Преглупое это пожеланіе сулить каждому въ новомъ году новое счастіе, а вѣдь иногда что-то подобное приходитъ. Позвольте мнѣ разсказать вамъ на эту тему небольшое событьице, имѣющее совсѣмъ святочный характеръ.
Въ одну изъ очень давнихъ моихъ побывокъ въ Москвѣ я задержался тамъ долѣе, чѣмъ думалъ, и мнѣ надоѣло жить въ гостиницѣ. Псаломщикъ одной изъ придворныхъ церквей услышалъ, какъ я жаловался на претерпѣваемыя неудобства пріятелю моему, той церкви священнику, и говоритъ:
— Вотъ бы имъ, батюшка, къ куму моему, — у него нынче комната свободная на улицу.
— Къ какому куму? — спрашиваетъ священникъ.
— Къ Василью Конычу.
— Ахъ, это «метръ тальеръ Лепутанъ!»
— Такъ точно-съ.
— Что же — это, дѣйствительно, очень хорошо.
И священникъ мнѣ пояснилъ, что онъ и людей этихъ знаетъ, и комната отличная, а псаломщикъ добавилъ еще про одну выгоду:
— Если, говоритъ, — что прорвется или низки въ брюкахъ обобьются — все опять у васъ будетъ исправно, такъ что глазомъ не замѣтить.
Я всякія дальнѣйшія освѣдомленія почелъ излишними и даже комнаты не пошелъ смотрѣть, а далъ псаломщику ключъ отъ моего номера съ довѣрительною надписью на карточкѣ и поручилъ ему разсчитаться въ гостиницѣ, взять оттуда мои вещи и перевезти все къ его куму. Потомъ я просилъ его зайти за мною сюда и проводить меня на мое новое жилище.
Псаломщикъ очень скоро обдѣлалъ мое порученіе и съ небольшимъ черезъ часъ зашелъ за мною къ священнику.
— Пойдемте, говоритъ, — все уже ваше тамъ разложили и разставили, и окошечки вамъ открыли, и дверку въ садъ на балкончикъ отворили, и даже сами съ кумомъ тамъ же, на балкончикѣ, чайку выпили. Хорошо тамъ, разсказываетъ, — цвѣтки вокругъ, въ крыжовникѣ пташки гнѣздятся и въ клѣткѣ подъ окномъ соловей свищетъ. Лучше какъ на дачѣ, потому — зелено, а межъ тѣмъ все домашнее въ порядкѣ, и если какая пуговица ослабѣла или низки обились — сейчасъ исправятъ.
Псаломщикъ былъ парень аккуратный и большой франтъ, а потому онъ очень напиралъ на эту сторону выгодности моей новой квартиры. Да, и священникъ его поддерживалъ.
— Да, говоритъ, — tailleur Lepoutant такой артистъ по этой части, что другого ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ не найдете.
— Спеціалистъ, — серьезно подсказалъ, подавая мнѣ пальто, псаломщикъ.
Кто это Lepoutant — я не разобралъ, да притомъ это до меня и не касалось.
Мы пошли пѣшкомъ.
Псаломщикъ увѣрялъ, что извозчика брать не стоитъ, потому что это будто бы «два шага проминажи».
На самомъ дѣлѣ это, однако, оказалось около получасу ходьбы, но псаломщику хотѣлось сдѣлать «проминажу», можетъ-быть, не безъ умысла, чтобы показать бывшую у него въ рукахъ тросточку съ лиловой шелковой кистью.
Мѣстность, гдѣ находится домъ Лепутана, была за Москвой-рѣкою къ Яузѣ, гдѣ-то на бережку. Теперь я уже не припомню, въ какомъ это приходѣ и какъ переулокъ называется. Впрочемъ, это собственно не былъ и переулокъ, а скорѣе какой-то непроѣзжій закоулочекъ, въ родѣ стариннаго погоста. Стояла церковка, а вокругъ нея угольничкомъ объѣздъ, и вотъ въ этомъ-то объѣздѣ шесть или семь домиковъ, все очень небольшіе, сѣренькіе, деревянные, одинъ на каменномъ полуэтажѣ. Этотъ былъ всѣхъ показнѣе и всѣхъ больше, и на немъ во весь фронтонъ была прибита большая желѣзная вывѣска, на которой по черному полю золотыми буквами крупно и четко выведено: «Maitr taileur Lepoutant».
Очевидно, здѣсь и было мое жилье, но мнѣ странно показалось: зачѣмъ же мой хозяинъ, по имени Василій Конычъ, называется «Maitr taileur Lepoutant»? Когда его называлъ такимъ образомъ священникъ, я думалъ, что это не болѣе, какъ шутка, и не придалъ этому никакого значенія, но теперь, видя вывѣску, я долженъ былъ перемѣнить свое заключеніе. Очевидно, что дѣло шло въ-серьезъ, и потому я спросилъ моего провожатаго:
— Василій Конычъ — русскій или французъ?
Псаломщикъ даже удивился и какъ будто не сразу понялъ вопросъ, а потомъ отвѣчалъ:
— Что вы это? какъ можно французъ, — чистый русскій! Онъ и платье дѣлаетъ на рынокъ только самое русское: поддевки и тому подобное, но больше онъ по всей Москвѣ знаменитъ починкою: страсть сколько стараго платья черезъ его руки на рынкѣ за новое идетъ.
— Но все-таки, — любопытствую я, — онъ, вѣрно, отъ французовъ происходитъ?
Псаломщикъ опять удивился.
— Нѣтъ, говоритъ, — зачѣмъ же отъ французовъ? Онъ самой правильной здѣшней природы, русской, и дѣтей у меня воспринимаетъ, а вѣдь мы, духовнаго званія, всѣ числимся православные. Да и почему вы такъ воображаете, что онъ приближенъ къ французской націи?
— У него на вывѣскѣ написана французская фамилія.
— Ахъ, это, говоритъ, — совершенные пустяки — одна лаферма. Да и то на главной вывѣскѣ по-французски, а вотъ у самыхъ воротъ, видите, есть другая, русская вывѣска, эта вѣрнѣе.
Смотрю, и точно у воротъ есть другая вывѣска, на которой нарисованы армякъ и поддевка и два черные жилета съ серебряными пуговицами, сіяющими какъ звѣзды во мракѣ, а внизу подпись:
«Дѣлаютъ кустумы русскаго и духовнаго платья, со спеціальностью ворса, выверта и починки».
Подъ этою второю вывѣскою фамилія производителя «кустумовъ, выверта и починки» не обозначена, а стояли только два иниціала «В. Л.».
Помѣщеніе и хозяинъ оказались въ дѣйствительности выше всѣхъ сдѣланныхъ имъ похвалъ и описаній, такъ что я сразу же почувствовалъ себя здѣсь какъ дома, и скоро полюбилъ моего добраго хозяина, Василья Коныча. Скоро мы съ нимъ стали сходиться пить чай, начали благобесѣдовать о разнообразныхъ предметахъ. Такимъ образомъ, разъ сидя за чаемъ на балкончикѣ, мы завели рѣчи на царственныя темы Когелета о суетѣ всего, что есть подъ солнцемъ, и о нашей неустанной склонности работать всякой суетѣ. Тутъ и договорились до Лепутана.
Не помню, какъ именно это случилось, но только дошло до того, что Василій Конычъ пожелалъ разсказать мнѣ странную исторію: какъ и по какой причинѣ онъ явился «подъ французскимъ заглавіемъ».
Это имѣетъ маленькое отношеніе къ общественнымъ правамъ и къ литературѣ, хотя писано на вывѣскѣ.
Конычъ началъ просто, но очень интересно.
— Моя фамилія, сударь, — сказалъ онъ: — вовсе не Лепутанъ, а иначе, — а подъ французское заглавіе меня помѣстила сама судьба.
— Я природный, коренной москвичъ, изъ бѣднѣйшаго званія. Дѣдушка нашъ у Рогожской заставы стелечки для древлестепенныхъ старовѣровъ продавалъ. Отличный былъ старичокъ, какъ святой, — весь сѣденькій, будто подлинялый зайчикъ, а все до самой смерти своими трудами питался: купитъ, бывало, войлочекъ, нарѣжетъ его на кусочки по подошевкѣ, смечетъ парочками на нитку и ходитъ «по христіанамъ», а самъ поетъ ласково: «стелечки, стелечки, кому надо стелечки?» Такъ, бывало, по всей Москвѣ ходитъ и на одинъ грошъ у него всего товару, а кормится. Отецъ мой былъ портной по древнему фасону. Для самыхъ законныхъ старовѣровъ рабскіе кафташки шилъ съ тремя сборочками, и меня къ своему мастерству выучилъ. Но у меня съ дѣтства особенное дарованіе было — штопать. Крою не фасонисто, но штопать у меня первая охота. Такъ я къ этому приспособился, что, бывало, гдѣ угодно на самомъ видномъ мѣстѣ подштопаю и очень трудно замѣтить.
Старики отцу говорили:
— Это мальцу отъ Бога таланъ данъ, а гдѣ таланъ, тамъ и счастье будетъ.
Такъ и вышло, но до всякаго счастья надо, знаете, покорное терпѣніе, и мнѣ тоже даны были два немалыя испытанія: во-первыхъ, родители мои померли, оставивъ меня въ очень молодыхъ годахъ, а во-вторыхъ, квартирка, гдѣ я жилъ, сгорѣла ночью на самое Рождество, когда я былъ въ Божьемъ храмѣ у заутрени, — и тамъ погорѣло все мое заведеніе: и утюгъ, и колодка, и чужія вещи, которыя были взяты для штопки. Очутился я тогда въ большомъ злостраданіи, но отсюда же и начался первый шагъ къ моему счастію.
Одинъ давалецъ, у котораго при моемъ разореніи сгорѣла у меня крытая шуба, пришелъ и говоритъ:
— Потеря моя большая и къ самому празднику непріятно остаться безъ шубы, но я вижу, что взять съ тебя нечего, а надо еще тебѣ помочь. Если ты путный парень, такъ я тебя на хорошій путь выведу, съ тѣмъ, однако, что ты мнѣ современемъ долгъ отдашь.
Я отвѣчаю:
— Если бы только Богъ позволилъ, то съ большимъ моимъ удовольствіемъ: отдать долгъ почитаю за первую обязанность.
Онъ велѣлъ мнѣ одѣться и привелъ въ гостиницу напротивъ главнокомандующаго дома къ подбуфетчику и сказываетъ ему при мнѣ:
— Вотъ, говоритъ, — тотъ самый подмастерье, который, и вамъ говорилъ, что для вашей коммерціи можетъ быть очень способный.
Коммерція ихъ была такая, чтобы разутюживать пріѣзжающимъ всякое платье, которое пріѣдетъ въ чемоданахъ, замявшись, и всякую починку дѣлать, гдѣ какая потребуется.
Подбуфетчикъ далъ мнѣ на пробу одну штуку сдѣлать, увидалъ, что исполняю хорошо, и приказалъ оставаться.
— Теперь, говоритъ, — Христовъ праздникъ и господъ много наѣхало, и всѣ пьютъ-гуляютъ, а впереди еще Новый годъ и Крещенье — безобразія будетъ еще больше, — оставайся.
Я отвѣчаю:
— Согласенъ.
А тотъ, что̀ меня привелъ, говоритъ:
— Ну, смотри, дѣйствуй, — здѣсь нажить можно. А только его (т. е. подбуфетчика) слушай какъ пастыря. Богъ пристанетъ и пастыря приставитъ.
Отвели мнѣ въ заднемъ коридорѣ маленькій уголочекъ при окошечкѣ, и пошелъ я дѣйствовать. Очень много, пожалуй и не счесть, сколько я господъ перечинилъ, и грѣхъ жаловаться, самъ хорошо починился, потому что работы было ужасно какъ много и плату давали хорошую. Люди простой масти тамъ не останавливались, а пріѣзжали одни козыри, которые любили, чтобы постоять съ главнокомандующимъ на одномъ мѣстоположеніи изъ оконъ въ окна.
Особенно хорошо платили за штуковки да за штопку при тѣхъ случаяхъ, если поврежденіе вдругъ неожиданно окажется въ такомъ платьѣ, которое сейчасъ надѣть надо. Иной разъ, бывало, даже совѣстно, — дырка вся въ гривенникъ, а зачинить ее незамѣтно — даютъ золотой.
Меньше червонца дырочку подштопать никогда не плачивали. Но, разумѣется, требовалось уже и искусство настоящее, чтобы, какъ воды капля съ другою слита и нельзя ихъ различить, такъ чтобы и штука была вштукована.
Изъ денегъ мнѣ, изъ каждой платы, давали третью часть, а первую бралъ подбуфетчикъ, другую — услужающіе, которые въ номерахъ господамъ чемоданы съ пріѣзда разбираютъ и платье чистятъ. Въ нихъ все главное дѣло, потому они вещи и помнутъ, и потрутъ, и дырочку клюнутъ, и потому имъ двѣ доли, а остальное мнѣ. Но только и этого было на мою долю такъ достаточно, что я изъ коридорнаго угла ушелъ, и себѣ на томъ же дворѣ поспокойнѣе комнатку занялъ, а черезъ годъ подбуфетчикова сестра изъ деревни пріѣхала, я на ней и женился. Теперешняя моя супруга, какъ ее видите, — она и есть, дожила до старости съ почтеніемъ, и, можетъ-быть, на ея долю все Богъ и далъ. А женился просто такимъ способомъ, что подбуфетчикъ сказалъ: «она сирота и ты долженъ ее осчастливить, а потомъ черезъ нее тебѣ большое счастье будетъ». И она тоже говорила: «я, говоритъ, счастливая, — тебѣ за меня Богъ дастъ», и вдругъ, словно черезъ это, въ самомъ дѣлѣ случилась удивительная неожиданность.
Пришло опять Рождество, и опять канунъ на Новый годъ. Сижу я вечеромъ у себя — что-то штопаю, и уже думаю работу кончить да спать ложиться, какъ прибѣгаетъ лакей изъ номеровъ и говоритъ:
— Бѣги скорѣй, въ первомъ номерѣ страшный Козырь остановимшись, — почитай, всѣхъ перебилъ, и кого ударитъ — червонцемъ даритъ, — сейчасъ онъ тебя къ себѣ требуетъ.
— Что̀ ему отъ меня нужно? — спрашиваю.
— На балъ, говоритъ, — онъ сталъ одѣваться, и въ самую послѣднюю минуту во фракѣ на видномъ мѣстѣ прожженую дырку осмотрѣлъ; человѣка, который чистилъ, избилъ и три червонца далъ. Бѣги, какъ можно скорѣе, такой сердитый, что на всѣхъ звѣрей сразу похожъ.
Я только головой покачалъ, потому что зналъ, какъ они проѣзжающихъ вещи нарочно портятъ, чтобы профитъ съ работы имѣть, но, однако, одѣлся и пошелъ смотрѣть Козыря, который одинъ сразу на всѣхъ звѣрей похожъ.
Плата непремѣнно предвидѣлась большая, потому что первый номеръ во всякой гостиницѣ считается «козырной» и не роскошный человѣкъ тамъ не останавливается; а въ нашей гостиницѣ цѣна за первый номеръ полагалась въ сутки, по-нынѣшнему, пятнадцать рублей, а по-тогдашнему счету на ассигнаціи — пятьдесятъ два съ полтиною, и кто тутъ стоялъ, звали его Козыремъ.
Этотъ, къ которому меня теперь привели, на видъ былъ ужасно какой страшный, — ростомъ огромнѣйшій и съ лица смуглъ и дикъ, и дѣйствительно на всѣхъ звѣрей похожъ.
— Ты, — спрашиваетъ онъ меня злобнымъ голосомъ: — можешь такъ хорошо дырку заштопать, чтобы замѣтить нельзя?
Отвѣчаю:
— Зависитъ отъ того, въ какой вещи. Если вещь ворсистая, такъ можно очень хорошо сдѣлать, а если блестящій атласъ или шелковая мове-матерія, съ тѣми не берусь.
— Самъ, говоритъ, — ты мове, а мнѣ какой-то подлецъ вчера, вѣроятно, сзади меня сидѣвши, цыгаркою фракъ прожегъ. Вотъ осмотри его и скажи.
Я осмотрѣлъ и говорю:
— Это хорошо можно сдѣлать.
— А въ сколько времени?
— Да черезъ часъ, отвѣчаю, — будетъ готово.
— Дѣлай, говоритъ, — и если хорошо сдѣлаешь, получишь денегъ полушку, а если нехорошо, то головой объ кадушку. Поди разспроси, какъ я здѣшнихъ молодцовъ избилъ, и знай, что тебя я въ сто разъ больнѣе изобью.
Пошелъ я чинить, а самъ не очень и радъ, потому что не всегда можно быть увѣреннымъ, какъ сдѣлаешь: попроховѣе сукнецо лучше слипнетъ, а которое жостче, — трудно его подворсить такъ, чтобы не было замѣтно.
Сдѣлалъ я, однако, хорошо, но самъ не понесъ, потому что обращеніе его мнѣ очень не нравилось. Работа этакая капризная, что какъ хорошо ни сдѣдай, а все кто охочь придраться — легко можно непріятность получить.
Послалъ я фракъ съ женою къ ея брату и наказалъ, чтобы отдала, а сама скорѣе домой ворочалась, и какъ она прибѣжала назадъ, такъ поскорѣе заперлись изнутри на крюкъ и легли спать.
Утромъ я всталъ и повелъ день своимъ порядкомъ: сижу за работою и жду, какое мнѣ отъ козырнаго барина придутъ сказывать жалованіе — денегъ полушку или головой объ кадушку?
И вдругъ, такъ часу во второмъ, является лакей и говоритъ:
— Баринъ изъ перваго номера тебя къ себѣ требуетъ.
Я говорю:
— Ни за что не пойду.
— Черезъ что такое?
— А такъ — не пойду да и только; пусть лучше работа моя даромъ пропадаетъ, но я видѣть его не желаю.
А лакей сталъ говорить:
— Напрасно ты только страшишься: онъ тобою очень доволенъ остался и въ твоемъ фракѣ на балѣ Новый годъ встрѣчалъ и никто на немъ дырки не замѣтилъ. А теперь у него собрались къ завтраку гости его съ Новымъ годомъ поздравлять и хорошо выпилъ и, ставши о твоей работѣ разговаривать, объ закладъ пошли: кто дырку найдетъ, да никто не нашелъ. Теперь они на радости, къ этому случаю присыпавшись, за твое русское искусство пьютъ и самого тебя видѣть желаютъ. Иди скорѣй — черезъ это тебя въ Новый годъ новое счастье ждетъ. И жена тоже на томъ настаиваетъ:
— Иди, да иди, мое сердце, говоритъ, — чувствуетъ, что съ этого наше новое счастье начинается.
Я ихъ послушался и пошелъ.
Господъ въ первомъ номерѣ я встрѣтилъ человѣкъ десять и всѣ много выпивши, и какъ я пришелъ, то и мнѣ сейчасъ подаютъ бокалъ съ виномъ и говорятъ:
— Пей съ нами вмѣстѣ за твое русское искусство, въ которомъ ты нашу націю прославить можешь.
И разное такое подъ виномъ говорятъ, чего дѣло совсѣмъ и не сто̀итъ.
Я, разумѣется, благодарю и кланяюсь, и два бокала выпилъ за Россію и за ихъ здоровье, а болѣе, — говорю, — не могу сладкаго вина пить черезъ то, что я къ нему не привыченъ, да и такой компаніи не заслуживаю.
А страшный баринъ изъ перваго номера отвѣчаетъ:
— Ты, братецъ, оселъ и дуракъ, и скотина, — ты самъ себѣ цѣны не знаешь, сколько ты по своимъ дарованіямъ заслуживаешь. Ты мнѣ помогъ подъ Новый годъ весь предлогъ жизни исправить, черезъ то, что я вчера на балу любимой невѣстѣ важнаго рода въ любви открылся и согласіе получилъ, въ этотъ мясоѣдъ и свадьба моя будетъ.
— Желаю, говорю, — вамъ и будущей супругѣ вашей принять законъ въ полномъ счастіи.
— А ты за это выпей.
Я не могъ отказаться и выпилъ, но дальше прошу отпустить.
— Хорошо, говоритъ, — только скажи мнѣ, гдѣ ты живешь и какъ тебя звать по имени, отчеству и прозванію: я хочу твоимъ благодѣтелемъ быть.
Я отвѣчаю:
— Звать меня Василій, по отцу Кононовъ сынъ, а прозваніе Лапутинъ, и мастерство мое тутъ же рядомъ, тутъ и маленькая вывѣска есть, обозначено: «Лапутинъ».
Разсказываю это и не замѣчаю, что всѣ гости при моихъ словахъ чего-то порскнули и со смѣху покатились, а баринъ, которому я фракъ чинилъ, ни съ того, ни съ сего, хлясь меня въ ухо, а потомъ хлясь въ другое, такъ что я на ногахъ не устоялъ. А онъ подтолкнулъ меня выступкомъ къ двери, да за порогъ и выбросилъ.
Ничего я понять не могъ, и дай Богъ скорѣе ноги.
Прихожу, а жена спрашиваетъ:
— Говори скорѣе, Васенька, какъ мое счастье тебѣ послужило?
Я говорю:
— Ты меня, Машенька, во всѣхъ частяхъ подробно не разспрашивай, но только если по этому началу въ такомъ же родѣ дальше пойдетъ, то лучше бы для твоего счастья не жить. Избилъ меня, ангелъ мой, этотъ баринъ.
Жена встревожилась — что̀, какъ и за какую провинность; а я, разумѣется, и сказать не могу, потому что самъ ничего не знаю.
Но пока мы этотъ разговоръ ведемъ, вдругъ у насъ въ сѣнечкахъ что-то застучало, зашумѣло, загремѣло, и входитъ мой изъ перваго номера благодѣтель.
Мы оба встали съ мѣсть и на него смотримъ, а онъ, раскраснѣвшись отъ внутреннихъ чувствъ, или еще вина подбавивши, и держитъ въ одной рукѣ дворницкій топоръ на долгомъ топорищѣ, а въ другой поколотую въ щепы дощечку, на которой была моя плохая вывѣсочка съ обозначеніемъ моего бѣднаго рукомесла и фамиліи: «старье чинитъ и выворачиваетъ Лапутинъ».
Вошелъ баринъ съ этими поколотыми досточками и прямо кинулъ ихъ въ печку, а мнѣ говоритъ: «одѣвайся, сейчасъ вмѣстѣ со мною въ коляскѣ поѣдемъ, — я счастье жизни твоей устрою. Иначе и тебя, и жену, и все, что у васъ есть, какъ эти доски поколю».
Я думаю: — чѣмъ съ такимъ дебоширомъ спорить, лучше его скорѣе изъ дома увести, чтобы женѣ какой обиды не сдѣлалъ.
Торопливо одѣлся, — говорю женѣ:
— Перекрести меня, Машенька! — и поѣхали. Прикатили въ Бронную, гдѣ жилъ извѣстный покупной сводчикъ Прохоръ Иванычъ, и баринъ сейчасъ спросилъ у него:
— Какіе есть въ продажу дома и въ какой мѣстности, на цѣну отъ двадцати пяти до тридцати тысячъ, или немножко болѣе. Разумѣется, по-тогдашнему, на ассигнаціи.
— Только мнѣ такой домъ требуется, объясняетъ, — чтобы его сію минуту взять и перейти туда можно.
Сводчикъ вынулъ изъ комода тетрадь, вздѣлъ очки, посмотрѣлъ въ одинъ листъ, въ другой, и говоритъ:
— Есть домъ на всѣ виды вамъ подходящій, но только прибавить немножко придется.
— Могу прибавить.
— Такъ надо дать до тридцати пяти тысячъ.
— Я согласенъ.
— Тогда, говоритъ, — все дѣло въ часъ кончимъ и завтра въѣхать въ него можно, потому что въ этомъ домѣ дьяконъ на крестинахъ куриной костью подавился и померъ, и черезъ то тамъ теперь никто не живетъ.
Вотъ это и есть тотъ самый домикъ, гдѣ мы съ вами теперь сидимъ. Говорили, будто здѣсь покойный дьяконъ ночами ходитъ и давится, но только все это совершенные пустяки и никто его тутъ при насъ ни разу не видывалъ. Мы съ женою на другой же день сюда переѣхали, потому что баринъ намъ этотъ домъ по дарственной перевелъ; а на третій день онъ приходитъ съ рабочими, которыхъ больше какъ шесть или семь человѣкъ, и съ ними лѣстница и вотъ эта самая вывѣска, что я будто французскій портной.
Пришли и приколотили, и назадъ ушли, а баринъ мнѣ наказалъ:
— Одно, говоритъ, — тебѣ мое приказаніе: вывѣску эту никогда не смѣть перемѣнять и на это названіе отзываться. И вдругъ вскрикнулъ:
— Лепутанъ!
Я откликаюсь:
— Чего изволите?
— Молодецъ, говоритъ. — Вотъ тебѣ еще тысячу рублей на ложки и плошки, но смотри, Лепутанъ, — заповѣди мои соблюди и тогда самъ собдюденъ будеши, а ежели что… да, спаси тебя Господи, станешь въ своемъ прежнемъ имени утверждаться и я узнаю… то во первое предисловіе я всего тебя изобью, а во-вторыхъ, по закону, «даръ дарителю возвращается». А если въ моемъ желаніи пребудешь, то объясни, что тебѣ еще надо, и все отъ меня получишь.
Я его благодарю и говорю, что никакихъ желаніевъ не имѣю и не придумаю, окромя одного, — если его милость будетъ, сказать мнѣ: что̀ все это значитъ и за что̀ я домъ получилъ?
Но этого онъ не сказалъ.
— Это, говоритъ, — тебѣ совсѣмъ не надо, но только помни, что съ этихъ поръ ты называешься — «Лепутанъ» и такъ въ моей дарственной именованъ. Храни это имя: тебѣ это будетъ выгодно.
Остались мы въ своемъ домѣ хозяйствовать и пошло у насъ все очень благополучно, и считали мы такъ, что все это женинымъ счастіемъ, потому что настоящаго объясненія долгое время ни отъ кого получить не могли, но одинъ разъ пробѣжали тутъ мимо насъ два господина и вдругъ остановились и входятъ.
Жена спрашиваетъ:
— Что прикажете?
Они отвѣчаютъ:
— Намъ нужно самого мусье Лепутана.
Я выхожу, а они переглянулись, оба вразъ засмѣялись и заговорили со мной по-французски.
Я извиняюсь, что по-французски не понимаю.
— А давно ли, спрашиваютъ, — вы стали подъ этой вывѣской?
Я имъ сказалъ сколько лѣтъ.
— Ну, такъ и есть. Мы васъ, говорятъ, — помнимъ и видѣли: вы одному господину подъ Новый годъ удивительно фракъ къ балу заштопали и потомъ отъ него при насъ непріятность въ гостиницѣ перенесли.
— Совершенно вѣрно, говорю, — былъ такой случай, но только я этому господину благодаренъ и черезъ него жить пошелъ, но не знаю ни его имени, ни прозванія, потому все это отъ меня скрыто.
Они мнѣ сказали его имя, а фамилія его, прибавили, — Лапутинъ.
— Какъ, Лапутинъ?
— Да, разумѣется, говорятъ, — Лапутинъ. А вы развѣ не знали, черезъ что онъ вамъ все это благодѣтельство оказалъ. Черезъ то, чтобы его фамиліи на вывѣскѣ не было.
— Представьте, говорю, — а мы о̀-сю пору ничего этого понять не могли, бдагодѣяніемъ пользовались, а словно какъ въ потемкахъ.
— Но, однако, — продолжаютъ мои гости: — ему отъ этого ничего не помоглося, — вчера съ нимъ новая исторія вышла.
И разсказали мнѣ такую новость, что стало мнѣ моего прежняго однофамильца очень жалко.
Жена Лапутина, которой они сдѣлали предложеніе въ наштопанномъ фракѣ, была еще щекотистѣе мужа и обожала важность. Сами они оба были не Богъ вѣсть какой породы, а только отцы ихъ по откупамъ разбогатѣли, но искали знакомства съ одними знатными. А въ ту пору у насъ въ Москвѣ былъ главнокомандующимъ графъ Закревскій, который самъ тоже, говорятъ, былъ изъ поляцкихъ шляхтецовъ, и его настоящіе господа, какъ князь Сергѣй Михайловичъ Голицынъ, не высоко числили; но прочіе обольщались быть въ его домѣ приняты. Моего прежняго однофамильца супруга тоже этой чести жаждали. Однако, Богъ ихъ знаетъ почему, имъ это долго не выходило, но, наконецъ, нашелъ господинъ Лапутинъ сдѣдать графу какую-то пріятность, и тотъ ему сказалъ:
— Заѣзжай, братецъ, ко мнѣ, я велю тебя принять, скажи мнѣ, чтобы я не забылъ: какъ твоя фамилія?
Тотъ отвѣчалъ, что его фамилія Лапутинъ.
— Лапутинъ? — заговорилъ графъ: — Лапутинъ… Постой, постой, сдѣлай милость, Лапутинъ… Я что-то помню, Лапутинъ… Это чья-то фамилія.
— Точно такъ, говоритъ, — ваше сіятельство, это моя фамилія.
— Да, да, братецъ, дѣйствительно это твоя фамилія, только я что-то помню… какъ будто былъ еще кто-то Лапутинъ. Можетъ-быть, это твой отецъ былъ Лапутинъ?
Баринъ отвѣчаетъ, что его отецъ былъ Лапутинъ.
— То-то я помню, помню… Лапутинъ. Очень можетъ быть, что это твой отецъ. У меня очень хорошая память; пріѣзжай, Лапутинъ, завтра же пріѣзжай; я тебя велю принять, Лапутинъ.
Тотъ отъ радости себя не помнитъ и на другой день ѣдетъ.
Но графъ Закревскій память свою хотя и хвалилъ, однако, на этотъ разъ оплошалъ и ничего не сказалъ, чтобы принять господина Лапутина.
Тотъ разлетѣлся.
— Такой-то, говоритъ, — и желаю видѣть графа.
А швейцаръ его не пущаетъ.
— Никого, говоритъ, — не велѣно принимать.
Баринъ такъ-сякъ его убѣждать, — что «я, — говоритъ, — не самъ, а по графскому зову пріѣхалъ», — швейцаръ ко всему пребываетъ нечувствителенъ.
— Мнѣ, говоритъ, — никого не велѣно принимать, а если вы по дѣлу, то идите въ канцелярію.
— Не по дѣлу я, — обижается баринъ, а по личному знакомству; графъ навѣрно тебѣ сказалъ мою фамилію — Лапутинъ, а ты, вѣрно, напуталъ.
— Никакой фамиліи мнѣ вчера графъ не говорилъ.
— Этого не можетъ быть; ты просто позабылъ фамилію — Лапутинъ.
— Никогда я ничего не позабываю, а этой фамиліи я даже и не могу позабыть, потому что я самъ Лапутинъ.
Баринъ такъ и вскипѣлъ.
— Какъ, говоритъ, — ты самъ Лапутинъ! Кто тебя научилъ такъ назваться?
А швейцаръ ему отвѣчаетъ:
— Никто меня не научалъ, а это наша природа, и въ Москвѣ Лапутиныхъ обширное множество, но только остальные незначательны, а въ настоящіе люди одинъ я вышелъ.
А въ это время, пока они спорили, графъ съ лѣстницы сходитъ и говоритъ:
— Дѣйствительно, это я его и помню, онъ и есть Лапутинъ, и онъ у меня тоже мерзавецъ. А ты въ другой разъ приди, мнѣ теперь некогда. До свиданія.
Ну, разумѣется, послѣ этого уже какое свиданіе!
Разсказалъ мнѣ это maitre tailleur Lepoutant съ сожалительною скромностью и прибавилъ въ видѣ финала, что на другой же день ему довелось, идучи съ работою по бульвару, встрѣтить самого анекдотическаго Лапутина, котораго Василій Конычъ имѣлъ основаніе считать своимъ благодѣтелемъ.
— Сидитъ, говоритъ, — на лавочкѣ очень грустный. Я хотѣлъ проюркнуть мимо, но онъ лишь замѣтилъ и говоритъ:
— Здравствуй, monsieur Lepoutant! Какъ живешь-можешь?
— По Божьей и по вашей милости — очень хорошо. Вы какъ, батюшка, изволите себя чувствовать?
— Какъ нельзя хуже; со мною прескверная исторія случилась.
— Слышалъ, говорю, — сударь, и порадовался, что вы его, по крайней мѣрѣ, не тронули.
— Тронуть его, отвѣчаетъ, — невозможно, потому что онъ не свободнаго трудолюбія, а при графѣ въ мерзавцахъ служитъ; но я хочу знать: кто его подкупилъ, чтобы мнѣ эту подлость сдѣлать?
А Конычъ, по своей простотѣ, сталъ барина утѣшать.
— Не ищите, говоритъ, — сударь, подученія. Лапутиныхъ, точно, много есть, и есть между нихъ люди очень честные, какъ, напримѣръ, мой покойный дѣдушка, — онъ по всей Москвѣ стелечки продавалъ…
А онъ меня вдругъ съ этого слова вразъ черезъ всю спину палкою… Я и убѣжалъ, и съ тѣхъ поръ его не видалъ, а только слышалъ, что они съ супругой за границу во Францію уѣхали, и онъ тамъ разорился и умеръ, а она надъ нимъ памятникъ поставила, да, говорятъ, по случаю, съ такою надписью, какъ у меня на вывѣскѣ: «Лепутанъ». Такъ и вышли мы опять однофамильцы.
Василій Конычъ закончилъ, а я его спросилъ: почему онъ теперь не хочетъ перемѣнить вывѣски и выставить опять свою законную, русскую фамилію?
— Да зачѣмъ, говоритъ, — сударь, ворошить то, съ чего новое счастье стало, черезъ это можно вредъ всей окрестности сдѣлать.
— Окрестности-то какой же вредъ?
— А какъ же-съ, моя французская вывѣска, хотя, положимъ, всѣ знаютъ, что одна лаферма, однако, черезъ нее наша мѣстность другой эффектъ получила, и дома у всѣхъ сосѣдей совсѣмъ другой противъ прежняго профитъ имѣютъ.
Такъ Конычъ и остался французомъ для пользы обывателей своего замоскворѣцкаго закоулка, а его знатный однофамилецъ безъ всякой пользы сгнилъ подъ псевдонимомъ у Перъ-Лашеза.