Дождался сумерекъ и опять притаился, и жду въ потемкахъ. Входитъ опять тотъ же самый шалоновый свертокъ подъ вуалемъ.
— Что, спрашиваю, — скажешь?
Она мнѣ шопотомъ отвѣчаетъ:
— Кукона въ тебя влюблена и съ своей груди розу тебѣ прислала.
— Очень, говорю, — ее благодарю и цѣню, — взялъ розу и поцѣловалъ.
— Ей отъ тебя не надо трехсотъ червонцевъ, а только полтораста.
Хорошо сожалѣніе… Сбавка большая, а все-таки полтораста червонцевъ пожалуйте. Шутка сказать! Да у насъ рѣшительно ни у кого тогда такихъ денегъ не было, потому что мы, выходя изъ Польши, совсѣмъ не такъ были обнадежены и накупили себѣ что нужно и чего не нужно, — всякаго платья себѣ нашили, чтобы здѣсь лучше себя показать, а о томъ, какіе здѣсь порядки, даже и не думали.
— Поблагодари, говорю, — твою кукону, а ѣхать съ нею на свиданіе не хочу.
— Отчего?
— Ну вотъ еще: отчего? не хочу да и баста.
— Развѣ ты бѣдный? Вѣдь у васъ всѣ богатые. Или кукона не красавица?
— И я, говорю, — не бѣдный, у насъ нѣтъ бѣдныхъ, — и твоя кукона большая красавица, а мы къ такому обращенію съ нами не привыкли!
— А вы какъ же привыкли?
— Я говорю: — Это не твое дѣло.
— Нѣтъ, — говоритъ, — ты мнѣ скажи: какъ вы привыкли, можетъ-быть и это можно.
А я тогда всталъ, пріосанился и говорю:
— Мы вотъ какъ привыкли, что на то у селезня въ крыльяхъ зеркальце, чтобы уточка сама за нимъ бѣжала глядѣться.
Она вдругъ расхохоталась.
— Тутъ, говорю, — ничего нѣтъ смѣшного.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, говоритъ: — это смѣшное!
И убѣжала такъ скоро, словно улетѣла.
Я опять разстроился, пошелъ въ кофейню и опять напился.
Дождался сумерек и опять притаился, и жду в потемках. Входит опять тот же самый шалоновый сверток под вуалем.
— Что, — спрашиваю, — скажешь?
Она мне шепотом отвечает:
— Кукона в тебя влюблена и с своей груди розу тебе прислала.
— Очень, — говорю, — ее благодарю и ценю, — взял розу и поцеловал.
— Ей от тебя не надо трехсот червонцев, а только полтораста.
Хорошо сожаление… Сбавка большая, а все-таки полтораста червонцев пожалуйте. Шутка сказать! Да у нас решительно ни у кого тогда таких денег не было, потому что мы, выходя из Польши, совсем не так были обнадежены и накупили себе что нужно и чего не нужно, — всякого платья себе нашили, чтобы здесь лучше себя показать, а о том, какие здесь порядки, даже и не думали.
— Поблагодари, — говорю, — твою кукону, а ехать с нею на свидание не хочу.
— Отчего?
— Ну вот еще: отчего? не хочу да и баста.
— Разве ты бедный? Ведь у вас все богатые. Или кукона не красавица?
— И я, — говорю, — не бедный, у нас нет бедных, — и твоя кукона большая красавица, а мы к такому обращению с нами не привыкли!
— А вы как же привыкли?
— Я говорю: — Это не твое дело.
— Нет, — говорит, — ты мне скажи: как вы привыкли, может быть и это можно.
А я тогда встал, приосанился и говорю:
— Мы вот как привыкли, что на то у селезня в крыльях зеркальце, чтобы уточка сама за ним бежала глядеться.
Она вдруг расхохоталась.
— Тут, — говорю, — ничего нет смешного.
— Нет, нет, нет, — говорит: — это смешное!
И убежала так скоро, словно улетела.
Я опять расстроился, пошел в кофейню и опять напился.
