«Смоковница отметаетъ пупы своя отъ вѣтра велика». |
| Анк. VI, 13. |
Подъ самое Рождество мы ѣхали на югъ и, сидя въ вагонѣ, разсуждали о тѣхъ современныхъ вопросахъ, которые даютъ много матеріала для разговора и въ то же время требуютъ скораго рѣшенія. Говорили о слабости русскихъ характеровъ, о недостаткѣ твердости въ нѣкоторыхъ органахъ власти, о классицизмѣ и о евреяхъ. Болѣе всего прилагали заботъ къ тому, чтобы усилить власть и вывести въ расходъ евреевъ, если невозможно ихъ исправить и довести, по крайней мѣрѣ, хотя до извѣстной высоты нашего собственнаго нравственнаго уровня. Дѣло, однако, выходило не радостно: никто изъ насъ не видалъ никакихъ средствъ распорядиться властію, или достигнуть того, чтобы всѣ, рожденные въ еврействѣ, опять вошли въ утробы и снова родились совсѣмъ съ иными натурами.
— А въ самой вещи, — какъ это сдѣлать?
— Да никакъ не сдѣлаешь.
И мы безотрадно поникли головами.
Компанія у насъ была хорошая, — люди скромные и несомнѣнно основательные.
Самымъ замѣчательнымъ лицомъ въ числѣ пассажировъ, по всей справедливости, надо было считать одного отставного военнаго. Это быль старикъ атлетическаго сложенія. Чинъ его былъ неизвѣстенъ, потому что изъ всей боевой амуниціи у него уцѣлѣла одна фуражка, а все прочее было замѣнено вещами статскаго изданія. Старикъ былъ бѣловолосъ, какъ Несторъ, и крѣпокъ мышцами, какъ Сампсонъ, котораго еще не остригла Далила. Въ крупныхъ чертахъ его смуглаго лица преобладало твердое и опредѣлительное выраженіе и рѣшимость. Безъ всякаго сомнѣнія это былъ характеръ положительный и притомъ — убѣжденный практикъ. Такіе люди не вздоръ въ наше время, да и ни въ какое иное время они не бываютъ вздоромъ.
Старецъ все дѣлалъ умно, отчетливо и съ соображеніемъ; онъ вошелъ въ вагонъ раньше всѣхъ другихъ и потому выбралъ себѣ наилучшее мѣсто, къ которому искусно присоединилъ еще два сосѣднія мѣста и твердо удержалъ ихъ за собою посредствомъ мастерской, очевидно заранѣе обдуманной, раскладки своихъ дорожныхъ вещей. Онъ имѣлъ при себѣ цѣлыя три подушки очень большихъ размѣровъ. Эти подушки сами по себѣ уже составляли добрый багажъ на одно лицо, но онѣ были такъ хорошо гарнированы, какъ будто каждая изъ нихъ принадлежала отдѣльному пассажиру: одна изъ подушекъ была въ синемъ кубовомъ ситцѣ съ желтыми незабудками, — такія чаще всего бываютъ у путниковъ изъ сельскаго духовенства; другая — въ красномъ кумачѣ, что въ большомъ употребленіи по купечеству, а третья — въ толстомъ полосатомъ тикѣ — это уже настоящая штабсъ-капитанская. Пассажиръ, очевидно, не искалъ ансамбля, а искалъ чего-то болѣе существеннаго — именно приспособительности къ другимъ гораздо болѣе серьезнымъ и существеннымъ цѣлямъ.
Три разношерстныя подушки могли кого угодно ввести въ обманъ, что занятыя ими мѣста принадлежатъ тремъ разнымъ лицамъ, а предусмотрительному путешественнику этого только и требовалось.
Кромѣ того, мастерски задѣланныя подушки имѣли не совсѣмъ одно то простое названіе, какое можно было придать имъ по первому на нихъ взгляду. Подушка въ полосатомъ тикѣ была собственно чемоданъ и погребецъ и на этомъ основаніи она пользовалась преимущественнымъ передъ другими вниманіемъ своего владѣльца. Онъ помѣстилъ ее vis-à-vis передъ собою, и какъ только поѣздъ отвалилъ отъ амбаркадера, — тотчасъ же облегчилъ и поослабилъ ее, разстегнувъ для того у ея наволочки бѣлыя костяныя пуговицы. Изъ пространнаго отверстія, которое теперь образовалось, онъ началъ вынимать разнокалиберные, чисто и ловко завернутые сверточки, въ которыхъ оказались сыръ, икра, колбаса, сайки, антоновскія яблоки и ржевская пастила. Всего веселѣе выглянула на свѣтъ хрустальная фляжка, въ которой находилась удивительно пріятнаго фіолетоваго цвѣта жидкость съ извѣстною старинною надписью: «Ея же и монаси пріемлятъ». Густой аметистовый цвѣтъ жидкости былъ превосходный и вкусъ, вѣроятно, соотвѣтствовалъ чистотѣ и пріятности цвѣта. Знатоки дѣла увѣряютъ, будто это никогда одно съ другимъ не расходится.
Во все время, пока прочіе пассажиры спорили о жидахъ, объ отечествѣ, объ измельчаніи характеровъ и о томъ, какъ мы «во всемъ сами себѣ напортили», и, — вообще занимались «оздоровленіемъ корней» — бѣловласый богатырь сохранялъ величавое спокойствіе. Онъ держалъ себя, какъ человѣкъ, который знаетъ, когда ему придетъ время сказать свое слово, а пока — онъ просто кушалъ разложенную имъ на полосатой подушкѣ провизію и выпилъ три или четыре рюмки той аппетитной влаги «ея же и монаси пріемлятъ». Во все это время онъ не проронилъ ни одного звука. Но зато, когда у него все это важнѣйшее дѣло было окончено какъ слѣдуетъ, и когда весь буфетъ былъ имъ снова тщательно убранъ, — онъ щелкнулъ складнымъ ножомъ и закурилъ съ собственной спички невѣроятно толстую, самодѣльную папиросу, потомъ вдругъ заговорилъ и сразу завладѣлъ всеобщимъ вниманіемъ.
Говорилъ онъ громко, внушительно и смѣло, такъ что никто не думалъ ему возражать или противорѣчить, а, главное, онъ ввелъ въ бесѣду живой и общезанимательный любовный элементъ, къ которому политика и цензура нравовъ примѣшивалась только слегка, лѣвою стороною, не докучая и не портя живыхъ приключеній мимо протекшей жизни.
Онъ началъ рѣчь свою очень деликатно, — какимъ-то чрезвычайно пріятнымъ и въ своемъ родѣ даже красивымъ обращеніемъ къ пребывающему здѣсь «обществу», а потомъ и перешелъ прямо къ предмету давнихъ и нынѣ столь обыденныхъ сужденій.
— Видите ли, — сказалъ онъ: — мнѣ все это, о немъ вы говорили, не только не чуждо, но даже, вѣрнѣе сказать, очень знакомо. Мнѣ, какъ видите, уже не мало лѣтъ, — я много жилъ и могу сказать — много видѣлъ. Все, что вы говорите про жидовъ и поляковъ, — это все правда, но все это идетъ отъ нашей собственной русской, глупой деликатности: все хотимъ всѣхъ деликатнѣй быть. Чужимъ мирволимъ, а своихъ давимъ. Мнѣ это, къ сожалѣнію, очень извѣстно и даже больше того, чѣмъ извѣстно: я это испыталъ на самомъ себѣ-съ; но вы напрасно думаете, что это только теперь настало: это давно завелось и напоминаетъ мнѣ одну роковую исторію. Я, положимъ, не принадлежу къ прекрасному полу, къ которому принадлежала Шехеразада, однако я тоже очень бы могъ позанять иного султана не пустыми разсказами. Жидовъ я очень знаю, потому что живу въ этихъ краяхъ и здѣсь постоянно ихъ вижу, да и въ прежнее время, когда еще въ военной службѣ служилъ, и когда по роковому случаю городничимъ былъ, такъ не мало съ ними повозился. Случалось у нихъ и деньги занимать, случалось и за пейсы ихъ трепать и въ шею выталкивать, всего приводилъ Богъ, — особенно когда жидъ придетъ за процентами, а заплатить нечѣмъ. Но бывало, что я и хлѣбъ-соль съ ними водилъ, и на свадьбахъ у нихъ бывалъ, и мацу, и гугель, и аманово ухо у нихъ ѣлъ, а къ чаю ихъ булки съ чернушкой и теперь предпочитаю непропеченой сайкѣ, но того, что̀ съ ними теперь хотятъ дѣлать, — этого я не понимаю. Нынче о нихъ вездѣ говорятъ и даже въ газетахъ пишутъ… Изъ-за чего это? У насъ, бывало, просто хватишь его чубукомъ по спинѣ, а если онъ очень дерзкій, то клюквой въ него выстрѣлишь, — онъ и бѣжитъ. И жидъ бо̀льшаго не сто̀итъ, а выводить его совсѣмъ въ расходъ не надо, потому что при случаѣ жидъ бываетъ человѣкъ полезный.
Что же касается въ разсужденіи всѣхъ подлостей, которыя евреямъ приписываютъ, такъ я вамъ скажу, это ничего не значитъ передъ молдаванами и еще валахами, и что я съ своей стороны предложилъ бы, такъ это не вводить жидовъ въ утробы, ибо это и невозможно, а помнить, что есть люди хуже жидовъ.
— Кто же, напримѣръ?
— А, напримѣръ, румыны-съ!
— Да, про нихъ тоже нехорошо говорятъ, — отозвался солидный пассажиръ съ табакеркой въ рукахъ.
— О-о, батюшка мой! — воскликнулъ, весь оживившись, нашъ старецъ: — повѣрьте мнѣ, что это самые худшіе люди на свѣтѣ. Вы о нихъ только слыхали, но по чужимъ словамъ, какъ по лѣстницѣ, можно чортъ знаетъ куда залѣзть, а я все самъ на себѣ испыталъ и, какъ православный христіанинъ, я свидѣтельствую, что хотя они и одной съ нами православной вѣры, такъ что, можетъ-быть, намъ за нихъ когда-нибудь еще и воевать придется, но это такіе подлецы, какихъ другихъ еще и свѣтъ не видалъ.
И онъ намъ разсказалъ нѣсколько плутовскихъ пріемовъ, практикующихся или нѣкогда практиковавшихся въ тѣхъ мѣстахъ Молдавіи, которыя онъ посѣщалъ въ свое боевое время, но все это выходило не ново и мало эффектно, такъ что бывшій средь прочихъ слушателей пожилой лысый купецъ даже зѣвнулъ и сказалъ:
— Это и у насъ музыка извѣстная!
Такой отзывъ оскорбилъ богатыря, и онъ, слегка сдвинувъ брови, молвилъ:
— Да, разумѣется, русскаго торговаго человѣка плутомъ не удивишь!
Но вотъ разсказчикъ оборотился къ тѣмъ, которые ему казались просвѣщеннѣе, и сказалъ:
— Я вамъ, господа, если на то пошло, разскажу анекдотикъ изъ ихняго привилегированнаго-то класса; разскажу про ихъ помѣщичьи нравы. Тутъ вамъ кстати будетъ и про эту нашу дымку очесъ, черезъ которую мы на все смотримъ, и про деликатность, которою только своимъ и себѣ вредимъ.
Его, разумѣется, попросили, и онъ началъ, пояснивъ, что это составляетъ и одинъ изъ очень достопримѣчательныхъ случаевъ его боевой жизни.
Разсказчикъ началъ такъ:
Человѣкъ, знаете, всего лучше познается въ деньгахъ, въ картахъ и въ любви. Говорятъ, будто еще въ опасности на морѣ, но я этому не вѣрю, — въ опасности иной трусъ развоюется, а смѣльчакъ спасуетъ. Карты и любовь… Любовь даже можетъ быть важнѣй картъ, потому что всегда и вездѣ въ модѣ: поэтъ это очень правильно говоритъ: «любовь царитъ во всѣхъ сердцахъ», безъ любви не живутъ даже у дикихъ народовъ, — а мы, военные люди, ею «вси движимся и есьми». Положимъ, что это сказано въ разсужденіи другой любви, однако, что попы ни сочиняй, — всякая любовь есть «влеченіе къ предмету». Это у Курганова сказано. А вотъ предметъ предмету рознь, — это правда. Впрочемъ, въ молодости, а для другихъ даже еще и подъ старость, самый общеупотребительный предметъ для любви все-таки составляетъ женщина. Никакіе проповѣдники этого не могутъ отмѣнить, потому что Богъ ихъ всѣхъ старше и какъ Онъ сказалъ: «не благо быть человѣку единому», такъ и остается.
Въ наше время у женщинъ не было нынѣшнихъ мечтаній о независимости, — чего я, впрочемъ, не осуждаю, потому что есть мужья совершенно невозможные, такъ что вѣрность имъ даже можно въ грѣхъ поставить. Не было тогда и этихъ гражданскихъ браковъ, какъ нынче завелось. Тогда на этотъ счетъ холостежь была осторожнѣе и дорожила свободой. Браки были тогда только обыкновенные, настоящіе, въ церкви пѣтые, при которыхъ обычаемъ не возбранялась свободная любовь къ военнымъ. Этого грѣха, какъ и въ романахъ Лермонтова, видно было дѣйствительно очень много, но только происходило все это по-раскольницки, то-есть «безъ доказательствъ». Особенно съ военными: народъ перехожій, нигдѣ корней не пускали; нынче здѣсь, а завтра затрубимъ и на другомъ мѣстѣ очутимся — слѣдовательно, что шито, что вито, — все позабыто. Стѣсненья никакого. Зато насъ и любили, и ждали. Куда, бывало, въ какой городишко полкъ ни вступитъ, — какъ на званый пиръ, сейчасъ и закипѣли шуры-муры. Какъ только офицеры почистятся, поправятся и выйдутъ гулять, такъ уже въ прелестныхъ маленькихъ домикахъ окна у барышень открыты и оттуда летитъ звукъ фортепіано и пѣніе. Любимый романсъ былъ:
«Какъ хорошъ, — не правда-ль, мама,
Постоялецъ нашъ удалый,
Мундиръ золотомъ весь шитый
И какъ жаръ горятъ ланиты,
Боже мой,
Боже мой,
Ахъ, когда бы онъ былъ мой».
Ну ужъ, разумѣется, изъ какого окна услыхалъ это пѣніе — туда глазомъ и мечешь — и никогда не даромъ. Въ тотъ же день къ вечеру, бывало, уже полетятъ черезъ денщиковъ и записочки, а потомъ пойдутъ порхать къ господамъ офицерамъ горничныя… Тоже не нынѣшнія субретки, но крѣпостныя, и это были самыя безкорыстныя созданія. Да мы, разумѣется, имъ часто и платить ничѣмъ инымъ не могли, кромѣ какъ поцѣлуями. Такъ и начинаются, бывало, любовные успѣхи съ посланницъ, а кончаются съ пославшими. Это даже въ водевилѣ у актера Григорьева на театрахъ въ куплетѣ пѣли:
«Чтобъ съ барышней слюбиться,
За дѣвкой волочись».
При крѣпостномъ званіи горничною не называли, а просто — дѣвка.
Ну, понятно, что при такомъ лестномъ вниманіи всѣ мы, военные люди, были чертовски женщинами избалованы! Тронулись изъ Великой Россіи въ Малороссію — и тамъ то же самое; пришли въ Польшу — а тутъ этого добра еще больше. Только польки ловкія — скоро женить нашихъ начали. — Намъ командиръ сказалъ: «смотрите, господа, осторожно», и дѣйствительно у насъ Богъ спасалъ — женитьбы не было. Одинъ былъ влюбленъ такимъ образомъ, что побѣжалъ предложеніе дѣлать, но засталъ свою будущую тещу наединѣ и, къ счастію, ею самою такъ увлекся, что уже не сдѣлалъ дочери предложенія. И удивляться нечему, что были успѣхи — потому что народъ молодой и вездѣ встрѣчали пылъ страсти. Нынѣшняго житья, вѣдь, тогда въ образованныхъ классахъ не было… Внизу тамъ, конечно, пищали, но въ образованныхъ людяхъ просто зудъ любовный одолѣвалъ, и притомъ внѣшность много значила. Дѣвицы и замужнія признавались, что чувствуютъ этакое, можно сказать, какое-то безотчетное замираніе при одной военной формѣ… Ну, а мы знали, что на то селезню дано въ крылья зеркальце, чтобы утицѣ въ него поглядѣться хотѣлось. Не мѣшали имъ собой любоваться…
Изъ военныхъ не много было женатыхъ, потому что бѣдность содержанія, и скучно. Женившись: тащись самъ на лошадкѣ, жена на коровкѣ, дѣти на теляткахъ, а слуги на собачкахъ. Да и къ чему, когда и одинокіе тоски жизни одинокой, по милости Божіей, никогда нимало не испытывали. А ужъ о тѣхъ, которые собой поавантажнѣе, или могли пѣть, или рисовать, или по-французски говорить, то эти часто даже не знали, куда имъ дѣваться отъ рога изобилія. Случалось даже, въ придачу къ ласкамъ и очень цѣнныя бездѣлушки получали, и то такъ, понимаете, что отбиться отъ нихъ нельзя… Просто даже бывали случаи, что отъ одного случая вся, бѣдняжка, вскроется, какъ кладъ отъ аминя, и тогда непремѣнно забирай у нея что отдаетъ, а то сначала на колѣняхъ проситъ, а потомъ обидится и заплачетъ. Вотъ у меня и посейчасъ одна такая завѣтная балаболка на рукѣ застряла.
Разсказчикъ показалъ намъ руку, на которой на одномъ толстомъ, одеревянѣломъ пальцѣ заплылъ старинной работы золотой эмальированный перстень съ довольно крупнымъ алмазомъ. Затѣмъ онъ продолжалъ разсказъ:
Но такой нынѣшней гнусности, чтобы съ мужчинъ чѣмъ-нибудь пользоваться, этого тогда даже и въ намекахъ не было. Да и куда, и на что? Тогда, вѣдь, были достатки отъ имѣніи, и притомъ еще и простота. Особенно въ уѣздныхъ городкахъ, вѣдь, чрезвычайно просто жили. Ни этихъ нынѣшнихъ клубовъ, ни букетовъ, за которые надо деньги заплатить и потомъ бросить, не было. Одѣвались со вкусомъ, — мило, но простенько; или этакій шелковый марселинецъ, или цвѣтная кисейка, а очень часто не пренебрегали даже и ситчикомъ или даже какою-нибудь дешевенькою цвѣтною холстинкою. Многія барышни еще для экономіи и фартучки и бертельки носили съ разными этакими бахромочками и городками, и часто это очень красиво и нарядно было, и многимъ шло. А прогулки и всѣ эти рандевушки совершались совсѣмъ не по-нынѣшнему. Никогда не приглашали дамъ куда-нибудь въ загородные кабаки, гдѣ только за все дерутъ вдесятеро, да въ щелки подсматриваютъ. Боже сохрани! Тогда дѣвушка или дама со стыда бы сгорѣла отъ такой мысли, и ни за что бы не поѣхала въ подобныя, мѣста, гдѣ мимо одной лакузы-то пройти — все равно, какъ сквозь строй! И вы сами ведете свою даму подъ руку, видите какъ тѣ подлецы за вашими плечами зубы скалятъ, потому что въ ихъ холопскихъ глазахъ, что честная дѣвица, или женщина, увлекаемая любовною страстію, что какая-нибудь дама изъ Амстердама — это все равно. Даже если честная женщина скромнѣе себя держитъ, такъ они о ней еще ниже судятъ.
— «Тутъ, дескать, много поживы не будетъ: по барынькѣ и говядинка».
Нынче этимъ манкируютъ, но тогдашняя дама обидѣлась бы, если бы ей предложить хотя бы самое пріятное уединеніе въ такомъ мѣстѣ.
Тогда былъ вкусъ и всѣ искали, какъ все это облагородить, и облагородить не какимъ-нибудь фанфаронствомъ, а именно изящной простотою, — чтобы даже ничто не подавало воспоминаній о презрѣнномъ металлѣ. Влюбленные всего чаще шли, напримѣръ, гулять за городъ, рвать въ цвѣтущихъ поляхъ васильки или гдѣ-нибудь надъ рѣчечкой подъ лозою рыбу удить, или вообще что-нибудь другое этакое невинное и простосердечное. Она выйдетъ съ своею крѣпостною, а ты и сидишь на рубежечкѣ, поджидаешь. Дѣвушку, разумѣется, оставишь гдѣ-нибудь на межѣ, а съ барышней углубишься въ чистую зрѣющую рожь… Это колосья, небо, букашки разныя по стебелькамъ и по землѣ ползаютъ… А съ вами молодое существо, часто еще со всей институтской невинностью, которое не знаетъ, что̀ говорить съ военнымъ, и точно у естественнаго учителя спрашиваетъ у васъ: «какъ вы думаете: это буканъ или букашка?..» Ну, что̀ тутъ думать: букашка это или буканъ, когда съ вами наединѣ и на вашу руку опирается этакій живой, чистѣйшій ангелъ! Закружатся головы и, кажется, никто не виноватъ и никто ни за что отвѣчать не можетъ, потому что не ноги тебя несутъ, а самое поле въ лѣсъ уплываетъ, гдѣ этакіе дубы и клены, и въ ихъ тѣни задумчивы дріады!.. Ни съ чѣмъ, ни съ чѣмъ въ мірѣ не сравнимое состояніе блаженства! Святое и безмятежное счастіе!..
Разсказчикъ такъ увлекся воспоминаніями высокихъ минутъ, что на минуту умолкъ. А въ это время кто-то тихо замѣтилъ, что̀ для дріадъ это начиналось хорошо, но кончалось не безъ хлопотъ.
— Ну да, — отозвался повѣствователь: — послѣ, разумѣется, ищи что̀ на орлѣ, на лѣвомъ крылѣ. Но я о себѣ-то, о кавалерахъ только говорю: мы привыкли принимать себѣ такое женское вниманіе и сакрифисы въ простотѣ, безъ разсужденій, какъ даръ Венеры Марсу слѣдующій, и ничего продолжительнаго ни для себя не требовали, ни сами не обѣщали, а пришли да взяли — и поминай какъ звали. Но вдругъ крутой переломъ! Вдругъ прямо изъ Польши намъ пришло совершенно неожиданное назначеніе въ Молдавію. Поляки мужчины страсть какъ намъ этотъ румынскій край расхваливали: «тамъ, говорятъ, куконы, то-есть эти молдаванскія дамы, — такая краса природы совершенство, какъ въ цѣломъ мірѣ нѣтъ. И любовь у нихъ, будто, получить ничего не сто̀итъ, потому что онѣ ужасно пламенныя».
Что же, — мы очень рады такому кладу.
Наши ребята и расхорохорились. Изъ послѣдняго тянутся, передъ выходомъ всякихъ перчатокъ, помадъ и духовъ себѣ въ Варшавѣ понакупили и идутъ съ этимъ запасомъ, чтобы куконы сразу поняли, что мы на руку лапоть не обуваемъ.
Затрубили, въ бубны застучали и вышли съ веселою пѣснею:
«Мы любовницъ оставляемъ,
Оставляемъ и друзей.
Въ шумномъ видѣ представляемъ
Пулей свистъ и звукъ мечей».
Ждали себѣ ни вѣсть какихъ благодатей, а вышло дѣло съ такою развязкою, какой никакимъ образомъ невозможно было представить.
Вступали мы къ нимъ со всѣмъ русскимъ радушіемъ, потому что молдаване всѣ православные, но страна ихъ намъ съ перваго же впечатлѣнія не понравилась: низменность, кукуруза, арбузы и земляныя груши прекрасныя, но климатъ нездоровый. Очень многіе у насъ еще на походѣ переболѣли, а къ тому же ни привѣтливости, ни благодарности нигдѣ не встрѣчаемъ.
Что ни понадобится — за все давай деньги, а если что-нибудь, хоть пустяки, безъ денегъ у молдава возьмутъ, такъ онъ, чумазый, заголоситъ, будто у него дитя родное отняли. Воротишь ему — бери свои костыли, — только не голоси, такъ онъ спрячетъ и самъ уйдетъ, такъ что его, чорта лохматаго, нигдѣ и не отыщешь. Иной разъ даже проводить или дорогу показать станетъ и некому — всѣ разбѣгутся. Трусишки единственные въ мірѣ, и въ низшемъ классѣ у нихъ мы ни одной красивой женщины не замѣтили. Однѣ дѣвчонки чумазыя, да пребезобразнѣйшія старухи.
Ну, думаемъ себѣ, можетъ быть у нихъ это такъ только въ хуторахъ придорожныхъ: тутъ всегда народъ бываетъ похуже: а вотъ придемъ въ городъ, тамъ измѣнится. Не могли же поляки совсѣмъ безъ основанія насъ увѣрять, что здѣсь хороши и куконы! Гдѣ онѣ, эти куконы? посмотримъ.
Пришли въ городъ, анъ и здѣсь то же самое: за все рѣшительно извольте платить.
Въ разсужденіи женской красоты поляки сказали правду. Куконы и куконицы намъ очень понравились — очень томны и такъ гибки, что даже полекъ превосходятъ, а вѣдь ужъ польки, знаете, славятся, хотя онѣ на мой вкусъ немножко большероты, и притомъ въ характерѣ капризовъ у нихъ много. Пока дойдетъ до того, что ей по Мицкевичу скажешь: «Коханка моя! на цо намъ размова» — вволю ей накланяешься. Но въ Молдавіи совсѣмъ другое — тутъ во всемъ жидъ дѣйствуетъ. Да-съ, простой жидъ и безъ него никакой поэзіи нѣтъ. Жидъ является къ вамъ въ гостиницу и спрашиваетъ: не тяготитесь ли вы одиночествомъ и не причуяли ли какую-нибудь кукону?
Вы ему говорите, что его услуги вамъ не годятся, потому что сердце ваше уязвлено, напримѣръ, такою-то или такою-то дамою, которую вы видѣли, напримѣръ скажете, въ такомъ-то или такомъ-то домѣ подъ шелковымъ шатромъ на балконѣ. А жидъ вамъ отвѣчаетъ: «мозно».
Поневолѣ окрикъ дашь:
— Что такое «мозно»!?
Отвѣчаетъ, что съ этою дамою можно имѣть компанію, и сейчасъ же предлагаетъ, куда надо выѣхать за городъ, въ какую кофейню, куда и она пріѣдетъ туда съ вами кофе пить. Сначала думали — это вранье, но нѣтъ-съ, не вранье. Ну, съ нашей мужской стороны, разумѣется, препятствій нѣтъ, всѣ мы уже что-нибудь присмотрѣли и причуяли и всѣ готовы вмѣстѣ съ какою-нибудь куконою за городъ кофе пить.
Я тоже сказалъ про одну кукону, которую видѣлъ на балконѣ. Очень красивая. Жидъ сказалъ, что она богатая и всего одинъ годъ замужемъ.
— Что-то ужъ, знаете, очень хорошо показалось, такъ что даже и плохо вѣрится. Переспросилъ еще разъ, и опять то же самое слышу: богатая, годъ замужемъ и кофе съ нею пить можно.
— Не врешь ли ты? — говорю жиду.
— Зачѣмъ врать? отвѣчаетъ, — я все честно сдѣлаю: вы сидите сегодня вечеромъ дома, а какъ только смеркнется къ вамъ придетъ ея няня.
— А мнѣ на какой чортъ нужна ея няня?
— Иначе нельзя. Это здѣсь такой порядокъ.
— Ну, если такой порядокъ, то дѣлать нечего, въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ. Хорошо; скажи ея нянѣ, что я буду сидѣть дома и буду ея дожидаться.
— И огня, говоритъ, — у себя не зажигайте.
— Это зачѣмъ?
— А чтобы думали, что васъ дома нѣтъ.
Пожалъ плечами и на это согласился.
— Хорошо, говорю, — не зажгу.
Въ заключеніе жидъ съ меня за свои услуги червонецъ потребовалъ.
— Какъ, говорю, — червонецъ! Ничего еще не видя, да ужъ и червонецъ! Это жирно будетъ.
Но онъ, шельма этакій, должно быть травленый.
Улыбается и говоритъ:
— Нѣтъ; ужъ послѣ того какъ увидите — поздно будетъ получать. Военные, говорятъ, тогда не того…
— Ну, говорю, — про военныхъ ты не смѣй разсуждать, — это не твое дѣло, а то я разобью тебѣ морду и рыло и скажу, что оно такъ и было.
А впрочемъ, далъ ему злата и проклялъ его и вѣрнаго позвалъ раба своего.
Далъ денщику двугривенный и говорю:
— Ступай куда знаешь и нарѣжься какъ сапожникъ, только чтобы вечеромъ тебя дома не было.
Все, замѣчайте, прибавляется расходъ къ расходу. Совсѣмъ не то, что васильки рвать. Да можетъ быть еще и няньку надо позолотить.
Наступилъ вечеръ; товарищи всѣ разошлись по кофейнямъ. Тамъ тоже дѣвицы служатъ и есть довольно любопытныя, — а я притворился, солгалъ товарищамъ, будто зубы болятъ и будто мнѣ надо пойти въ лазаретъ къ фельдшеру какихъ-нибудь зубныхъ капель взять, или совсѣмъ пускай зубъ выдернетъ. — Обѣжалъ поскорѣй кварталъ да къ себѣ въ квартиру, — нырнулъ незамѣтно; двери отперъ и сѣлъ безъ огня при окошечкѣ. Сижу какъ дуракъ, дожидаюсь: пульсъ колотится и въ ушахъ стучитъ. А у самого уже и сомнѣніе закралось, думаю: не обманулъ ли меня жидъ, не наговорилъ ли онъ мнѣ про эту няньку, чтобы только червонецъ себѣ схватить… И теперь гдѣ-нибудь другимъ жидамъ хвалится, какъ онъ офицера надулъ, и всѣ помираютъ, хохочутъ. И въ самомъ дѣлѣ, съ какой стати тутъ няня и что ей у меня дѣлать?.. Преглупое положеніе, такъ что я уже рѣшилъ: еще подожду, пока сто сосчитаю, и уйду къ товарищамъ.
Вдругъ, я и полсотни не сосчиталъ, раздался тихонечко стукъ въ двери и что-то такое вползаетъ, — шуршитъ этакимъ чѣмъ-то твердымъ. Тогда у нихъ шалоновыя мантоны носили длинныя, а шалонъ шуршитъ.
Безъ свѣчи-то темно у меня такъ, что ничего ясно не разсмотришь, что̀ это за кукуруза.
Только отъ уличнаго фонаря чуть-чуть видно, что гостья моя, должно быть, уже очень большая старушенція. И однако, и эта съ предосторожностями, такъ что на лицѣ у нея вуаль.
Вошла и шепчетъ:
— Гдѣ ты?
Я отвѣчаю:
— Не бойся, говори громко: никого нѣтъ, а я дожидаюсь, какъ сказано. Говори, когда же твоя кукона поѣдетъ кофе пить?
— Это, говоритъ, — отъ тебя зависитъ.
И все шопотомъ.
— Да я, говорю, — всегда готовъ.
— Хорошо. Что же ты мнѣ велишь ей передать?
— Передай, молъ, что я ею пораженъ, влюбленъ, страдаю, и когда ей угодно, я тогда и явлюсь, хотя, напримѣръ, завтра вечеромъ.
— Хорошо, завтра она можетъ пріѣхать.
Кажется вѣдь надо бы ей послѣ этого уходить, — не такъ ли? Но она стоитъ-съ!
— Чего-съ!
Надо, видно, проститься еще съ однимъ червонцемъ. Себѣ бы онъ очень пригодился, но ужъ нечего дѣлать — хочу ей червонецъ подать, какъ она вдругъ спрашиваетъ:
— Согласенъ ли я сейчасъ съ нею послать куконѣ триста червонцевъ?
— Что-о-о тако-о-ое?
Она преспокойно повторяетъ: «триста червонцевъ», и начинаетъ мнѣ шептать, что мужъ ея куконы хотя и очень богатъ, но что онъ ей не вѣренъ и проживаетъ деньги съ итальянскою графинею, а кукона совсѣмъ имъ оставлена и даже должна на свой счетъ весь гардеробъ изъ Парижа выписывать, потому что не хочетъ хуже другихъ быть…
То-есть вы понимаете меня, — это чортъ знаетъ что такое! Триста золотыхъ червонцевъ — ни больше, ни меньше!.. А вѣдь это-съ тысяча рублей! Полковницкое жалованье за цѣлый годъ службы… Милліонъ картечей! Какъ это выговорить и предъявить такое требованіе къ офицеру? Но, однако, я нашелся: червонцевъ у меня, думаю, столько нѣтъ, но честь свою я поддержать долженъ.
— Деньги, говорю, — для насъ, русскихъ, пустяки, — Мы о деньгахъ не говоримъ, но кто же мнѣ поручится, что ты ей передашь, а не себѣ возьмешь мои триста червонцевъ?
— Разумѣется, отвѣчаетъ, — я ей передамъ.
— Нѣтъ, говорю, — деньги дѣло не важное, но я не желаю быть тобою одураченъ. — Пусть мы съ нею увидимся, и я ей самой, можетъ-быть, еще больше дамъ.
А кукуруза вломилась въ амбицію и начала наставленіе мнѣ читать.
— Что ты это, говоритъ, — развѣ можно, чтобы кукона сама брала.
— А я не вѣрю.
— Ну, такъ иначе, говоритъ, — ничего не будетъ.
— И не надобно.
Такими она меня впечатлѣніями исполнила, что я даже физическую усталость почувствовалъ, и очень радъ былъ, когда ее чортъ отъ меня унесъ.
Пошелъ въ кофейню къ товарищамъ, напился вина до чрезвычайности и проводилъ время, какъ и прочіе, по-кавалерски; а на другой день пошелъ гулять мимо дома, гдѣ жила моя пригляженая кукона, и вижу, она какъ святая сидитъ у окна въ зеленомъ бархатномъ спенсерѣ, на груди яркій махровый розанъ, воротъ низко вырѣзанъ, голая рука въ широкомъ распашномъ рукавѣ, шитомъ золотомъ, и тѣло… этакое удивительное розовое… изъ зеленаго бархата, совершенно какъ арбузъ изъ кожи, выглядываетъ:
Я не стерпѣлъ, подскочилъ къ окну и заговорилъ:
— Вы меня такъ измучили, какъ женщина съ сердцемъ не должна; я томился и ожидалъ минуты счастія, чтобы гдѣ-нибудь видѣться, но вмѣсто васъ пришла какая-то жадная и для меня подозрительная старуха, насчетъ которой я, какъ честный человѣкъ, долгомъ считаю васъ предупредить: она ваше имя мараетъ.
Кукона не сердится; я ей брякнулъ, что старуха деньги просила, — она и на это только улыбается. Ахъ ты чортъ возьми! зубки открыла — просто перлы средь коралловъ, — все очаровательно, но какъ будто дурочкой отъ нея немножко пахнуло.
— Хорошо, говоритъ, — я няню опять пришлю.
— Кого? эту же самую старуху?
— Да; она нынче вечеромъ опять придетъ.
— Помилуйте, говорю, — да вы, вѣрно, не знаете, что эта алчная старуха какою не сто̀ющею уваженія особою васъ представляетъ!
А кукона вдругъ уронила за окно платокъ, и когда я нагнулся его поднять, она тоже слегка перевѣсилась такъ, что вырѣзъ-то этотъ проклятый въ ея лифѣ весь передо мною, какъ дѣтскій бумажный корабликъ, вывернулся, а сама шепчетъ:
— Я ей скажу… она будетъ добрѣе. — И съ этимъ окно тюкъ на крюкъ.
«Я ее вечеромъ опять пришлю». «Я велю быть добрѣе». Вѣдь тутъ уже не все глупость, а есть и смѣлая дѣловитость… И это въ такой молоденькой и въ такой хорошенькой женщинѣ!
Любопытно, и кого это не заинтересуетъ? Ребенокъ, а несомнѣнно, что она все знаетъ и все сама ведетъ и сама эту чертовку ко мнѣ присылала и опять ее пришлетъ.
Я взялъ терпѣніе, думаю: дѣлать нечего, буду опять дожидаться, чѣмъ это кончится.
Дождался сумерекъ и опять притаился, и жду въ потемкахъ. Входитъ опять тотъ же самый шалоновый свертокъ подъ вуалемъ.
— Что, спрашиваю, — скажешь?
Она мнѣ шопотомъ отвѣчаетъ:
— Кукона въ тебя влюблена и съ своей груди розу тебѣ прислала.
— Очень, говорю, — ее благодарю и цѣню, — взялъ розу и поцѣловалъ.
— Ей отъ тебя не надо трехсотъ червонцевъ, а только полтораста.
Хорошо сожалѣніе… Сбавка большая, а все-таки полтораста червонцевъ пожалуйте. Шутка сказать! Да у насъ рѣшительно ни у кого тогда такихъ денегъ не было, потому что мы, выходя изъ Польши, совсѣмъ не такъ были обнадежены и накупили себѣ что нужно и чего не нужно, — всякаго платья себѣ нашили, чтобы здѣсь лучше себя показать, а о томъ, какіе здѣсь порядки, даже и не думали.
— Поблагодари, говорю, — твою кукону, а ѣхать съ нею на свиданіе не хочу.
— Отчего?
— Ну вотъ еще: отчего? не хочу да и баста.
— Развѣ ты бѣдный? Вѣдь у васъ всѣ богатые. Или кукона не красавица?
— И я, говорю, — не бѣдный, у насъ нѣтъ бѣдныхъ, — и твоя кукона большая красавица, а мы къ такому обращенію съ нами не привыкли!
— А вы какъ же привыкли?
— Я говорю: — Это не твое дѣло.
— Нѣтъ, — говоритъ, — ты мнѣ скажи: какъ вы привыкли, можетъ-быть и это можно.
А я тогда всталъ, пріосанился и говорю:
— Мы вотъ какъ привыкли, что на то у селезня въ крыльяхъ зеркальце, чтобы уточка сама за нимъ бѣжала глядѣться.
Она вдругъ расхохоталась.
— Тутъ, говорю, — ничего нѣтъ смѣшного.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, говоритъ: — это смѣшное!
И убѣжала такъ скоро, словно улетѣла.
Я опять разстроился, пошелъ въ кофейню и опять напился.
Молдавское вино у нихъ дешево. Кислитъ немножко, но пить очень можно.
На другое утро, государи мои, еще лежу я въ постели, какъ приходитъ ко мнѣ жидъ, который самъ собственно и ввелъ меня во всю эту дурацкую исторію, и вдругъ пришелъ просить себѣ за что-то еще червонецъ.
— Я говорю: — за что же это ты, мой любезный, сто̀ишь еще червонца?
— Вы, говоритъ, — мнѣ сами обѣщали.
Я припоминаю, что, дѣйствительно, я ему обѣщалъ другой червонецъ, но не иначе, какъ послѣ того, какъ я буду уже имѣть свиданіе съ куконой.
Такъ ему и говорю. А онъ мнѣ отвѣчаетъ:
— А вы же съ нею уже два раза видѣлись.
— Да, молъ, — у окошка. Но это недостаточно.
— Нѣтъ, отвѣчаетъ: — она два раза у васъ была.
— У меня какой-то чортъ старый былъ, а не кукона.
— Нѣтъ, говоритъ, — у васъ была кукона.
— Не ври, жидъ, — за это вашего брата бьютъ!
— Нѣтъ, я, говоритъ, — не вру: это она сама у васъ была, а не старуха. Она вамъ и свою розу подарила, а старухи… у нея совсѣмъ нѣтъ никакой старухи.
Я свое достоинство сохранилъ, но это меня просто ошпарило. Такъ мнѣ стало досадно и такъ горько, что я вцѣпился въ жида и исколотилъ его ужасно, а самъ пошелъ и нарѣзался молдавскимъ виномъ до безпамятства. Но и въ этомъ-то положеніи никакъ не забуду, что кукона у меня была и я ея не узналъ и какъ ворона ее изъ рукъ выпустилъ. Недаромъ мнѣ этотъ шалоновый свертокъ какъ-то былъ подозрителенъ… Словомъ, и больно, и досадно, но стыдно такъ, что хоть сквозь землю провалиться… Былъ въ рукахъ кладь, да не умѣлъ брать, — теперь сиди дуракомъ.
Но, къ утѣшенію моему, въ то же самое время, въ подобныхъ же родахъ произошла исторія и съ другими моими боевыми товарищами, и всѣ мы съ досады только пили, да арбузы ѣли съ кофейницами, а настоящихъ куконъ ужъ порѣшили наказать презрѣніемъ.
Васильковое наше время невинныхъ успѣховъ кончилось. Скучно было безъ женщинъ порядочнаго образованнаго круга въ сообществѣ однѣхъ кофейницъ, но старые отцы капитаны насъ куражили.
— Неужели, говорили, — если въ одномъ, саду яблоки не зародились, такъ и Спасова дня не будетъ? Куражъ, братцы! Сбой поправкой красенъ.
Куражились мы тѣмъ, что насъ скоро выведутъ изъ города и расквартируютъ по хуторамъ. Тамъ помѣщичьи барышни и вообще все общество, должно-быть, не такое, какъ городское, и подобной скаредности, какъ здѣсь, быть не можетъ. Такъ мы думали и не воображали того, что тамъ насъ ожидало еще худшее и гораздо больше досадное. Впрочемъ, и предвидѣть невозможно было, чѣмъ насъ одолжатъ въ ихъ деревенской простотѣ. Пришелъ вожделѣнный день, мы затрубили, забубнили, «Черную галку» запѣли и вышли на вольный воздухъ.
— Авось, молъ, тутъ опять заголубѣютъ для насъ васильки!
Распредѣленіе, гдѣ кому стоять, намъ вышло самое разнобивуачное, потому что въ Молдавіи на заграничный манеръ, — такихъ большихъ деревень, какъ у насъ, нѣтъ, а все хутора или мызы. Офицеры бились все ближе къ мызѣ Холуянъ, потому что тамъ жилъ самъ бояръ или банъ, тоже по прозванью Холуянъ. Онъ былъ женатый, и жена, говорили, будто красавица, а о немъ говорили, что онъ большой торгашъ, — у него можно имѣть все, только за деньги — и столъ, и вино. Прежде насъ тамъ по близости другія наши войска стояли, и мы встрѣтили на дорогѣ квартирмейстера, который у Холуяна квитанцію выправлялъ. Обратились къ нему съ разспросами; что и какъ? но онъ былъ изъ полковыхъ стихотворцевъ и все любилъ риѳмами отвѣчать.
— Ничего, говорить, — мыза хорошая, какъ придете, увидите:
Между горъ, между ямъ
Сидитъ птица Холуянъ.
Предурацкая это манера стихами о дѣлѣ говорить. У такихъ людей ничего путнаго никогда не добьешься.
— А куконы, спрашиваемъ, — есть?
— Какъ же, отвѣчаетъ: — есть и куконы, есть и препоны.
— Хороши? то-есть красивыя?
— Да, говоритъ, — красивыя и не очень спесивыя.
Спрашиваемъ: находили ли тамъ ихъ офицеры благорасположеніе?
— Какъ же, тамъ, отвѣчаетъ, — на тонцѣ, на древцѣ наши животы скончалися.
— Чортъ его знаетъ, что̀ за языкъ такой! — все загадки загадываетъ.
Однако, всѣ мы поняли, что этотъ шельма изъ хитрыхъ и ничего намъ открыть не хотѣлъ.
А только вотъ, хотите вѣрьте, хотите вы не вѣрьте въ предчувствіе… Нынче вѣдь невѣріе въ модѣ, а я предчувствіямъ вѣрю, потому что въ бурной жизни моей имѣлъ много тому доказательствъ, но на душѣ у меня, когда мы къ этой мызѣ шли, стало такъ уныло, такъ скверно, что просто какъ будто я на свою казнь шелъ.
Ну, а пути и времени, разумѣется, все убываетъ, и вотъ пока я иду на своемъ мѣстѣ въ раздумчивости, сапогами по грязи шлепаю, кто-то изъ переднихъ увидалъ и крикнулъ:
— «Холуянъ!»
Прокатило это по рядамъ, а я отчего-то вдругъ вздрогнулъ, но перекрестился и сталъ всматриваться, гдѣ этотъ чертовскій Холуянъ.
Однако, и крестъ не отогналъ отъ меня тоски. Въ сердцѣ такое томленіе, какъ описывается, что было на походѣ съ молодымъ Іонаѳаномъ, когда онъ увидалъ сладкій медъ на полѣ. Лучше бы его не было, — не пришлось бы тогда бѣдному юношѣ сказать: «вкушая вкусихъ мало меду и се азъ умираю».
А мыза Холуянъ, дѣйствительно, стояла совсѣмъ передъ нами и взаправду была она между горъ и между ямъ, то-есть между этакихъ какихъ-то ледащихъ холмѵшковъ и плюгавенькихъ озерцовъ.
Первое впечатлѣніе она на меня произвела самое отвратительное.
Были уже и какія-то настоящія пустыя ямы, какъ могилы. Чортъ ихъ знаетъ, когда и какими чертями и для кого онѣ выкопаны, но преглубокія. Глину ли изъ нихъ когда-нибудь доставали, или, какъ нѣкоторые говорили, будто бы тутъ есть цѣлебная грязь и будто ею еще римляне пачкались. Но вообще мѣстность прегрустная и престранная.
Виднѣются кой-гдѣ и перелѣсочки, но точно маленькія кладбища. Грунтъ, что называется, мочажинный и, надо полагать, пропитанъ нездоровою сыростью. Настоящее гнѣздо злой молдаванской лихорадки, отъ которой люди дохнутъ въ молдавскомъ поту.
Когда мы подходили вечеркомъ, небо зарилось, этакое ражее, красное, а надъ зеленью сине, какъ будто синяя тюль раскинута — такой туманъ. Цвѣтковъ и васильковъ нѣтъ, а торчатъ только какія-то точно пухомъ осыпанныя будылья, на которыхъ сидятъ тяжелые желтые кувшины въ родѣ лилій, но преядовитые: какъ чуть его понюхаешь, — сейчасъ носъ распухнетъ. И что еще удивило насъ, какъ тутъ много цапель, точно со всего свѣта собраны, которая летитъ, которая въ водѣ на одной ножкѣ стоитъ. Терпѣть не могу, гдѣ множится эта фараонская птаха: она имѣетъ что-то такое, что о всѣхъ египетскихъ казняхъ напоминаетъ. Мыза Холуянъ довольно большая, но, чортъ ее знаетъ, какъ ее слѣдовало назвать, — дрянная она или хорошая. Очень много разныхъ хозяйственныхъ построекъ, но все какъ-то будто нарочно раскидано «между горъ и между ямъ». Ничего почти одного отъ другого не разглядишь: это въ ямкѣ и то въ ямкѣ, а посреди бугорокъ. Точно какъ будто имѣли въ виду дѣлать здѣсь что-нибудь тайное подъ большимъ секретомъ. Всего вѣроятнѣе, пожалуй, наши русскія деньги поддѣлывали. Домъ помѣщичій, низенькій и очень некрасивыя… Облупленный, труба высокая, и снаружи небольшой, но просторный, — говорили, — будто есть комнатъ шестнадцать. Снаружи совсѣмъ похоже на тѣ наши станціонные дома, что покойный Клейнмихель по московскому шоссе настроилъ. И буфеты, и конторы, и проѣзжающіе, и смотритель съ семьею, и все это чортъ знаетъ куда влѣзало, и еще просторно. Строено прямо безъ всякаго фасона, какъ фабрика, крыльцо посерединѣ, въ передней буфетъ, прямо въ залѣ бильярдъ, а жилыя комнаты гдѣ-то такъ особенно спрятаны, какъ будто ихъ и нѣтъ. Словомъ, все какъ на станціи или въ дорожномъ трактирѣ. И въ довершеніе этого сходства напоминаю вамъ, что въ передней былъ учрежденъ буфетъ. Это, пожалуй, и хорошо было «для удобства господъ офицеровъ», но видъ-то все-таки странный, а устройство этого буфета сдѣлано тоже съ подлостью, — чтобы ничѣмъ нашего брата безплатно не попотчивать, а вотъ какъ: все, что у насъ есть, мы все предоставляемъ къ вашимъ услугамъ, только не угодно ли получить «за чистыя денежки». Кредитъ, положимъ, былъ открытъ свободный, но все, что получали, водку ли или ихъ мѣстное вино, все этакій особый хлапъ, въ синемъ жупанѣ съ краснымъ гарусомъ, — до самой мелочи писалъ въ книгу живота. Даже, и за ѣду деньги брали; мы сначала къ этому долго никакъ не могли себя пріучить, чтобы въ помѣщичьемъ домѣ и деньги платить. И надо вамъ знать, какъ они это ловко подвели, чтобы деньги брать. Тоже прекурьезно. У насъ въ Россіи или въ Польшѣ у хлѣбосольнаго помѣщика стыда бы одного не взяли завести такую коммерцію. Съ перваго же дня является этотъ жупанъ, обходитъ офицеровъ и спрашиваетъ: не угодно ли будетъ всѣмъ съ помѣщикомъ кушать?
Наши ребята, разумѣется, простые, добрые и очень благодарятъ:
— Очень хорошо, говорятъ, — мы очень рады.
— А гдѣ — продолжаетъ жупанъ: — прикажете накрывать на столъ: въ залѣ, или на верандѣ? У насъ, говоритъ, — есть и зала большая, и веранда большая.
— Намъ, говоримъ, — голубчикъ, это все равно, гдѣ хотите.
Нѣтъ-таки, добивается, говоритъ, — бояръ велѣлъ васъ спросить и накрывать столъ непремѣнно по вашему желанію.
— Вотъ, думаемъ, — какая предупредительность! — Накрывай, братъ, гдѣ лучше.
— Лучше, отвѣчаетъ, — на верандѣ.
— Пожалуй, тамъ должно быть воздухъ свѣжѣе.
— Да, и тамъ полъ глиняный.
— Въ этомъ какое же удобство?
— А если красное вино прольется, или что-нибудь другое, то удобнѣе вытереть и пятна не останется.
— Правда, правда!
Замышляется, видимъ, что-то въ родѣ разливного моря.
Вино у нихъ, положимъ, дешевое, правда, съ привкусомъ, но ничего: есть сорта очень изрядные.
Настаетъ время обѣда. Являемся, садимся за столъ — все честь честью, — и хозяева съ нами: самъ Холуянъ, мужчина, этакій худой, черный, съ лицомъ выжженой глины, весь, можно сказать, жиляный да глиняный и говоритъ съ передушинкой, какъ будто больной.
— Вотъ, говоритъ, — господа, у меня вина такого-то года урожая хорошаго; не хотите ли попробовать?
— Очень рады.
Онъ сейчасъ же кричитъ слугѣ:
— Подай господину поручику такого-то вина.
Тотъ подаетъ и непремѣнно непочатую бутылку, а предъ послѣднимъ блюдомъ вдругъ является жупанъ съ пустымъ блюдомъ и всѣхъ обходитъ.
— Это что, молъ, такое?!..
— Деньги за обѣдъ и за вино.
Мы переконфузились, — особенно тѣ, съ которыми и денегъ не случилось. Тѣ подъ столомъ другъ у друга потихоньку перехватывали.
Вотъ вѣдь какая черномазая рвань!
Но дѣло, которымъ до злого горя насъ донялъ Холуянъ, разумѣется, было не въ этомъ, а въ куконицѣ, изъ-за которой на тонцѣ, на древцѣ всѣ наши животы измотались, а я, можно сказать, навсегда потерялъ то, что̀ мнѣ было всего дороже и милѣе, — можно сказать даже, священнѣе.
Семья у нашихъ хозяевъ была такая: самъ банъ Холуянъ, котораго я ужъ вамъ слегка изобразилъ: худой, жиляный, а ножки глиняныя, еще не старый, а все палочкой подпирается и ни на минуту ее изъ рукъ не выпускаетъ. Сядетъ, а палочка у него въ колѣняхъ. Говорили, будто онъ когда-то былъ на дуэли раненъ, а я думаю, что гдѣ-нибудь почту хотѣлъ остановить, да почтальонъ его подстрѣлилъ. Послѣ это объяснилось еще совсѣмъ иначе, и понятно стало, да поздно. А по началу казалось, что онъ человѣкъ свѣтскій и образованный, — ногти длинные, бѣлые и всегда батистовый платокъ въ рукахъ. Для дамы, онъ, впрочемъ, кромѣ образованія, не могъ обѣщать ни малѣйшаго интереса, потому что видъ у него былъ ужасно холоднаго человѣка. А у него куконица просто какъ сказочная царица: было ей лѣтъ не болѣе, какъ двадцать два, двадцать три, — вся въ полномъ расцвѣтѣ, бровь тонкая, черная, кость легкая, а на плечикахъ уже первый молодой жирокъ ямочками пупится и одѣта всегда чудо какъ къ лицу, чаще въ палевомъ, или вь бѣломъ, съ расшивными узорами, и ножки въ цвѣтныхъ башмакахъ съ золотомъ.
Разумѣется, началось смятеніе сердецъ. У насъ былъ офицеръ, котораго мы звали Фоблазъ, потому что онъ удивительно какъ скоро умѣлъ обворожать женщинъ, — пройдет, бывало, мимо дома, гдѣ какая-нибудь мѣщаночка хорошенькая сидитъ, — скажетъ всего три слова: «милые глазки ангелочки», — смотришь, уже и знакомство завязывается. Я самъ былъ тоже преданъ красотѣ до сумасшествія. Къ концу обѣда я вижу у него уже все рыльце огнивцемъ, а глаза буравцомъ.
Я его даже остановилъ:
— Ты, говорю, — неприличенъ.
— Не могу, отвѣчаетъ, — и не мѣшай, я ее раздѣваю въ моемъ воображеніи.
Послѣ обѣда Холуянъ предложилъ метнуть банкъ.
Я ему говорю, — какая глупость! А самъ вдругъ о томъ же замечталъ, и вдругъ замѣчаю, что и у другихъ у всѣхъ стало рыльце огнивцемъ, а глаза буравцомъ.
Вотъ она, молъ, съ какого симптома началась проклятая молдавская лихорадка! Всѣ согласились, кромѣ одного Фоблаза. Онъ остался при куконѣ и до самаго вечера съ ней говорилъ.
Вечеромъ спрашиваемъ:
— Что она, какъ — занимательна?
А онъ расхохотался.
— По-моему, отвѣчаетъ, — у нея, должно-быть, матушка или отецъ съ дуринкой были, а она по природѣ въ нихъ пошла. Рѣшимости мало: никуда отъ дома не отходитъ. Надо сообразить каковъ за нею здѣсь присмотръ и кого она боится? Женщины часто бываютъ нерѣшительны да ненаходчивы. Надо за нихъ думать.
А насчетъ досмотра въ насъ возбуждалъ подозрѣнія не столько самъ Холуянъ, какъ его братъ, который назывался Антоній.
Онъ совсѣмъ былъ непохожъ на брата: такой мужиковатый, полнаго сложенія, но на смѣшныхъ тонкихъ ножкахъ.
Мы его такъ и прозвали «Антошка на тонкой ножкѣ». — Лицо тоже было совершенно не такое, какъ у брата. Простой этакой, — ни скобленъ, ни тесанъ, а слѣпленъ да брошенъ, но намъ сдавалось, что, несмотря на его баранью простоту, въ немъ клокъ сѣрой волчьей шерсти есть… Однако, вышло такое удивленіе, что всѣ наши подозрѣнія были напрасны: за куконою совсѣмъ никакого присмотра не оказалось.
Образъ жизни домашней у Холуяновъ былъ самый удивительный, — точно нарочно на нашу руку приспособлено.
Тонкаго Холуяна Леонарда до самаго обѣда ни за что и нигдѣ нельзя было увидѣть. Чортъ его знаетъ, гдѣ онъ скрывался! Говорили, будто безвыходно сидѣлъ въ отдаленныхъ, внутреннихъ комнатахъ, и что-то тамъ дѣлалъ — литературой будто какой-то занимался. А Антошка на тонкихъ ножкахъ, какъ вставалъ, такъ уходилъ куда-то въ поле съ маленькою безчеревной собачкою, и его также цѣлый день не видно. Все по хозяйству ходитъ. Лучшихъ, то-есть, условій даже и пожелать нельзя.
Оставалось только расположить къ себѣ кукону разговоромъ и другими пріемами. Думалось, что это недолго и что Фоблазъ это сдѣлаетъ, но неожиданно замѣчаемъ, что нашъ Фоблазъ не въ авантажѣ обрѣтается. Все онъ имѣетъ видъ человѣка, который держитъ волка за уши, — ни къ себѣ его ни оборотитъ, ни выпуститъ, а между тѣмъ уже видно, что руки набрякли и вотъ-вотъ сами отвалятся…
Видно, что малый ужасно сконфуженъ, потому что онъ къ неуспѣхамъ не привыкъ, и не только намъ, а самому себѣ этого объяснить но можетъ.
— Въ чемъ же дѣло?
— Пароль донеръ[1], говоритъ, — ничего не понимаю, кромѣ того, что она очень странная.
— Ну, богатая женщина, избалованная, капризничаетъ, — весьма естественно.
Порядокъ жизни у нашей куконы былъ такой, что она не могла не скучать. Съ утра до обѣда ее почти постоянно можно было видѣть, какъ она мотается, и всегда одна-одинешенька или возится съ самой глупѣйшей въ мірѣ птицей — съ курицей: странное занятіе для молодой, изящной, богатой дамы, но что̀ сдѣлать, если такова фантазія? Дѣлать ей, видно, было совершенно нечего: выйдетъ она вся въ бѣломъ, или въ палевомъ неглиже, сядетъ на широкихъ плитахъ у края веранды подъ зеленымъ хмелемъ, — въ черныхъ волосахъ тюльпанъ или махровый макъ, и гляди на нее хоть цѣлый день. Все ея занятіе въ томъ состояло, что, бывало, какую-то любимую свою маленькую курочку съ сережками у себя на колѣняхъ лущеной кукурузой кормитъ. — Ясное дѣло, что образованія должно быть немного, а досуга некуда дѣть. Если съ курицей возится, то, стало-быть, ей очень скучно, а гдѣ женщинѣ скучно, тамъ кавалерское дѣло даму развлекать. Но ничего не выходитъ, — даже и разговоръ съ нею вести трудно, потому что все только слышишь: «шти, эшти, молдованешти, кернешти» — десятаго слова и того понять нельзя. А къ мимикѣ страстей она была ужасно безпонятна. Фоблазъ совсѣмъ руки опустилъ, только конфузился, когда ему смѣялись, что онъ съ курицею не можетъ соперничать. Пошли мы увиваться вокругъ куконы всѣ — кому больше счастье послужитъ, но ни одному изъ насъ ничего не фортунило. Открываешься ей въ любви, а она глядитъ на тебя своими черными волооками, или заговоритъ въ родѣ: «шти, эшти, молдованешти», и ничего болѣе.
Омерзѣло всѣмъ себя видѣть въ такомъ глупомъ положеніи, и даже ссоры пошли, другъ къ другу зависть и ревность, — придираемся, колкости говоримъ… Словомъ, всѣ въ безпокойнѣйшемъ состояніи, то о ней мечтаемъ, то другъ за другомъ въ секретѣ смотримъ за нею. А она сидитъ себѣ съ этой курочкой и кончено. Такъ весь день глядимъ, всю ночь зѣваемъ, а время мчится и строитъ намъ еще другую бѣду. Я вамъ сказалъ, что съ перваго же дня, какъ обѣдъ кончился, Холуянъ предложилъ, что онъ намъ банкъ заложитъ. Съ тѣхъ поръ пошла ежедневно игра: съ обѣда рѣжемся до полночи, и отъ того ли, что всѣ мы стали разсѣянные, или карты невѣрныя, но многіе изъ насъ уже успѣли себя хорошо охолостить даже до послѣдней копейки. А Холуянъ чиститъ, да чиститъ насъ ежедневно, какъ барановъ стрижетъ.
Разорились, оскудѣли и умомъ, и спокойствіемъ, и невѣдомо до чего бы мы дошли, если бы вдругъ не появилось среди насъ новое лицо, которое, можетъ-быть, еще худшія безпокойства надѣлало, но, однако, дало толчокъ къ развязкѣ.
Пріѣхалъ къ намъ съ деньгами чиновникъ комиссаріатскій. Изъ поляковъ, и пожилой, но шельма ужасная: гдѣ взлаетъ, гдѣ хвостомъ повиляетъ, — и ото всѣхъ все узналъ, какъ мы не живемъ, а зѣваемъ. Пошелъ онъ тоже съ нами къ Холуяну обѣдать, а потомъ остался въ карты играть, — а на кукону, подлецъ, и не смотритъ. Но на другой день-съ вдругь говоритъ: «я заболѣлъ». Молдавская лихорадка, видите ли, схватила. И что же выдумалъ: не лѣкаря позвалъ, а попа, — молебенъ о здравіи отслужить. Пришелъ попъ — настоящій тараканный лобъ: весь черный и запѣлъ ни на что похоже, хуже армянскаго. У армяновь хоть поймешь два слова: «Григоріосъ Арменіосъ», а у этого ничего не разобрать, что онъ лопочетъ.
Полякъ же, шельма, по-ихнему зналъ немножко и такую съ попомъ конституцію развелъ, что пріятелями сдѣлались и оба другъ другомъ довольны: попъ радъ, что комиссіонеръ ему хорошо заплатилъ, а тотъ сразу же отъ его молебна выздоровѣлъ и такую штуку удралъ, что мы и рты разинули.
Вечеромъ, когда уже при свѣчахъ мы всѣ въ залѣ банкъ метали, — входитъ нашъ комиссіонеръ и играть не сталъ, но говоритъ: «я боленъ еще», и прямо прошелъ на веранду, гдѣ въ сумракѣ небесъ, на плитахъ, сидѣла кукона — и вдругъ оба съ нею за густымъ хмелемъ скрылись и исчезли въ темной тѣни. Фоблазъ не утерпѣлъ, выскочилъ, а они уже преавантажно вдвоемъ на плотикѣ черезъ заливчикъ плывутъ къ островку… На его же глазахъ переплыли и скрылись…
А Холуянъ хоть бы, подлецъ, глазомъ моргнулъ. Тасуетъ карты и записи смотритъ на тѣхъ, которые уже въ долгъ промотались…
Но надо вамъ сказать, что это былъ за островокъ, куда они отплывали.
Когда я говорилъ про мызу, я забылъ вамъ сказать, что тамъ при усадьбѣ было самаго лучшаго, — это вотъ и есть маленькій островокъ передъ верандой. Передъ верандой прямо былъ цвѣтникъ, а за цвѣтникомъ сейчасъ заливчикъ, а за нимъ островокъ, небольшой, такъ сказать, величины съ хорошій дворъ помѣщичьяго дома. Весь онъ заросъ густою жимолостью и разными цвѣтущими кустами, въ которыхъ было много соловьевъ. Соловей у нихъ хорошій, не такой крѣпкій какъ курскій, но на манеръ бердичевскаго. Площадь острова была вся въ бугоркахъ или въ холмикахъ, и на одномь холмикѣ была устроена бесѣдочка, а подъ нею въ плитахъ гротъ, гдѣ было очень прохладно. Тутъ стоялъ старинный диванъ, на которомъ можно было отдохнуть, и большая золоченая арфа, на которой кукона играла и пѣла. По острову были расчищены дорожки и въ одномъ мѣстѣ по другую сторону дерновая скамья, откуда былъ широкій видъ на луга. Сообщеніе черезъ проливчикъ къ островку было устроено посредствомъ маленькаго прекраснаго плотика. Перильца и все это на немъ раскрашено въ восточномъ вкусѣ, а по серединѣ золоченое кресло. Садится кукона на это кресло, беретъ пестрое весло съ двумя лопастями и переплываетъ. Другой человѣкъ могъ стоять только сзади за ея кресломъ.
Островъ этотъ и гротъ мы звали: «гротъ Калипсы», но сами тамъ не бывали, потому что плотикъ у куконы былъ на цѣпочкѣ запертъ. Комиссіонеръ нашелъ ключи къ этой цѣпи…
Мы, по правдѣ сказать, просто хотѣли его избить, но онъ смѣлъ былъ, каналья, и всѣхъ успокоилъ.
— Господа! говоритъ: — изъ-за чего намъ ссориться. Я вамъ весь путь покажу. Это мнѣ попъ сказалъ. Я его спросилъ: какая кукона? А онъ говоритъ: «очень хорошая — о бѣдныхъ заботится». Я взялъ пятьдесятъ червонцевъ и ей подалъ молча, для ея бѣдныхъ, а она, также молча, мнѣ руку подала и повезла съ собою на островъ. Головой вамъ отвѣчаю, — берите прямо въ руки сверточекъ червонцевъ и, ни слова не разговаривая, тѣмъ же счастіемъ можете пользоваться. Видъ лунный прекрасенъ, арфа сладкозвучна, но я ничѣмъ этимъ болѣе наслаждаться не могу, потому что долгъ службы моей меня призываетъ, и я завтра ѣду отъ васъ, а вы остаетесь.
Вотъ такъ развязка!
Онъ уѣхалъ, а мы смотримъ другъ на друга: кто можетъ жертвовать въ пользу бѣдныхъ здѣшняго прихода по пятидесяти червонцевъ? Нѣкоторые храбрились, — «я вотъ-вотъ изъ дома жду», — и другой тоже изъ дома ждетъ, а дома-то, вѣрно, и въ своихъ приходахъ случились бѣдные. Что-то никому не присылаютъ.
И вдругъ среди этого — неожиданнѣйшее приключеніе: Фоблазь оторвалъ цѣпь, которою былъ прикованъ плотикъ, переплылъ туда одинъ и въ гротѣ застрѣлился.
Чортъ знаетъ, что̀ за происшествіе! И товарища жаль, и глупо это какъ-то… совсѣмъ глупо, а однако, печальный фактъ совершился и одного изъ храбрыхъ не стало.
Застрѣлился Фоблазъ, конечно, отъ любви, а любовь разгорѣлась отъ раздраженія самолюбія, такъ какъ онъ у всѣхъ женщинъ на своей родинѣ былъ счастливъ. — Похоронили его честь честью, — съ музыкой, а за упокой его души всѣ, у одного собравшись, выпили и заговорили, что это такъ невозможно оставить, — что мы тутъ съ нашей всегдашней простотою совсѣмъ пропадаемъ. А батальонный маіоръ, который у насъ былъ женатый и человѣкъ обстоятельный, говоритъ:
— Да вы и не безпокойтесь, я уже донесъ по начальству, что не ручаюсь, будетъ ли въ чемъ васъ изъ этой мызы вывести, и жду завтра же новаго распоряженія. Пусть тутъ чортъ стоитъ у этого Холуяна! Проклятая мыза и проклятый хозяинъ!
И всѣ мы то же самое чувствовали и радовались возможности уйти отсюда, но всѣмъ господамъ офицерамъ досадно было уйти отсюда такъ, — не наказавши подлецовъ.
Придумывали разныя штуки устроить надъ Холуянами; думали его высѣчь или какъ-нибудь смѣшно обрить, но маіоръ сказалъ:
— Боже спаси, господа: прошу васъ, чтобы ничего похожаго на малѣйшее насиліе не было, и кто ему долженъ — извольте, гдѣ хотите занять денегъ и съ нимъ разсчитаться. А если что-нибудь невинненькое, для отыгранія своей чести придумаете, — это можете.
Лиха бѣда, отыгранія чести-то не было на что этого произвести.
Маіоръ сказалъ, наконецъ, что онъ отъ насъ только скрываетъ, а что собственно у него уже есть въ карманѣ предписаніе выступить, и что завтра здѣсь послѣдній день нашей красы, а послѣзавтра на зарѣ и выступимъ въ другія мѣста.
Тутъ мнѣ и взбрыкнула на умъ какая-то кобылка:
— Если, говорю, — мы послѣзавтра выходимъ, такъ что завтра здѣсь нашъ послѣдній вечеръ, то, сдѣлайте милость, Холуянъ будетъ хорошо проученъ, и никому не похвалится, что ему довелось русскихъ офицеровъ надуть.
Нѣкоторые похвалили, говорили, — «молодецъ», а другіе не вѣрили и смѣялись: «ну, гдѣ тебѣ! лучше не трогай».
А я говорю:
— Это, господа, мое дѣло: я все беру за свой пай.
— Но что же такое ты сдѣлаешь?
— Это мой секретъ.
— Но Холуянъ будетъ наказанъ?
— Ужасно!
— И честь наша будетъ отомщена?
— Непремѣнно.
— Поклянись.
Я поклялся тѣнью несчастнаго друга нашего Фоблаза, которая сама себя осудила одиноко блуждать въ этомъ проклятомъ мѣстѣ, и разбилъ свой стаканъ объ полъ.
Всѣ товарищи меня подхватили, одобрили, расцѣловали и запили нашу клятву, но только маіоръ удержалъ, чтобы стакановъ не бить.
— Это, говоритъ, — одинъ театральный фарсъ и больше ничего…
Разошлись прекрасно. Я былъ въ себѣ крѣпко увѣренъ, потому что планъ мой былъ очень хорошъ. Холуянъ въ своихъ продѣлкахъ долженъ быть совершенно одураченъ.
Настало завтра и послѣдній день нашей красы. Получили мы свое жалованье, отдали все сполна, кто сколько былъ долженъ Холуяну, и осталось у каждаго столько денегъ, что и кошеля не надо. У меня было съ чѣмъ-нибудь сто рублей, то-есть на ихніе, по-тогдашнему это составляло съ небольшимъ десять червонцевъ. А для меня, по плану затѣи моей, еще требовалось, по крайней мѣрѣ, сорокъ червонцевъ. Гдѣ же ихъ взять? У товарищей и не было, да я и не хотѣлъ, потому что у меня другой планъ имѣлся. Я его и привелъ въ исполненіе.
Приходимъ на послѣднюю вечерю къ Холуяну — онъ очень радушенъ и приглашаетъ меня играть.
Я говорю:
— Радь бы играть, да игрушекъ нѣтъ.
Онъ проситъ не стѣсняться, — взять взаймы у него изъ банка.
— Хорошо, говорю, — позвольте мнѣ пятьдесятъ червонцевъ.
— Сдѣлайте милость, говоритъ, — и подвигаетъ кучку.
Я взялъ и опустилъ ихъ въ карманъ.
Вѣрилъ намъ, шельма, будто мы всѣ Шереметьевы.
Я говорю:
— Позвольте, я не буду пока ставить, а минуточку погуляю на воздухѣ, — и вышелъ на веранду.
За мною выбѣгаютъ два товарища и говорятъ:
— Что ты это дѣлаешь: чѣмъ отдать?
Я отвѣчаю:
— Не ваше дѣло, — не безпокойтесь.
— Вѣдь это нельзя, пристаютъ, мы завтра выходимъ, — непремѣнно надо отдать.
— И отдамъ.
— А если проиграешь?
— Во всякомъ случаѣ отдамъ.
И совралъ имъ, будто у меня есть на рукахъ казенныя.
Они отстали, а я прямо подлетаю къ куконѣ, ногой шаркнулъ и подаю ей горсть червонцевъ.
— Прошу, говорю, — васъ принять отъ меня для бѣдныхъ вашего прихода.
Не знаю, какъ она это поняла, но сейчасъ же встала, подала мнѣ свою ручку; мы обошли клумбу, да на плотикѣ и поплыли.
Объ игрѣ ея на арфѣ отмѣннаго сказать нечего: вошли въ гротъ: она сѣла и какой-то экосезъ заиграла. Тогда не было еще такихъ воспалительныхъ романсовъ, какъ «мой тигренокъ», или «затигри меня до смерти», — а экосезки-съ, все простыя экосезки, подъ которыя можно только одни па танцовать, а тогда, бывало, ни вѣсть что подъ это готовъ сдѣлать. Такъ и въ настоящій разъ, — сначала экосезъ, а потомъ «гули, да люли пошли ходули, — эшти, да молдаванешти», — кокъ да и дѣло въ мѣшокъ… И благополучнымъ образомъ назадъ оба переплыли.
Откровенно признаться — я не утаю, что былъ въ очень мечтательномъ настроеніи, которое совсѣмъ не отвѣчало задуманному мною плану. Но, знаете, къ тридцати годамъ уже подходило, а въ это время всегда начинаются первыя оглядки. Вспомнилось все — какъ это начиналась «жизнь сердца» — всѣ эти скромные васильки во ржи на далекой родинѣ, потомъ эти хохлушечки и польки въ ихъ скромныхъ будиночкахъ, и вдругъ — чортъ возьми, — гротъ Калипсы… и сама эта богиня… Какъ хотите, есть о чемъ привести воспоминанія… И вдругъ сдѣлалось мнѣ такъ грустно, что и оставилъ кукону въ уединеніи приковывать цѣпочкою ея плотикъ, а самъ единолично вхожу въ залу, которую оставилъ, какъ банкъ метали, а теперь вмѣсто того застаю ссору, да еще какую! Холуянъ сидитъ, а наши офицеры всѣ встали и нѣкоторые даже нарочно фуражки надѣли, и всѣ шумятъ, спорятъ о справедливости его игры. Онъ ихъ опять всѣхъ обыгралъ.
Офицеры говорятъ:
— Мы вамъ заплатимъ, но, по справедливости говоря, мы вамъ ничего не должны.
Я какъ разъ на эти слова вхожу и говорю:
— И я тоже не долженъ — пятьдесятъ червонцевъ, которые я у васъ занялъ, — я вашей женѣ отдалъ.
Офицеры ужасно смутились, а онъ какъ полотно поблѣднѣлъ съ досады, что я его перехитрилъ. Схватилъ въ руку карты, затрясся и закричалъ:
— Вы врете! вы — плутъ!
И прямо, подлецъ, бросилъ въ меня картами. Но я не потерялся и говорю:
— Ну, нѣтъ, братъ, — я выше плута на два фута, — да бацъ ему пощечину… А онъ тряхнулъ свою палку, а изъ нея выскочила толедская шпага, и онъ съ нею, каналья, на безоружнаго лѣзетъ!
Товарищи кинулись и не допустили. Одни его держали за руки, другіе — меня. А онъ кричитъ:
— Вы подлецъ! никто изъ васъ никогда моей жены не видалъ!
— Ну, молъ, батюшка, — ужъ это ты оставь намъ доказывать, — очень мы ее видали!
— Гдѣ? Какую?
Ему говорятъ:
— Оставьте, объ этомъ-то уже нечего спорить. Разумѣется, мы знаемъ вашу супругу.
А онъ, въ отвѣтъ на это, какъ чортъ расхохотался, плюнулъ и ушелъ за двери, и ключомъ заперся.
И что же вы думаете? — вѣдь онъ былъ правъ!
Вы себѣ даже и вообразить не можете, что̀ тутъ такое надъ нами было продѣлано. Какая хитрость надъ хитростью и подлость надъ подлостью! Представьте, оказалось, вѣдь, что мы его жены, дѣйствительно, никогда ни одного разу въ глаза не видали! Онъ насъ считалъ какъ бы недостойными, что ли, этой чести, чтобы познакомить насъ съ его настоящимъ семействомъ, и оно на все время нашей стоянки укрывалось въ тѣхъ дальнихъ комнатахъ, гдѣ мы не были. А эта кукона, по которой мы всѣ съ ума сходили и за счастіе считали ручки да ножки ея цѣловать, а одинъ даже умеръ за нее, — была чортъ знаетъ что такое… просто арфистка изъ кофейни, которую за одинъ червонецъ можно нанять танцовать въ костюмѣ Евы… Она была взята изъ профита къ нашему приходу изъ кофейни и онъ съ нея доходъ имѣлъ… И самъ этотъ Холуянъ-то, съ которымъ мы играли, совсѣмъ былъ не Холуянъ, а тоже наемный шуллеръ, а настоящій Холуянъ только и былъ Антошка на тонкихъ ножкахъ, который все съ безчеревной собакой на охоту ходилъ… Онъ и былъ всему этому дѣлу антрепренеръ! Вотъ это плуты, такъ ужъ плуты! теперь посудите же, каково было намъ, офицерамъ, чувствовать, въ какомъ мы были дурацкомъ положеніи, и по чьей милости? — По милости такой, можно сказать, наипрезрѣннѣйшей дряни!
А узналъ объ этомъ прежде всѣхъ я, но только тоже уже слишкомъ поздно, — когда вся моя военная карьера черезъ эту гадость была испорчена, благодаря глупости моихъ товарищей. Господа же офицеры наши еще и обидѣлись моимъ поступкомъ, нашли, что я будто поступилъ нечестно; выдалъ, изволите видѣть, тайну дамы ея мужу… Вотъ вѣдь какая глупость! Однако, потребовали, чтобы я изъ полка вышелъ. Нечего было дѣлать — я вышелъ. Но при проѣздѣ черезъ городъ жидъ мнѣ все и открылъ.
Я говорю:
— Да какъ же, ихъ попъ-то зачѣмъ же онъ про свою кукону говорилъ, что ей будто можно подъ предлогомъ на бѣдныхъ давать?
— А это, говоритъ, — справедливо, только попъ это про настоящую кукону говорилъ, которая въ комнатахъ сидѣла, а не про ту свинью, которую вы за бобра приняли.
Словомъ сказать — кругомъ одурачены. Я человѣкъ очень сильной комплекціи, но былъ этимъ такъ потрясенъ, что у меня даже молдавская лихорадка сдѣлалась. Насилу на родину дотащился къ своимъ простымъ сердцамъ, и радъ былъ, что городническое мѣстишко себѣ въ жидовскомъ городкѣ досталъ… Не хочу отрицать, — ссорился съ ними не мало, и, признаться сказать, изъ своихъ рукъ училъ, но… слава Богу — жизнь прожита и кусокъ хлѣба даже съ масломъ есть, а вотъ, когда вспомнишь про эту молдавскую лихорадку, такъ опять въ ознобъ броситъ.
И отъ такого непріятнаго ощущенія разсказчикъ опять распаковалъ свою вмѣстительную подушку, налилъ стаканъ аметистовой влаги съ надписью «ея же и монаси пріемлятъ», и молвилъ:
— Выпьемте, господа, за жидовъ и на погибель злымъ плутамъ — румынамъ.
— Что же, это будетъ преоригинально.
— Да, — отозвался другой собесѣдникъ: — но не будетъ ли еще лучше, если мы въ эту ночь, когда родился «Другъ грѣшниковъ», пожелаемъ «всѣмъ добра и никому зла».
— Прекрасно, прекрасно!
И воинъ согласился, сказалъ: «абгемахтъ[2]», и выпилъ чарку.