сердца» — всѣ эти скромные васильки во ржи на далекой родинѣ, потомъ эти хохлушечки и польки въ ихъ скромныхъ будиночкахъ, и вдругъ — чортъ возьми, — гротъ Калипсы… и сама эта богиня… Какъ хотите, есть о чемъ привести воспоминанія… И вдругъ сдѣлалось мнѣ такъ грустно, что и оставилъ кукону въ уединеніи приковывать цѣпочкою ея плотикъ, а самъ единолично вхожу въ залу, которую оставилъ, какъ банкъ метали, а теперь вмѣсто того застаю ссору, да еще какую! Холуянъ сидитъ, а наши офицеры всѣ встали и нѣкоторые даже нарочно фуражки надѣли, и всѣ шумятъ, спорятъ о справедливости его игры. Онъ ихъ опять всѣхъ обыгралъ.
Офицеры говорятъ:
— Мы вамъ заплатимъ, но, по справедливости говоря, мы вамъ ничего не должны.
Я какъ разъ на эти слова вхожу и говорю:
— И я тоже не долженъ — пятьдесятъ червонцевъ, которые я у васъ занялъ, — я вашей женѣ отдалъ.
Офицеры ужасно смутились, а онъ какъ полотно поблѣднѣлъ съ досады, что я его перехитрилъ. Схватилъ въ руку карты, затрясся и закричалъ:
— Вы врете! вы — плутъ!
И прямо, подлецъ, бросилъ въ меня картами. Но я не потерялся и говорю:
— Ну, нѣтъ, братъ, — я выше плута на два фута, — да бацъ ему пощечину… А онъ тряхнулъ свою палку, а изъ нея выскочила толедская шпага, и онъ съ нею, каналья, на безоружнаго лѣзетъ!
Товарищи кинулись и не допустили. Одни его держали за руки, другіе — меня. А онъ кричитъ:
— Вы подлецъ! никто изъ васъ никогда моей жены не видалъ!
— Ну, молъ, батюшка, — ужъ это ты оставь намъ доказывать, — очень мы ее видали!
— Гдѣ? Какую?
Ему говорятъ:
— Оставьте, объ этомъ-то уже нечего спорить. Разумѣется, мы знаемъ вашу супругу.
А онъ, въ отвѣтъ на это, какъ чортъ расхохотался, плюнулъ и ушелъ за двери, и ключомъ заперся.
сердца» — все эти скромные васильки во ржи на далекой родине, потом эти хохлушечки и польки в их скромных будиночках, и вдруг — черт возьми, — грот Калипсы… и сама эта богиня… Как хотите, есть о чем привести воспоминания… И вдруг сделалось мне так грустно, что и оставил кукону в уединении приковывать цепочкою ее плотик, а сам единолично вхожу в залу, которую оставил, как банк метали, а теперь вместо того застаю ссору, да еще какую! Холуян сидит, а наши офицеры все встали и некоторые даже нарочно фуражки надели, и все шумят, спорят о справедливости его игры. Он их опять всех обыграл.
Офицеры говорят:
— Мы вам заплатим, но, по справедливости говоря, мы вам ничего не должны.
Я как раз на эти слова вхожу и говорю:
— И я тоже не должен — пятьдесят червонцев, которые я у вас занял, — я вашей жене отдал.
Офицеры ужасно смутились, а он как полотно побледнел с досады, что я его перехитрил. Схватил в руку карты, затрясся и закричал:
— Вы врете! вы — плут!
И прямо, подлец, бросил в меня картами. Но я не потерялся и говорю:
— Ну, нет, брат, — я выше плута на два фута, — да бац ему пощечину… А он тряхнул свою палку, а из нее выскочила толедская шпага, и он с нею, каналья, на безоружного лезет!
Товарищи кинулись и не допустили. Одни его держали за руки, другие — меня. А он кричит:
— Вы подлец! никто из вас никогда моей жены не видал!
— Ну, мол, батюшка, — уж это ты оставь нам доказывать, — очень мы ее видали!
— Где? Какую?
Ему говорят:
— Оставьте, об этом-то уже нечего спорить. Разумеется, мы знаем вашу супругу.
А он, в ответ на это, как черт расхохотался, плюнул и ушел за двери, и ключом заперся.
