Молдавское вино у нихъ дешево. Кислитъ немножко, но пить очень можно.
На другое утро, государи мои, еще лежу я въ постели, какъ приходитъ ко мнѣ жидъ, который самъ собственно и ввелъ меня во всю эту дурацкую исторію, и вдругъ пришелъ просить себѣ за что-то еще червонецъ.
— Я говорю: — за что же это ты, мой любезный, сто̀ишь еще червонца?
— Вы, говоритъ, — мнѣ сами обѣщали.
Я припоминаю, что, дѣйствительно, я ему обѣщалъ другой червонецъ, но не иначе, какъ послѣ того, какъ я буду уже имѣть свиданіе съ куконой.
Такъ ему и говорю. А онъ мнѣ отвѣчаетъ:
— А вы же съ нею уже два раза видѣлись.
— Да, молъ, — у окошка. Но это недостаточно.
— Нѣтъ, отвѣчаетъ: — она два раза у васъ была.
— У меня какой-то чортъ старый былъ, а не кукона.
— Нѣтъ, говоритъ, — у васъ была кукона.
— Не ври, жидъ, — за это вашего брата бьютъ!
— Нѣтъ, я, говоритъ, — не вру: это она сама у васъ была, а не старуха. Она вамъ и свою розу подарила, а старухи… у нея совсѣмъ нѣтъ никакой старухи.
Я свое достоинство сохранилъ, но это меня просто ошпарило. Такъ мнѣ стало досадно и такъ горько, что я вцѣпился въ жида и исколотилъ его ужасно, а самъ пошелъ и нарѣзался молдавскимъ виномъ до безпамятства. Но и въ этомъ-то положеніи никакъ не забуду, что кукона у меня была и я ея не узналъ и какъ ворона ее изъ рукъ выпустилъ. Недаромъ мнѣ этотъ шалоновый свертокъ какъ-то былъ подозрителенъ… Словомъ, и больно, и досадно, но стыдно такъ, что хоть сквозь землю провалиться… Былъ въ рукахъ кладь, да не умѣлъ брать, — теперь сиди дуракомъ.
Но, къ утѣшенію моему, въ то же самое время, въ подобныхъ же родахъ произошла исторія и съ другими моими боевыми товарищами, и всѣ мы съ досады только пили, да арбузы ѣли съ кофейницами, а настоящихъ куконъ ужъ порѣшили наказать презрѣніемъ.
Васильковое наше время невинныхъ успѣховъ кончилось. Скучно было безъ женщинъ порядочнаго образованнаго круга
Молдавское вино у них дешево. Кислит немножко, но пить очень можно.
На другое утро, государи мои, еще лежу я в постели, как приходит ко мне жид, который сам собственно и ввел меня во всю эту дурацкую историю, и вдруг пришел просить себе за что-то еще червонец.
— Я говорю: — за что же это ты, мой любезный, сто́ишь еще червонца?
— Вы, — говорит, — мне сами обещали.
Я припоминаю, что, действительно, я ему обещал другой червонец, но не иначе, как после того, как я буду уже иметь свидание с куконой.
Так ему и говорю. А он мне отвечает:
— А вы же с нею уже два раза виделись.
— Да, мол, — у окошка. Но это недостаточно.
— Нет, — отвечает: — она два раза у вас была.
— У меня какой-то черт старый был, а не кукона.
— Нет, — говорит, — у вас была кукона.
— Не ври, жид, — за это вашего брата бьют!
— Нет, я, — говорит, — не вру: это она сама у вас была, а не старуха. Она вам и свою розу подарила, а старухи… у нее совсем нет никакой старухи.
Я свое достоинство сохранил, но это меня просто ошпарило. Так мне стало досадно и так горько, что я вцепился в жида и исколотил его ужасно, а сам пошел и нарезался молдавским вином до беспамятства. Но и в этом-то положении никак не забуду, что кукона у меня была и я ее не узнал и как ворона ее из рук выпустил. Недаром мне этот шалоновый сверток как-то был подозрителен… Словом, и больно, и досадно, но стыдно так, что хоть сквозь землю провалиться… Был в руках кладь, да не умел брать, — теперь сиди дураком.
Но, к утешению моему, в то же самое время, в подобных же родах произошла история и с другими моими боевыми товарищами, и все мы с досады только пили, да арбузы ели с кофейницами, а настоящих кукон уж порешили наказать презрением.
Васильковое наше время невинных успехов кончилось. Скучно было без женщин порядочного образованного круга
