехом к показанию подлинности или подлога прочих. Этот признак был бы достаточен только тогда, когда бы другие не могли разделять с Платоном ни его мыслей, ни предметов его мышления. Но древность представляет нам целое поколение философов, которые с энтузиазмом изучали и передавали устно или письменно каждую мысль своего учителя: почему же не предположить, что некоторые из них, желая придать своим ученическим идеям более достоинства, внесли их в состав его сочинений? С другой стороны нельзя не допустить, что Платон мог писать многое и не для философских целей, что между его творениями возможны и случайные, которые, ни по намерению писателя, ни по содержанию, не могут назваться философскими. Но если философскую мысль мы возмем в соединении с обыкновенною методою подлинных Платоновых разговоров, и особенно сообразим, что Платон конечно не в состоянии был философствовать и излагать свои мысли с рав-
