Часу в двенадцатом я поднялся наверх в спальню капитана и принёс ему прохладительного питья и разных лекарств, прописанных доктором Лайвей. Больной лежал в том же положении, как мы его оставили, только взобрался немного повыше на подушки.
Он был очень слаб, но до крайности возбуждён.
— Джим, — сказал он мне, как только меня увидал, — ты здесь единственный порядочный человек. Ты помнишь, я к тебе всегда хорошо относился и даже давал тебе каждый месяц по четыре пенса. Теперь я слаб, я болен, я несчастен, так надеюсь, ты не откажешься принести мне стаканчик рому? Ведь не откажешься, дружок, неправда ли?
— Разве вы не слыхали, что сказал доктор, — возразил было я.
Но он меня перебил, послав доктора ко всем чертям, и закричал насколько хватило голоса:
— Что такое все докторишки? Старые швабры, вот что они такое! Ну, что твой доктор может смыслить в моряках? Уверяю тебя, я бывал в таких местах, где жарко как в печке, где люди мрут от жестокой лихорадки как мухи. Видал ли что-нибудь подобное твой доктор? А знаешь чем я спасался там от болезни и смерти? Ромом и больше ничем. Ром заменял для меня и хлеб, и вино, и мясо, и друга, и семью. Неужели же мне теперь бросить этот целительный бальзам? Да я не выдержу, Джим, я умру и смерть моя ляжет на твою душу. Грех будет тебе и этому доктору, чтоб его…
Тут последовал целый перечень отборнейшей ругани. Затем мой капитан перешёл в печальный тон.
— Посмотри, Джимушка, как дрожат мои пальцы. Да и весь я дрожу как осиновый лист. Подумай только; ведь у меня во весь день не было во рту ни капли. Поверь мне, дружок, твой доктор болван. Если ты не дашь мне рому, я сойду с ума, тем и кончится. Со мной и то уж начинается что-то не хорошее. Мне мерещатся всё какие-то рожи. Вон сзади тебя стоит старый Флинт. Я его вижу как тебя. Если так пойдёт дальше, то я за себя не ручаюсь. Я сделаюсь хуже Каина, и в этом виноваты будете вы все, а не я. Да наконец и сам ваш поганый доктор сказал, что от одного стакана ничего не сделается. Принеси мне один стакан, Джим, только один! Я тебе дам золотую гинею, слышишь? Принеси ради всего на свете!
Он возбуждался всё больше и больше. Я подумал, что уж лучше будет от него отвязаться, тем более, что сам доктор сказал, что один стакан рому капитану не повредит. Но я всё-таки оскорбился тем, что меня хотели подкупить деньгами.
— Не нужно мне вашей гинеи, — отвечал я с негодованием, — отдайте мне только то, что вы должны моему отцу по счёту, а стакан рому я принесу вам и так, с условием, что вы больше не будете просить.
Когда я принёс ему ром, он жадно схватил стакан и выпил всё залпом.
—А! — произнёс он с наслаждением. — Вот мне уж и лучше. Скажи, мальчик, долго ли, по мнению твоего доктора, придётся мне пролежать в постели?
— По крайней мере с неделю, — отвечал я.
— Гром и молния!… Неделю!… Ни за что! — вскричал он с тревогой. — Этим временем они успеют прислать мне черную марку. Чего доброго, они уже бродят тут где-нибудь около меня, ослы! Не умели беречь того, что было у них в руках!… Поступали бы как я, было бы и у них. А теперь на что они рассчитывают? Не меня ли думают запугать? Так нет, шалишь!… Не проведёшь! Мы и не таких дурачили!
.jpg)
Говоря это, он страшно волновался, потом привстал, опёрся на моё плечо, так что мне тяжело сделалось, и попробовал пройтись по комнате. Но ноги его не слушались. Он остановился и присел на постель.
— Уморил меня этот проклятый доктор, — сказал он. — В голове шум такой, что просто чёрт знает… Помоги мне лечь.
Я исполнил его желание и он несколько времени полежал молча.
— Джим, сказал он наконец, — ты не видал сегодня этого матроса?
— Чёрного Пса?
— Чёрного Пса. Я тебе скажу, он большой негодяй. Да и остальные не лучше. Слушай, Джимушка. Если мне почему-нибудь нельзя будет скоро уехать и если они сюда придут и принесут мне чёрную марку, то не забудь, что им нужен мой старый сундук. Тогда ты не теряй ни минуты времени, садись на первую лошадь и скачи к тому… как его?… к доктору к этому окаянному… Скажи ему, чтобы он собрал как можно больше народу, понятых, полицейских, и спешил в здешнюю гостиницу ловить остаток шайки старого Флинта: я был у него когда-то помощником… я один знаю, где спрятано… Он открыл мне эту тайну на Саванне, когда умирал… как вот я теперь… Саванна, знаешь, корабль, на котором мы разбойничали… Ты слыхал о старом Флинте?… Так вот он самый… Но ты никому про это не говори, если они не принесут чёрной марки… Слышишь?
— Что вы говорите, капитан? Какая чёрная марка?
— Это призыв, требование от нашей шайки. Они, чего доброго, пришлют, так я тебя предупреждаю. Смотри в оба, Джим, не зевай!
Он побредил ещё несколько минут. Голос его становился всё слабее и слабее. Я подал ему питье. Он напился точно ребенок, приговаривая:
— Так, так!… Вот и лечиться пришлось на старости лет. После того он заснул тяжёлым сном. Я подождал немного и вышел.
Не знаю, как бы я поступил, если бы дела шли обыкновенным порядком. Вернее всего, что я рассказал бы всё доктору, потому что до смерти боялся, как бы капитан не раскаялся в своей откровенности и не постарался отправить меня на тот свет. Но дело в том, что в этот же самый вечер мой отец совершенно неожиданно умер. Горе, хлопоты с похоронами и разные неурядицы совсем вышибли у меня из головы память о недавнем разговоре с капитаном. Мне было совсем не до него.
На другой день утром он сошёл вниз как обыкновенно, хотя ел без аппетита. Зато пил он, как я думаю, гораздо больше обыкновенного, так как он весь этот день сам хозяйничал за буфетом, ворча и фыркая как тюлень. Вечером, накануне похорон, он напился до того, что стал опять распевать свои удалые песни, отлично зная, что в доме покойник. Нас это возмущало, но мы всё ещё боялись страшного капитана и не решались заметить ему, что такое поведение неприлично, постыдно. Только один доктор мог бы его остановить, но, к сожалению, он уехал далеко к одному опасному больному и не был у нас с самой смерти батюшки.
Капитан был однако всё ещё очень слаб. Он еле бродил по комнатам, придерживаясь за стены, чтобы не упасть. Он ни с кем не говорил, кроме меня, и мне всегда казалось, что он успел забыть о своём признании. Но характер его стал ещё раздражительнее. У него явилась опасная привычка, садясь за стол всякий раз класть возле себя кортик. Страстью его сделалось следить за проезжающими, и вообще он как будто немного помешался.
В этот же вечер после ряда матросских песен мы вдруг с удивлением услыхали, что он напевает чрезвычайно странный мотив, какого он ещё ни разу у нас не пел. То был какой-то весёленький ретурнель, далеко не похожий на его обычные песни. Вероятно, он певал его когда-нибудь очень давно, когда ещё не был моряком.
На другой день после похорон я вышел часу в четвёртом на крыльцо гостиницы. День был туманный и холодный. Я стоял в печальном раздумье и вдруг заметил, что по дороге медленно идёт какой-то человек. То был очевидно какой-нибудь слепой, потому что на глазах у него был зелёный зонтик, а в руках большой костыль, которым он поминутно щупал дорогу. Он шёл, согнувшись под бременем дряхлости. и болезни и кутаясь в дырявый, безобразный плащ с капюшоном. В жизнь свою я не видывал ничего ужаснее этого лица с тусклыми глазами без взгляда. У крыльца гостиницы он остановился и, плачевно растягивая слова, обратился к пустому пространству:
— Милостивые, жалостливые, христиане добрые, скажите слепому матросу его величества, где он теперь находится.
Я немедленно отвечал:
— Вы у гостиницы Адмирал Бенбо, возле Блекгилльской бухты.
— Слышу голосок тоненький, голосок молоденький, — возразил слепец тем же заунывным голосом. — Голубчик миленький, мальчик мой хорошенький, не подашь ли ты мне руку свою, не поможешь ли войти?
В простоте души я предупредительно протянул руку и вдруг почувствовал, что ужасный слепец сейчас же сжал её как тисками. Испугавшись до смерти, я стал вырываться, но безглазый нищий с силою привлёк меня к себе и сказал уже совсем другим тоном:
— Веди-ка меня к капитану, мальчуган!
— Ей-богу, сэр, я не смею… ну, право же не смею, видит Бог.
— О!… о!… — зарычал слепой, так ты не слушаться?… Сейчас веди, не то я тебе руку выверну.
И с этими словами он так жестоко повернул мне руку, что я громко закричал.
— Сэр, я о вас же забочусь? Капитан последнее время очень опасен. Он не расстаётся со своим кортиком. К нему просто подойти нельзя и к тому же он болен… Недавно другой джентльмен…
— Цыц, замолчи! Веди меня к нему и конец! — перебил меня слепой.
Голос был грубый, жестокий, одним словом ужасный. Он подействовал на меня хуже боли в руке. Я подчинился. Мы пошли в залу, где у камина сидел капитан, попивая ром. Слепец, не выпуская моей руки, навалился мне на плечо всею тяжестью.
— Веди меня прямо к нему, — сказал он, — и когда подойдёшь совсем близко, крикни: „Билль! Вот и мы!“ Не крикнешь — берегись!
При этом он, как бы предостерегая, сдавил мне руку так больно, что у меня пропал весь страх к капитану. Я быстро распахнул двери общей залы и громко произнёс то, что мне велел слепой.
Бедный капитан вздрогнул с головы до ног и испуганно взглянул на нас. Хмель разом выскочил у него из головы и на лице изобразился ужас, смешанный с крайним отвращением. Он хотел встать, но не мог.
— Оставайся на месте, Билль! — сказал убогий. — Я слеп, но нос у меня тонкий, и я сейчас узнаю, сидишь ты смирно или нет. Дело делом… Подавай сюда левую руку. Мальчик, возьми его левую руку и приблизь её к моей правой руке.
Мы оба машинально повиновались. Я заметил, что последний сунул что-то капитану в руку и тот сейчас же зажал эту вещь в кулак.
— Дело сделано! — объявил слепой.
Он меня выпустил и с невероятною быстротой и уверенностью выскользнул вон из гостиницы. Я видел, как он торопливо пошёл по дороге и исчез, постукивая своим костылём.
Мы с капитаном были в оцепенении. Я стоял около него и бессознательно держал его за руку. Наконец я её выпустил и тогда он взглянул на свою ладонь.
— В десять часов! — вскричал он. — У нас осталось ещё целых шесть!… Мы ещё успеем сыграть с ними штуку.
Он вскочил на ноги, но пошатнулся, схватился рукою за горло и во весь рост растянулся на полу. Я подбежал к нему, начал горько звать матушку. Но звать было незачем. Капитан был мёртв: его убил нервный удар.
Странная вещь: я не любил капитана, хотя под конец и стал чувствовать к нему жалость; теперь же, видя его мертвым, я не мог удержаться от слёз. Вероятно потому, что нервы у меня были расстроены недавнею смертью отца.
Не откладывая в долгий ящик, я рассказал матушке то, что было бы гораздо лучше сказать ей раньше. Мы очутились с нею в очень затруднительном, даже в опасном положении. Часть денег нашего постояльца принадлежала нам неотъемлемо и бесспорно, но сомнительно было, чтобы его товарищи, захватив его достояние, согласились нам её выплатить. По крайней мере мы
.jpg)
так судили о них о всех по Чёрному Псу и по слепому, о которых мы имели достаточное понятие. Мне вспомнилось приказание капитана сесть в известном случае на лошадь и немедленно скакать к доктору Лайвей. Впрочем, сделать это теперь значило оставить мать одну в гостинице на произвол судьбы.
Но и оставаться в гостинице нам обоим было страшно, всё нас пугало: и треск угля в камине, и тиканье часов. Чёрная дорога, уходившая в бесконечную даль, невольно заставляла нас думать о том, что вот быть может по ней приближаются наши губители. Вид мёртвого капитана на полу в зале и воспоминание об ужасном слепце обдавали меня холодом, так что кровь стыла в жилах. Нужно было на что-нибудь решиться, и мы придумали обратиться за помощью в соседнюю деревню. Придумано — сделано, и вот мы, в чём были, побежали по дороге, несмотря на холод, туман и вечернюю темноту.
Деревня была по счастью недалеко, за скалами, на противоположном конце бухты. Мы добежали до неё, запыхавшись. Всё кругом было тихо, только волны плескались о берег и вороны каркали где-то в лесу.
В деревне уже зажглись огни и я никогда не забуду, с каким удовольствием увидал я освещённые окна. Я ободрился, но этим всё и ограничилось. Никакой серьезной помощи мы не нашли. Никто не решился идти с нами в гостиницу Адмирал Бенбо. К стыду мужчин, все они трусили и ссылались на жён и детей… — Кто такой капитан, кто такие его товарищи? — Уж не из шайки ли они Флинта?… Оказалось, что имя Флинта известно им как нельзя лучше. К довершению беды с поля вернулось несколько крестьян, которые заявили, что встретили по дороге каких-то подозрительных личностей. Несколько других крестьян стали уверять, что видели какой-то бот, бросивший якорь в маленькой заводи, которую у нас называли Киттской норой. Одним словом, мы получили массу предложений немедленно съездить к доктору Лайвей, но ни один человек не согласился защищать гостиницу Адмирал Бенбо.
Трусость, говорят, заразительна, но с другой стороны верно и то, что спор нередко придаёт храбрость. Так случилось с моей матерью. Когда все высказались, она заговорила сама и объявила, что не посмотрит ни на что и попробует, нельзя ли спасти сиротские деньги.
— Если вы не хотите нам помочь, так и Бог с вами, — сказала она. — Мы с Джимом пойдём одни и что бы ни случилось, а уж сундук я отопру. Об одном попрошу я вас, мистрисс Краули, — обратилась она к одной соседке, — одолжите нам мешок, чтобы положить в него деньги, принадлежащие нам с Джимом по праву.
Я, разумеется, объявил, что готов идти с матерью, и все, разумеется, начали кричать, что это ни на что не похоже. И всё-таки никто не согласился пойти с нами. Дали только мне заряженный пистолет на всякий случай и обещали приготовить нам осёдланных лошадей для бегства, если нас будут преследовать. Кроме того, один парень взялся немедленно ехать к доктору Лайвей и попросить у него для нас вооружённой помощи.
Сердце у меня сильно билось, когда мы с матерью пустились в опасный путь. Ночь была тёмная, луна не успела взойти и только красноватый край её диска чуть-чуть светился сквозь густую, тяжёлую мглу. Мы бежали чуть не бегом, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец, мы благополучно добрались до гостиницы и с облегчением вздохнули, когда заперли за собой тяжелую дверь.
Я притаил дыхание, вспомнив, что мы с матушкой в доме одни и что там лежит покойник. Мать зажгла свечку и, держась за руки, мы робко вошли с нею в общую залу. Мертвец лежал всё в том же положении на спине и с раскинутыми руками.
— Опусти штору, Джим, сказала мне матушка, — а то нас могут увидать с улицы.
Я исполнил приказание матушки и она продолжала:
— Теперь нужно снять с него ключ от сундука… придётся до него дотронуться…
Я стал возле трупа на колена. На полу у левой руки мертвеца лежал вырезанный из бумаги кружочек, одна сторона которого была была выкрашена в чёрный цвет. Я понял, что это и есть чёрная марка. Подняв кружок, я увидал на белой стороне крупную и чёткую надпись: сегодня вечером, в десять часов.
— Матушка! — вскричал я. — Только до десяти часов…
Только что я ей это сказал, как наши стенные часы стукнули, приготовляясь бить. У обоих у нас замерло сердце… Часы прозвонили. О, счастье! Оказалось только шесть часов.
— Ну, Джим, — сказала матушка, — доставай ключ.
Я ощупал все карманы покойника, нашёл там серебряную медаль, нитки, иголки, напёрсток, ножик, огниво, табак, карманный компас, но ключа не отыскал.
— Нет ли на шее, — подсказала мне матушка.
Подавляя отвращение, я расстегнул у мертвеца ворот и пощупал шею. Ключ действительно висел на шнурке, пропитанном дёгтем. Я вынул ножик и разрезал шнурок.
Удача нас ободрила. Мы побежали в капитанскую спальню, где стоял знаменитый сундук, ни разу не сдвигавшийся с места.
Сундук был обыкновенный матросский, сделанный из очень прочного дерева, обтёршийся по углам от долгой службы и с большой металлической буквой Б на крышке.
— Дай мне ключ, — сказала матушка.
Замок отпирался туго, но она, — откуда сила взялась, — в одну секунду повернула ключ и открыла крышку.
Из сундука запахло табаком и дёгтем. Прежде всего мы увидали полную новую пару платья, тщательно вычищенную и аккуратно уложенную. Матушка сделала предположение, что это платье ни разу не надевано. Под платьем лежало множество мелких вещей самого разнообразного характера: тут были транспортиры, пачки с табаком, старинные испанские часы, медный компас, разные дешёвые редкости, как, например, пять или шесть американских раковинок и т. п. Всё это для нас покуда не представляло интереса и мы продолжали рыться в сундуке. На дне оказался старый матросский плащ, весь потёртый и выцветший. Мать с досадою вытащила его вон и мы увидали под ним две последние вещи: какой-то пакет, по-видимому, с бумагами, завёрнутый в клеёнку, и полотняный мешок, в котором зазвенели монеты, когда я взял его в руки.
— Покажем этим негодяем, что мы честные люди, — сказала матушка. — Я возьму только то, что нам следует, ни гроша больше. Давай сюда мешок, что мне дала мистрисс Краули.
И она принялась отсчитывать монеты, кладя их в мешок, который я держал перед нею. Ей хотелось взять из капитанских денег ровно столько, сколько следовало по счёту, но это оказалось далеко не так просто, как она думала; монеты были по большей части иностранные, дублоны, луидоры, унции, и всё в этом роде. Английских монет было меньше всего, а матушка только им и знала цену.
Мы не сделали ещё и половины дела, как вдруг я остановил матушку, дотронувшись до её руки. В тишине ночи я услыхал явственно звук, от которого у меня застыла кровь в сердце; услыхал стук палки слепого по мёрзлой земле… Стук приближался… Мы с матушкой слушали, не дыша. Вот палка стукнула в дверь, негодяй повернул дверную ручку и начал неистово ломиться в дом. Потом всё смолкло. Затем костыль опять застучал по земле, медленно удаляясь от дома, и, к нашей радости, стук постепенно замер в отдалении.
— Матушка, — вскричал я, — возьмём всё и убежим!
Я был уверен, что запертая дверь навела слепого на подозрение и что скоро к нам в дом нахлынет вся шайка. И всё-таки я был бесконечно рад, что догадался запереть задвижку. Уж очень был страшен этот слепой, так страшен, что и рассказать нет слов.
Очень испугалась матушка, а всё-таки не хотела взять ни одной копейки меньше, чем следует.
— Ещё нет семи часов, — сказала она. — Я своего упускать не намерена.
Не успела она договорить, как где-то вдали, на холме, должно быть, раздался протяжный свист. Оставаться было немыслимо.
— Нечего делать, — вздохнула матушка, торопясь встать и уйти, — уж возьму только то, что успела отсчитать.
— А я для круглого счёта возьму вот и это, — вскричал я, хватая клеёнчатый пакет.
Мы побежали по лестнице в темноте, бросив свечку возле пустого сундука, выбежали на улицу и пустились по дороге. Туман стал редеть и луна уже вполне ярко озаряла окружающие высоты. К счастью, дорога шла внизу и потому оставалась погружена в относительный мрак. На первое время нам было хорошо, но с половины дороги нам предстояло идти по освещённому пространству. Хуже всего было то, что сзади нас уже раздавались шаги многочисленных ног. К гостинице приближалась толпа мужчин, из которых у одного был фонарь.
— Дитя моё, — сказала мне вдруг матушка, — бери деньги и беги! Я чувствую, что скоро выбьюсь из сил.
— Кончено! — подумал я. — Теперь нас поймают.
И меня взяло страшное зло на низкую трусость соседей, которые отказались нам помочь. К счастью, мы уже почти дошли до мостика через небольшую канаву. Я кое-как довёл матушку до края канавы, но тут она тяжко вздохнула и без чувств склонилась ко мне на плечо. Не знаю как достало у меня силы стащить матушку вниз в канаву и положить возле мостика. Больше этого я ничего не мог сделать; мост был очень низок и я мог под ним спрятаться только сам, так как был очень тонок и худ. Я подполз под него на животе и мы оба остались в этом опасном положении: я под мостом, а матушка — возле него и совершенно на виду с дороги. От гостиницы, в которую ломились разбойники, мы успели уйти всего на расстояние человеческого голоса.