Дѣло было на святкахъ послѣ большихъ еврейскихъ погромовъ. Событія эти служили повсемѣстно темою ддя живыхъ и иногда очень странныхъ разговоровъ на одну и ту же тему: какъ намъ быть съ евреями? Куда ихъ выпроводить, или кому подарить, или самимъ ихъ на свой ладъ передѣлать? Были охотники и дарить, и выпроваживать, но самые практическіе изъ собесѣдниковъ встрѣчали въ обоихъ этихъ случаяхъ неудобство и болѣе склонялись къ тому, что лучше евреевъ приспособить къ своимъ домашнимъ надобностямъ — по преимуществу изнурительнымъ, которыя вели бы родъ ихъ на убыль.
— Но это вы, господа, задумываете что-то въ родѣ «египетской работы», — молвилъ нѣкто изъ собесѣдниковъ… — Будетъ ли это современно?
— На современность намъ смотрѣть нечего, — отвѣчалъ другой: — мы живемъ внѣ современности, но евреи прескверные строители, а наши инженеры и безъ того гадко строятъ. А вотъ война… военное дѣло тоже убыточно, и чѣмъ намъ лить на поляхъ битвы русскую кровь, гораздо бы лучше поливать землю кровью жидовскою.
Съ этимъ согласились многіе, но только послышались возраженія, что евреи ничего не стоятъ какъ воины, что они — трусы и имъ совсѣмъ чужды отвага и храбрость.
А тутъ сидѣлъ одинъ изъ заслуженныхъ военныхъ, который замѣтилъ, что и храбрость, и отвагу въ сердца жидовъ можно влить.
Всѣ засмѣялись и кто-то замѣтилъ, что это до сихъ поръ еще никому не удавалось.
Военный возразилъ:
— Напротивъ, удавалось, и притомъ съ самымъ блестящимъ результатомъ.
— Когда же это и гдѣ?
— А это цѣлая исторія, о которой я слышалъ отъ очень вѣрнаго человѣка.
Мы попросили разсказать, и тотъ началъ.
— Въ Кіевѣ, въ сороковыхъ годахъ, жилъ нѣкто полковникъ Стадниковъ. Его многіе знали въ мѣстномъ высшемъ кругѣ, образовавшемся изъ чиновнаго населенія, и въ средѣ настоящаго кіевскаго аристократизма, каковымъ слѣдуетъ, безъ сомнѣнія, признавать «кіевскихъ старожилыхъ мѣщанъ». Эти хранили тогда еще воспоминанія о своихъ магдебургскихъ правахъ и своихъ предкахъ, выѣзжавшихъ, въ силу тѣхъ правъ, на днѣпровскую Іордань верхомъ на коняхъ и съ рушницами, которыя они, по командѣ, то вскидывали на плечо, то опускали «товстымъ кінцемъ до чобота!» Захудалые потомки этой настоящей кіевской знати именовали Стадникова «Штаниковымъ»; такъ, вѣроятно, на ихъ вкусъ выходило больше «по-московски» или, просто, такъ было легче для ихъ мягкаго и нѣжнаго произношенія.
Стадниковъ пользовался въ городѣ хорошею репутаціею и добрымъ расположеніемъ; онъ былъ отличный стрѣлокъ и, какъ настоящій охотникъ, самъ не ѣлъ дичи, а всегда ее раздаривалъ. Поэтому извѣстная доля общества была даже заинтересована въ его охотничьихъ успѣхахъ. Кромѣ того, полковникъ былъ, что называется, «пріятный собесѣдникъ». Онъ уже довольно прожилъ на своемъ вѣку; честно служилъ и храбро сражался; много видѣлъ умнаго и глупаго и при случаѣ умѣлъ разсказать занимательную исторійку.
Въ разсказахъ Стадниковъ всегда держался короткаго, такъ сказать, лапидарнаго стиля, въ которомъ прославился король баварскій, но наивысшаго совершенства, по моему мнѣнію, достигъ Степанъ Александровичъ Хрулевъ.
Стадниковъ, впрочемъ, и съ вида былъ похожъ на Хрулева, да имѣлъ и нѣкоторыя другія, сходныя съ нимъ, черты. Такъ, онъ, напримѣръ, подобно Хрулеву, могъ играть въ карты безъ сна и безъ отдыха по цѣлой недѣлѣ. Соперниковъ по этой выносливости у него во всемъ Кіевѣ не было ни одного, но были только два, достойные его силъ, партнера. Одинъ изъ нихъ былъ просто іерей, а другой — протоіерей. Перваго изъ нихъ звали Евфиміемъ, а другого — Василіемъ. Оба они были люди предобрые и пользовались въ городѣ большою извѣстностью, а притомъ обладали какъ замѣчательными силами физическими, такъ и дарами духовными. Но при всемъ томъ полковникъ далеко превосходилъ ихъ въ выносливости и однажды до того ихъ спуталъ, что отецъ протоіерей, перейдя отъ карточнаго стола къ совершенію утренняго служенія, не во̀-время позабылся и, вмѣсто положеннаго возгласа: «яко твое царство», — возгласилъ причетнику: «пассъ!»
Впрочемъ, въ доброй компаніи, которая состояла изъ этихъ трехъ милыхъ людей, не только дѣлали, что играли: случалось, что они иногда отрывались от картъ для другихъ занятій, напримѣръ, закусывали и кое-о-чемъ говорили. Разсказывалъ, впрочемъ, по преимуществу, болѣе одинъ Стадниковъ и, какъ нѣкоторые примѣчали, онъ, будто бы, какъ разсказчикъ, не очень строго держался сухой правды, а немного «расцвѣчалъ» свои повѣствованія, или, какъ по-охотницки говорится, немножко привиралъ, но вѣдь безъ этого и невозможно. Довольно того, что полковникъ дѣлалъ это такъ складно и ладно, что вводную неправду у него было очень трудно отличать отъ дѣйствительной основы. Притомъ же Стадниковъ былъ неуступчивъ и переспорить его было невозможно. Разсказывали, будто полковникъ побѣдоносно выходилъ изъ всевозможныхъ въ этомъ родѣ затрудненій до того, что его никто никогда не останавливалъ и ему не возражали; да это и было безполезно. Одинъ разъ полковникъ ошибкой или по увлеченію сказалъ, будто онъ имѣлъ гдѣ-то въ степяхъ ордынскихъ овецъ, у которыхъ было по пуду въ курдюкѣ, а нѣкто, случившійся здѣсь, перехватилъ еще болѣе, что у его овецъ по пуду слишкомъ… Полковникъ только посмотрѣлъ на смѣльчака и спросилъ съ состраданіемъ:
— Да, но что же такое было въ хвостахъ у вашихъ овецъ?
— Разумѣется, сало, — отвѣчалъ собесѣдникъ.
— Ага, то-то и есть! А у моихъ былъ воскъ!
Тѣмъ и покончилъ. Разумѣется, съ такимъ человѣкомъ спорить было невозможно, но слушать его пріятно.
Говорить здѣсь любили о матеріяхъ важныхъ, и одинъ разъ тутъ при мнѣ шла замѣчательная рѣчь о министрахъ и царедворцахъ, причемъ всѣ тогдашніе, вельможи были подвергаемы очень строгой критикѣ; но вдругъ усиліемъ одного изъ іереевъ былъ выдвинутъ и высоко превознесенъ Николай Семеновичъ Мордвиновъ, который «одинъ изъ всѣхъ» не взялъ денегъ съ жидовъ и настоялъ на призывѣ евреевъ къ военной службѣ, наравнѣ со всѣми прочими податными людьми въ русскомъ государствѣ.
Исторія эта, сколько помню, излагалась тогда такимъ образомъ.
Когда государь Николай Павловичъ обратилъ вниманіе на то, что жиды не несутъ рекрутской повинности, и захотѣлъ обсудить это съ своими совѣтниками, то жиды подкупили, будто, всѣхъ важныхъ вельможъ и согласились совѣтовать государю, что евреевъ нельзя брать въ рекруты на томъ основаніи, что «они всю армію перепортятъ». Но не могли жиды задарить только одного графа Мордвинова, который былъ хоть и не богатъ, да честенъ, и держался насчетъ жидовъ такихъ мыслей, что если они живутъ на русской землѣ, то должны одинаково съ русскими нести всѣ тягости и служить въ военной службѣ. А что насчетъ порчи арміи, то онъ этому не вѣрилъ. Однако, евреи все-таки отъ своего не отказывались и не теряли надежды сдѣлаться какъ-нибудь съ Мордвиновымъ: подкупить его или погубить клеветою. Нашли они какого-то одного близкаго графу бѣднаго родственника и склонили его за немалый даръ, чтобы онъ упросилъ Мордвинова принять ихъ и выслушать всего только «два слова»; а своего слова онъ имъ могъ ни одного не сказать. Иначе, дали намекъ, что они все равно, если не такъ, то иначе графа остепенятъ.
Бѣдный родственникъ соблазнился, принялъ жидовскіе дары и говоритъ графу Мордвинову:
— Такъ и такъ, вы меня при моей бѣдности можете осчастливить.
Графъ спрашиваетъ:
— Что же для этого надо сдѣлать, какую неправду?
А бѣдный родственникъ отвѣчаетъ:
— Никакой неправды не надо, а надо только, чтобы вы для меня два жидовскія слова выслушали и ни одного своего не сказали. Черезъ это, — говоритъ, — и вамъ собственный покой и интересъ будетъ.
Графъ подумалъ, улыбнулся и, какъ имѣлъ сердце очень доброе, то отвѣчалъ:
— Хорошо, такъ и быть, я для тебя это сдѣлаю: два жидовскія слова выслушаю и ни одного своего не скажу.
Родственникъ побѣжалъ къ жидамъ, чтобы ихъ обрадовать, а они ему сейчасъ же обѣщанный даръ выдали настоящими золотыми лобанчиками, по два рубля семи гривенъ за штуку, только не прямо изъ рукъ въ руки кучкой дали, а каждый лобанчикъ по столу, покрытому сукномъ, перешмыгнули, отчего съ каждаго золотого на четвертакъ золотой пыли соскочило и въ ихъ пользу осталось. Бѣдный же родственникъ ничего этого не понялъ и сейчасъ побѣжалъ себѣ домикъ купить, чтобы ему было гдѣ жить съ родственниками. А жиды на другое же утро къ графу и принесли съ собою три сельдяныхъ боченка.
Камердинеръ графскій удивился, съ какой это стати графу селедки принесли, но дѣлать было нечего, допустилъ положить тѣ боченки въ залѣ и пошелъ доложить графу. А жиды, межъ тѣмъ, пока графъ къ нимъ вышелъ, эти свои сельдяные боченки раскрыли и въ нихъ срѣзь съ краями полно золота. Всѣ монетки новенькія, какъ жаръ горятъ, и биты однимъ калибромъ: по пяти рублей пятнадцати копеекъ за штуку.
Мордвиновъ вошелъ и сталъ молча, а жиды показали руками на золото и проговорили только два слова:
«Возьмите, — молчите», а сами съ этимъ повернулись и, не ожидая никакого отвѣта, вышли.
Мордвиновъ велѣлъ золото убрать, а самъ поѣхалъ въ государственный совѣтъ и, какъ пришелъ, то точно воды въ ротъ набралъ, — ничего не говоритъ… Такъ онъ молчалъ во все время, пока другіе говорили и доказывали государю всѣми доказательствами, что евреямъ нельзя служить въ военной службѣ. Государь замѣтилъ, что Мордвиновъ молчитъ, и спрашиваетъ его:
— Что вы, графъ Николай Семеновичъ, молчите? Для какой причины? Я ваше мнѣніе знать очень желаю.
А Мордвиновъ будто отвѣчалъ:
— Простите, ваше величество, я не могу ничего говорить, потому что я жидамъ продался.
Государь большіе глаза сдѣлалъ и говоритъ:
— Этого быть не можетъ.
— Нѣтъ, точно такъ, — отвѣчаетъ Мордвиновъ: — я три сельдяные бочонка съ золотомъ взялъ, чтобы ни одного слова правды не сказывать.
Государь улыбнулся и сказалъ:
— Если вамъ три боченка золота дали за то, чтобы вы только молчали, сколько же надо было дать тѣмъ, которые взялись говорить?.. Но мы это теперь безъ дальнихъ словъ покончим.
И съ этимъ взялъ со стола проектъ, гдѣ было написано, чтобы евреевъ брать въ рекруты наравнѣ съ прочими, и написалъ: «быть по сему». Да въ прибавку повелѣлъ еще за тѣхъ, кои, если уклоняться вздумаютъ, то брать за нихъ трехъ, вмѣсто одного, штрафу.
Кажется, это построено слишкомъ по австрійскому анекдоту, извѣстному подъ заглавіемъ: «одно слово министру…» Изъ этого давно сдѣлана пьеска, которая тоже давно уже разыгрывается на театрахъ и близко знакома русскимъ по превосходному исполненію Самойловымъ трудной мимической роли жида; но въ то время, къ которому относится мой разсказъ, этотъ слухъ ходилъ повсемѣстно, и всѣ ему вполнѣ вѣрили, и русскіе восхваляли честность Мордвинова, а евреи жестоко его проклинали.
Анекдотъ этотъ былъ цѣликомъ вспомянутъ въ той задушевной бесѣдѣ полковника Стадникова съ іереями Василіемъ и Евфиміемъ, съ которой начинается нашъ разсказъ, и отсюда рѣчь повели далѣе.
Не любившій дѣлать въ чемъ бы то ни было уступки, полковникъ не выдержалъ и сказалъ:
— Да, эта пѣсня всѣмъ знакома, и давно вы ее все дудите, а того никто не знаетъ, что все бы это ни къ чему еще не повело, если бы въ это дѣло не вмѣшался еще одинъ человѣкъ. — И неуступчивый полковникъ сейчасъ же пояснилъ, что Мордвиновъ настроилъ это дѣло только въ теоріи, а на самомъ исполненіи оно еще могло погибнуть. И въ этой своей, гораздо болѣе важной, части оно спасено другимъ лицомъ, съ которымъ Мордвиновъ, по справедливости, долженъ бы подѣлиться честью. Но какъ справедливости нѣтъ на землѣ, то этотъ достойный человѣкъ не только ничѣмъ не награжденъ, но даже остается въ полнѣйшей неизвѣстности.
— А кто же это такой? — вопросили оба іерея.
— Это одинъ простодушный кромчанинъ незнатнаго происхожденія, по имени Симеонъ Машкинъ или Мамашкинъ, — судя по фамиліи, должно-быть, сынъ пылкой, но незаконной любви, которому я далъ за всю его патріотическую услугу три гривенника, да и тѣ ему впрокъ не пошли.
Отцы іереи вспомнили, какъ полковникъ спорилъ про бараньи курдюки, и сказали:
— Ну, это вы, вѣроятно, опять что-нибудь такое, изъ чего воскъ выйдетъ.
Но полковникъ отвѣчалъ, что это не воскъ, а исторія, и притомъ самая настоящая, самая правдивая исторія, которой ни за что бы не должно забыть неблагодарное потомство, ибо она свидѣтельствуетъ о ясномъ умѣ и глубокой сообразительности человѣка изъ народа.
— Ну, такъ подавайте вашу исторію и, если она интересна, мы ее охотно послушаемъ.
— Да, она очень интересна, — сказалъ Стадниковъ и, переставъ тасовать карты, началъ слѣдующее повѣствованіе.
Вѣсть, что еврейская просьба объ освобожденіи ихъ отъ рекрутства не выиграла, стрѣлою пролетѣла по пантофлевой почтѣ во всѣ мѣста ихъ осѣдлости. Тутъ сразу же и по городамъ, и по мѣстечкамъ поднялся ужасный гвалтъ и вой. Жиды кричали громко, а жидовки еще громче. Всѣ всполошились и заметались какъ угорѣлые. Совсѣмъ потеряли головы и не знали, что дѣлать. Даже не знали, какому Богу молиться, которому жаловаться. До того дошло, что къ покойному императору Александру Павловичу руки вверхъ все поднимали и вопили на небо:
— Ай, Александеръ, Александеръ, посмотри, що зъ нами твій Миколайчикъ робитъ!
Думали, вѣрно, что Александръ Павловичъ, по огромной своей деликатности, оттуда для нихъ назадъ въ Ильиной колесницѣ спустится и братнино слово «быть по сему» вычеркнетъ.
Долго они съ этимъ, какъ угорѣлые, по школамъ и базарамъ бѣгали, но никого съ неба не выкликали. Тогда всѣ вдругъ это бросили и начали, куда кто могъ, дѣтей прятать. Отлично, шельмы, прятали, такъ что никто не могъ разыскать. А которымъ не удалось спрятать, тѣ ихъ калѣчили, — плакали, а калѣчили, чтобы сдѣлать негодными.
Въ нѣсколько дней все молодое жидовство, какъ талый снѣгъ, въ землю ушло или поверглось въ отвратительныя лихія болѣсти. Этакой гадости, какую они надъ собой производили, кажется, никогда и не видала наша сарматская сторона. Одни сплошь до шеи покрывались самыми злокачественными золотушными паршами, какихъ ни на одной русской собакѣ до тѣхъ поръ было не видано; другіе сдѣлали себѣ падучую болѣзнь; третьи охромѣли, окривѣли и осухоручили. Бретонскіе компрачикосы, надо полагать, даже не знали того, что тутъ умѣли дѣлать. Въ Бердичевѣ были слухи, будто бы объявился такой докторъ, который бралъ сто рублей за «прецептъ», отъ котораго «кишки наружу выходили, а душа въ тѣлѣ сидѣла». Во многихъ польскихъ аптекахъ продавалось какое-то жестокое снадобье подъ невиннымъ и притомъ исковерканнымъ названіемъ: «капель съ датскаго корабля». Отъ этихъ капель человѣкъ надолго, чуть ли не на цѣлые полгода, терялъ владѣніе всѣми членами и выдерживалъ самое тщательное испытаніе въ госпиталяхъ[1]. Все это покупали и употребляли, предпочитая, кажется, самыя ужасныя увѣчья служебной неволѣ. Только умирать не хотѣли, чтобы не сокращать чрезъ то родъ израилевъ.
Наборъ, назначенный вскорѣ же послѣ рѣшенія вопроса, съ самаго начала пошелъ ужасно туго, и вскорѣ же понадобились самыя крутыя мѣры побужденія, чтобы законъ, съ грѣхомъ пополамъ, былъ исполненъ. Приказано было за каждаго недоимочнаго рекрута брать трехъ штрафныхъ. Тутъ уже стало не до шутокъ. Сдатчики набирали кое-какихъ, преимущественно, разумѣется, бѣдняковъ, за которыхъ стоять было некому. Между этими попадались и здоровенькіе, такъ какъ у нихъ, видно, не хватало средствъ, чтобы купить спасительныхъ капель «съ датскаго корабля». Иной, бывало, свеклой ноженьки вымажетъ или ободранный козій хвостикъ себѣ приткнетъ, будто кишки изъ него валятся, но сейчасъ у него это вытащатъ и браво — лобъ забреютъ, и служи Богу и государю вѣрой и правдой.
Со всѣми возмутительными мѣрами побужденія кое-какіе полукалѣки, наконецъ, были забриты и началась новая мука съ ихъ устройствомъ къ дѣлу. Вдругъ сюрпризомъ начало обнаруживаться, что евреи воевать не могутъ. Здѣсь уже вашъ Николай Семеновичъ Мордвиновъ никакой помощи намъ оказать не могъ, а военные люди струсили, какъ бы «не пошелъ портежъ въ арміи». Жидки же этого, разумѣется, весьма хотѣли и пробовали привесть въ дѣйство хитрость несказанную.
Набрано было евреевъ въ войска и взрослыхъ, и малолѣтокъ, которымъ минуло будто уже двѣнадцать лѣтъ. Взрослыхъ было немного сравнительно съ малолѣтками, зато съ ними возни было во сто разъ болѣе, чѣмъ съ малолѣтками. Маленькихъ помѣщали въ батальоны военныхъ кантонистовъ, гдѣ наши отцы духовные, по распоряженію отцовъ-командировъ, въ одно мановеніе ока приводили этихъ ребятишекъ къ познанію истинъ православной христіанской вѣры и крестили ихъ во славу имени Господа Іисуса, а со взрослыми это было гораздо труднѣе, и потому ихъ оставляли при всемъ ихъ ветхозавѣтномъ заблужденіи и размѣщали въ небольшомъ количествѣ въ команды.
Все это была, какъ я вамъ сказалъ, самая препоганая калѣчь, способная наводить одно уныніе на фронтъ. И жалостно, и смѣшно было на нихъ смотрѣть, и поневолѣ думалось:
«Изъ-за чего и споръ былъ? Стоило ли брать въ службу такихъ козероговъ, чтобы ими только фронтъ поганить?»
Само дѣло показывало, что надо ихъ убирать куда-нибудь съ глазъ подальше. Въ большинствѣ случаевъ они и сами этого желали и сразу же, обнявъ умомъ свое новое положеніе, старались попадать въ музыкантскія школы или въ швальни, гдѣ нѣтъ дѣла съ ружьемъ. А отъ ружья пятились хуже, чѣмъ чортъ отъ поповскаго кропила, и вдругъ обнаружили твердое намѣреніе отъ настоящаго военнаго ремесла совсѣмъ отбиться.
Въ этомъ родѣ и началась у насъ могущественная игра природы, которой врядъ ли быть бы выигранною, если бы на помощь государству не пришелъ острый геній Семена Мамашкина. Задумано это было очень серьезно и, по несчастію, начало практиковаться какъ разъ въ той маленькой отдѣльной части, которою я тогда командовалъ, имѣя въ своемъ вѣдѣніи трехъ жидовиновъ.
Я тогда былъ въ небольшомъ чинѣ и стоялъ съ ротою въ Бѣлой Церкви. (Свой чинъ полковника Стадниковъ почиталъ уже большимъ. Тогда на чины было поскупѣе нынѣшняго). Бѣлая Церковь, какъ вамъ извѣстно, это жидовское царство: все мѣстечко сплошь жидовское. Они тутъ имѣютъ свою вторую столицу. Первая у нихъ — Бердичевъ, а вторая, болѣе старая и болѣе загаженная, — Бѣлая Церковь. У нихъ это соотвѣтствуетъ своего рода Петербургу и Москвѣ. Такъ это и въ жидовскихъ прибауткахъ сказывается.
Жизнь въ Бѣлой Церкви, можно сказать, была и хорошая, и прескверная. Виденъ палацъ Браницкихъ и ихъ роскошный паркъ — Александрія. Рѣка тоже прекрасная и чистая, Рось, которая свѣжитъ однимъ своимъ пріятнымъ названіемъ, не говоря уже объ ея прозрачныхъ водахъ. Воды эти текутъ среди такихъ береговъ, которыми вволю налюбоваться нельзя, а въ мѣстечкѣ такая жидовская нечисть, что жить невозможно. Всякій день, бывало, дегтярнымъ мыломъ съ ногъ до головы моешься, чтобы не покрыться паршами или коростой. Это — одна противность квартированія въ жидовскихъ мѣстечкахъ; а другая заключается въ томъ, что какъ ни вертись, а безъ жидовъ тутъ совсѣмъ пропасть бы пришлось, потому что жидъ сапоги шьетъ, жидъ кастрюли лудитъ, жидъ булки печетъ, — все жидъ, а безъ него ни «пру», ни «ну». Противное положеніе!
Офицеровъ со мною было три человѣка, да все, какъ говорятъ, съ бычками. Одинъ изъ нихъ, всѣхъ постарше, былъ русскій, по фамиліи Рословъ, изъ солдатъ, все Богу молился и каждое первое число у себя водосвятіе правилъ. Жидовъ онъ за людей не считалъ. Другой былъ нѣмецъ, по фамиліи Фингершпилеръ, очень большой чистюля: снаружи все чистился, а изнутри, по собственному его выраженію, «сохранялъ себя въ спирту», т. е. былъ всегда пьянъ. Въ рѣдкія минуты просвѣтленія, когда Фингершпилеръ случался безъ спиртнаго сохраненія, онъ былъ очень скоръ на руку, но, впрочемъ, службистъ. Третій же, въ чинѣ прапорщика, только что былъ произведенъ изъ фендриковъ, въ которые его сдали тетки, недовольныя какими-то его семейными качествами. И онъ, и его тетки были русскіе, но за какое-то наказаніе или, можетъ-быть, для важности — судьба дала имъ иностранныя фамиліи и притомъ пресмѣшныя. Изъ его собственной фамиліи солдаты сдѣлали «Полуфертъ», а тетки его назывались, кажется: одна — мадамъ Сижу, а другая — мадамъ Лежу. Ни въ одномъ изъ этихъ господъ я не имѣлъ настоящаго помощника на предстоящій мнѣ трудный подвигъ, но прапорщикъ былъ мнѣ всѣхъ вреднѣе. Полуфертъ имѣлъ отвратительныя свойства. Это былъ аристократически-глупый хлыщъ и нестерпимый резонеръ, а въ то же время любилъ деньги и не страдалъ разборчивостью въ средствахъ для ихъ пріобрѣтенія. Онъ даже занималъ деньги у фельдфебеля и не отдавалъ ихъ ему въ срокъ, но любилъ дѣлать дамамъ презенты и сопровождалъ ихъ стихами своего сочиненія. Но что было для меня всего непереноснѣе въ этомъ человѣкѣ — это его ужасная привычка говорить по-французски, тогда какъ онъ, несмотря на свою полуфранцузскую фамилію, не зналъ ни одного слова на этомъ языкѣ. На день, на два — это смѣшно, но въ долготѣ дней, на лѣтнемъ постоѣ, такая штука нервнаго человѣка въ гробъ уложить можетъ. Службою Полуфертъ занимался мало, а больше всего рисовалъ родословное дерево съ длинными хворостинами, на которыхъ онъ разсаживалъ въ кружкахъ какихъ-то перепелокъ съ коронами на макушкахъ. Это все были его предки, черезъ которыхъ онъ имѣлъ твердое намѣреніе доказать свое прямое родство съ какою-то княжескою линіею отъ Бурбонскихъ блюдолизовъ. Тутъ же были и m-me Сижу и m-me Лежу.
Полуферту очень хотѣлось быть княземъ, и то съ корыстною цѣлью, чтобы жениться въ Москвѣ на какой-нибудь богатой купчихѣ. Пока онъ искалъ тридцати тысячъ взаймы, чтобы дать кому-то въ герольдіи за утвержденіе его въ княжествѣ; но только у насъ-то ни у кого такихъ денегъ не было, и онъ твердилъ себѣ на вѣтеръ:
— Муа же сюи юнъ пренсъ!
Это «пренсъ» было для него самое главное въ жизни, а между тѣмъ, при ханжествѣ одного офицера и пьянствѣ другого, этотъ Полуфертъ былъ моимъ самымъ надежнымъ помощникомъ въ то роковое время, когда мнѣ въ роту были присланы три новобранца-жидовина, изъ которыхъ отъ каждаго можно было прійти въ самое безнадежное отчаяніе. Попробую ихъ вамъ представить.
Одинъ изъ трехъ первозванныхъ жидовъ, мною полученныхъ, былъ рыжій, другой — черный или вороной, а третій — пестрый или пѣгій. По послѣднему прошла какая-то прелюбопытная игра причудливой природы: у него на головѣ были три цвѣта волосъ и располагались они, не переходя изъ тона въ тонъ съ какою-нибудь постепенностью, а прямо располагались пестрыми клочками другъ возлѣ друга. Вся его башка была какъ будто холодильный пузырь изъ шотландской клеенки — вся пестрая. Особенно чуденъ былъ хохолъ — весь сѣдой, отчего этотъ жидовинъ имѣлъ нѣкоторымъ образомъ видъ чорта, какихъ пишутъ наши благочестивые изографы на древнихъ иконахъ.
Словомъ, изъ всѣхъ трехъ, что ни портретъ — то рожа, но каждый антикъ въ своемъ родѣ; такъ, напримѣръ, у рыжаго физія была прехитрая и презлая, и, къ тому же, онъ заикался. Черный смотрѣлъ дуракомъ и на самомъ дѣлѣ былъ не уменъ или, по крайней мѣрѣ, всѣ мы такъ думали до извѣстнаго случая, когда мудрецъ Мамашкинъ и въ немъ умъ отыскалъ. У этого брюнета были престрашной толщины губы и такой жирный языкъ, что онъ во рту не вмѣщался и все наружу лѣзъ. Одно то, чтобы выучить этого франта языкъ за губы убирать, ни вѣсть какихъ трудовъ стоило, а къ обученію его говорить по-русски мы даже и приступать не смѣли, потому что этому вся его природа противилась, и онъ, при самыхъ усиленныхъ стараніяхъ что-нибудь выговорить, могъ только плеваться. Но третій, пѣгій или пестрый, имѣлъ безобразіе, которое меня даже къ нему какъ-то располагало. Это былъ человѣкъ удивительно плоскорожій, съ впалыми глазами и однимъ только жидовскимъ носомъ на выкатѣ; но выраженіе лица имѣлъ страдальческое и притомъ онъ лучше всѣхъ своихъ товарищей умѣлъ говорить по-русски.
Лѣтами этотъ пѣгій былъ старше товарищей: тѣмъ двумъ было этакъ лѣтъ по двадцати, а пѣгому, хотя значилось двадцать четыре года, но онъ увѣрялъ, будто ему уже есть лѣтъ за тридцать. Въ эти годы жидовъ уже нельзя было сдавать въ рекруты, но онъ, вѣроятно, былъ сданъ на основаніи присяжнаго удостовѣренія двѣнадцати добросовѣстныхъ евреевъ, поклявшихся всемогущимъ Еговою, что пѣгому только двадцать четыре года.
Клятвопреступничество тогда было въ большомъ ходу и даже являлось необходимостью, такъ какъ жиды или совсѣмъ не вели метрическихъ книгъ, либо предусмотрительно пожгли ихъ, какъ только заслышали, «що зъ ними Миколайчикъ зробытъ». Безъ книгъ лѣта ихъ стали опредѣлять по такъ-называемому присяжному разысканію. Соберутъ, бывало, двѣнадцать прохвостовъ, приведутъ ихъ къ присягѣ, съ незамѣтнымъ нарушеніемъ формъ и обрядовъ, — и тѣ врутъ, что имъ закажутъ. Кому надо назначить сколько лѣтъ, столько они и покажутъ, а власти обязаны были имъ вѣрить… Смѣхъ и грѣхъ!
Такъ, бывало, и расхаживаютъ такія шайки присяжныхъ разбойниковъ, всегда числомъ по двѣнадцати, сколько законъ требуетъ для несомнѣнной вѣрности, и при нихъ всегда, какъ при артели, свой рядчикъ, который ихъ водитъ по должностнымъ лицамъ и освѣдомляется:
— Чи нема чого присягать?
Отвратительнѣйшее растлѣніе, до какого едва ли кто иной доходилъ, и все это, повторяю, будучи прикрыто именемъ всемогущаго Еговы, принималось русскими властями за доказательство и даже протежировалось…
Такъ былъ сданъ и мой пѣгій воинъ, котораго имя было Лейзеръ, или по-нашему, — Лазарь.
И имя это чрезвычайно ему шло, потому что онъ весь, какъ я вамъ говорю, былъ прежалкій и внушалъ къ себѣ большое состраданіе.
Всегда этотъ Лазарь былъ смиренъ и безотвѣтенъ; всегда смотрѣлъ прямо въ глаза, точно сейчасъ высѣченный пудель, который старается прочитать въ вашемъ взглядѣ: кончена ли произведенная надъ нимъ экзекуція или только рука у васъ устала и, по маломъ ея отдыхѣ, начнется новое продолженіе.
Пѣгій былъ дамскій портной и, слѣдуя влеченію природы, принесъ съ собою изъ міра въ команду свою портновскую иглу съ вощеной ниткой и ножницы, и немедленно же открылъ мастерскую и пошелъ всей этой инструментиной дѣйствовать.
Болѣе онъ производилъ какія-то «фантазіи» — изъ стараго дѣлалъ новое, потому что тогда въ провинціи въ моду вошли какія-то этакія особенныя мантиліи, которыя назывались «палантины». Забавная была штука: фасонъ — совершенно какъ будто мужскiя панталоны, — такъ это и носили: назади за спиною у дамы словно огузье треплется, а напередъ, черезъ плечи, двѣ штанины спущены. Пресмѣшно, точно солдатъ, который штаны вымылъ и домой ихъ несетъ, чтобы на вѣтеркѣ сохли. И сходство это солдатами было замѣчено и вело къ нѣкоторымъ непріятностямъ, которымъ я долженъ былъ положить конецъ весьма энергическою мѣрою.
Вымоетъ, бывало, солдатъ на рѣкѣ свои бѣлые штаны, накинетъ ихъ на плечи палантиномъ и идетъ. А одинъ до того разрѣзвился, что, встрѣтясь съ становихой, присѣлъ ей по-дамски и сказалъ:
— Кланяйтесь бабушкѣ и поцѣлуйте ручку.
Становой на это пожаловался, и я солдатика велѣлъ высѣчь.
Лазарь отлично строилъ эти палантины изъ старыхъ платьевъ и нарядилъ въ нихъ всѣхъ бѣлоцерковскихъ пань и панянокъ. Но, впрочемъ, говорили, что онъ тоже и новыя платья будто хорошо шилъ. Я въ этомъ, разумѣется, не знатокъ, но меня удивляло его досужество — какъ онъ добывалъ для себя работу и гдѣ находилъ мѣсто ее производить? Тоже удивительна мнѣ была и цѣна, какую онъ бралъ за свое артистическое искусство: за цѣлое платье онъ бралъ отъ четырехъ до пяти злотыхъ, т. е. шестьдесятъ или семьдесятъ пять копеекъ. А палантины прямо ставилъ по два злота за штуку и притомъ половину изъ этого еще отдавалъ фельдфебелю или, по-ихнему — «подфебелю», чтобы отъ него помѣхи въ работѣ не было, а другую половину посылалъ куда-то въ Нѣжинъ или въ Каменецъ семейству «на воспитаніе ребенковъ и прочаго семейства».
«Ребенковъ» у него было, по его словамъ, что-то очень много, едва ли не «семь штуковъ», которые «всѣ себѣ имѣютъ желудки, которые кушать просятъ».
Какъ не почтить человѣка съ такими семейными добродѣтелями, и мнѣ этого Лазаря, повторяю вамъ, было очень жалко, тѣмъ больше, что, обиженный отъ своего собственнаго рода, онъ ни на какую помощь своихъ жидовъ не надѣялся и даже выражалъ къ нимъ горькое презрѣніе, а это, конечно, не проходитъ даромъ, особенно въ родѣ жидовском.
Я его разъ спросилъ:
— Какъ ты это, Лазарь, своего рода не любишь?
А онъ отвѣчалъ, что добра отъ нихъ никакого не видѣлъ.
— И въ самомъ дѣлѣ, говорю я, — какъ они не пожалѣли, что у тебя семь «ребенковъ» и въ рекруты тебя отдали? Это безсовѣстно.
— Какая же, — отвѣчаетъ онъ: — у нашихъ жидовъ совѣсть?
— Я, молъ, думалъ, что, по крайности, хоть противъ своихъ они чего-нибудь посовѣстятся, вѣдь вы всѣ одной вѣры.
Но Лазарь только рукой махнулъ.
— Неужели, спрашиваю, — они ужъ и Бога не боятся?
— Они, говоритъ, — Его въ школѣ запираютъ.
— Ишь, какіе хитрые!
— Да, хитрѣе ихъ, отвѣчаетъ, — на свѣтѣ нѣтъ.
Такимъ образомъ, если замѣчаете, мы съ этимъ пѣгимъ рекрутомъ изъ жидовъ даже какъ будто единомыслили и пришли въ душевное согласіе, и я его очень полюбилъ и сталъ лелѣять тайное намѣреніе какъ-нибудь облегчить его, чтобы онъ могъ больше заработывать для своихъ «ребенковъ».
Даже въ примѣръ его своимъ ставилъ какъ трезваго и трудолюбиваго человѣка, который не только самъ постоянно работаетъ, но и обоихъ своихъ товарищей къ дѣлу приспособилъ: рыжій у него что-то подшивалъ, а черный губанъ утюги грѣлъ да носилъ.
Въ строю они учились хорошо; фигуры, разумѣется, имѣли не важныя, но выучились стоять прямо и носки на маршировкѣ вытягивать, какъ слѣдуетъ, по чину Мельхиседекову. Вскорѣ и ружьемъ стали артикулъ выкидывать, — словомъ все, какъ подобало; но вдругъ, когда я къ нимъ совсѣмъ расположился и даже сдѣлался ихъ первымъ защитникомъ, они выкинули такую каверзу, что чуть съ ума меня не свели. Измыслили они такую штуку, что ею всю мудрую стойкость Мордвинова чуть подъ плотину не выбросили, если бы не спасъ дѣла Мамашкинъ.
Вдругъ всѣ мои три жида начали «падать»!
Все исполняютъ какъ надо: и маршировку, и ружейные пріемы, а какъ имъ скомандуютъ: «пали!» — они выпалятъ и повалятся, ружья бросятъ, а сами ногами дрыгаютъ…
И замѣтьте, что вѣдь это не одинъ который-нибудь, а всѣ трое: и вороной, и рыжій, и пѣгій… А тутъ точно на зло, какъ разъ въ это время, получается извѣстіе, что генералъ Ротъ, который жилъ въ своей деревнѣ подъ Звенигородкою, собирается объѣхать всѣ части войскъ въ мѣстахъ ихъ расположенія и будетъ смотрѣть, какъ обучены новые рекруты.
Ротъ — это теперь для всѣхъ одинъ звукъ, а на насъ тогда это имя страхъ и трепетъ наводило. Ротъ былъ начальникъ самый бѣдовый, какихъ не дай Господи встрѣчать: человѣкъ сухой, формалистъ, желчный и злой, притомъ такая страшная придира, что угодить ему не было никакой возможности. Онъ всѣхъ изъ терпѣнія выводилъ, и въ подвѣдомыхъ ему частяхъ тогда того только и ждали, что его кто-нибудь прикончитъ по образу графа Каменскаго или Аракчеевской Настьки. Былъ, напримѣръ, такой случай, что одинъ ремонтеръ, человѣкъ очень богатый, подержалъ пари, что онъ избѣжитъ отъ Рота всякихъ придирокъ, и въ этомъ своемъ усердіи ремонтеръ затратилъ на покупку лошадей много своихъ собственныхъ денегъ и зато привелъ такихъ превосходныхъ коней, что на любой императору сѣсть не стыдно. Особенно между ними одна всѣхъ восхищала, потому что во всѣхъ статьяхъ была совершенство. Но Ротъ, какъ сталъ смотрѣть, такъ у всѣхъ нашелъ недостатки и всѣхъ перебраковалъ. А какъ дошло дѣло до этой самой лучшей, тутъ и вышла исторія.
Вывели эту лошадушку, а она такая веселая, точно барышня, которая сама себя показать хочетъ: хвостъ и гриву разметала и заржала.
Ротъ къ этому и придрался:
— Лошадь, говоритъ, — хороша, а голосъ у нея скверный.
Тутъ ремонтеръ уже не выдержалъ.
— Это, говоритъ, — ваше высокопревосходительство, отъ того, что «ротъ» скверенъ.
Анекдотъ этотъ тогда разошелся по всей арміи.
Генералъ понялъ, разсердился, а ремонтера въ отставку выгналъ.
Съ этакимъ-то, прости Господи, чортомъ мнѣ надо было видѣться и представлять ему падучихъ жидовъ. А они, замѣтьте, успѣли уже произвести такой скандалъ, что солдаты ихъ зачислили особою командою и прозвали «Жидовская кувыркаллегія».
Можете себѣ представить, каково было мое положеніе! Но теперь извольте же прослушать, какъ я изъ него выпутался.
Разумѣется, мы всячески бились отучить нашихъ жидковъ отъ «падежа», и труды эти составляютъ весьма характерную исторію.
Самый первый одобрительный пріемъ въ строю тогдашняго времени былъ хорошій матеріальный окрикъ и два-три легкихъ угощенія шато-скуловоротомъ. Это подносилось не въ счетъ абонемента, а потомъ слѣдовало поднятіе казенныхъ хвостиковъ у мундира за фронтомъ и, наконецъ, настоящія розги въ обширной пропорціи. Все это и было испробовано какъ слѣдуетъ, но не помогло: опять чуть скомандуютъ «пали» — всѣ три жидовина съ ногъ валятся.
Велѣлъ я ихъ очень сильно взбрызнуть, и такъ сильно сбрызнули, что они перестали шить сидя, а начали шить лежа на животахъ, но все-таки при каждомъ выстрѣлѣ падаютъ.
Думаю: давай я ихъ попробую какими-нибудь трогательными резонами обрезонить.
Призвалъ всѣхъ троихъ и обращаю къ нимъ свое командирское слово:
— Что это, говорю, — вы такое выдумали — падать?
— Сохрани Богъ, ваше благородіе, — отвѣчаетъ пѣгій: — мы ничего не выдумываемъ, а это наша природа, которая намъ не позволяетъ палить изъ ружья, которое само стрѣляетъ.
— Это еще что̀ за вздоръ!
— Точно такъ, отвѣчаетъ: — потому Богъ создалъ жида не къ тому, чтобы палить изъ ружья, ежели которое стрѣляеть, а мы должны торговать и всякія мастерства дѣлать. Мы ружьемъ, которое стрѣляетъ, все махать можемъ, стрѣлять, если которое стрѣляетъ, — мы этого не можемъ.
— Какъ такъ «которое стрѣляетъ»? Ружье всякое стрѣляетъ, оно для того и сдѣлано.
— Точно такъ, — отвѣчаетъ онъ: — ружье, которое стрѣляетъ, оно для того и сдѣлано.
— Ну, такъ и стрѣляйте.
Послалъ стрѣлять, а они опять попадали.
Чортъ знаетъ, что такое! Хоть рапортъ по начальству подавай, что жиды по своей природѣ но могутъ служить въ военной службѣ.
Вотъ тебѣ и Мордвиновъ и вся его побѣда надъ супостатомъ!
Срамъ и досада! И стало мнѣ казаться, что надо мною даже свои люди издѣваются и подаютъ мнѣ насмѣшливые совѣты.
Такъ, напримѣръ, поручикъ Рословъ все совѣтовалъ «перепороть ихъ хорошенько».
— Пороны уже, говорю, — они достаточно.
— Выпороть, говоритъ, — еще ихъ «на-бѣло» и окрестить. Тогда они иной духъ примутъ.
Но отецъ-батюшка, который тамъ былъ, сомнѣвался и говорилъ, что крещеніе, пожалуй, не поможетъ, а онъ иное совѣтовалъ.
— Надо бы, говоритъ, — выписать изъ Петербурга протоіерейскаго сына, который изъ духовнаго званія въ техноложцы вышелъ.
— Что же, говорю, — тутъ техноложецъ можетъ сдѣлать?
— А онъ, говоритъ, — когда въ прошломъ году къ отцу въ гости пріѣзжалъ, то для маленькой племянницы, которая ходить не умѣла, такія ходульныя креслица сдѣлалъ, что она не падала.
— Такъ это вы хотите, чтобы и солдаты въ ходульныхъ креслицахъ ходили?
И только ради сана его не обругалъ матеріально, а послалъ его ко всѣмъ чертямъ мысленно.
А тутъ Полуфертъ приходитъ и говоритъ, что будто точно такая же кувыркаллегія началась и въ другихъ частяхъ, которыя стояли въ Васильковѣ, въ Сквирѣ и въ Таращѣ.
— Я, даже, говоритъ, — «паръ сетъ оказіенъ» и стихи написалъ: вотъ «экутэ», пожалуйста.
И начинаетъ мнѣ читать какую-то свою рифмованную окрошку изъ словъ жидовскихъ, польскихъ и русскихъ.
Цѣлымъ этимъ стихотвореніемъ, которое я немного помню, убѣдительно доказывалось, что евреямъ не слѣдуетъ и невозможно служить въ военной службѣ, потому что, какъ у моего поэта было написано:
|
«Жидъ, который привыкъ торговать |
И такъ далѣе, все «который», да «ктурый», и въ результатѣ то, что жиду никакъ нельзя служить въ военной службѣ.
— Такъ что же по-вашему съ ними дѣлать?
— Перепасе люи данъ отръ режиманъ.
— Ага? «перепасе…» А вы, говорю, напрасно имъ заказываете палантины для вашихъ «танте» шить.
Полуфертъ сконфузился и забожился.
— Нонъ, Дьо манъ гардъ, говоритъ, — я это просто такъ, а ву комъ вуле ву, и же ву зангаже въ цукерьню — выпьемте по рюмочкѣ высочайше утвержденнаго.
Я, разумѣется, не пошелъ.
Досада только, что чортъ знаетъ какіе у меня помощники, даже не съ кѣмъ посовѣтоваться: одинъ глупъ, другой пьянъ безъ просыпа, а третій только поэзію разводитъ, да что-то каверзитъ.
Но у меня былъ денщикъ-хохолъ изъ породы этакихъ Шельменокъ; онъ видитъ мое затрудненіе и говоритъ:
— Ваше благородіе, осмѣливаюсь я вашему благородію благородію доложить, что какъ ваше благородіе съ жидами ничего не зробите, почему що якъ ваше благородіе изъ Россыи, которые русскіе люди къ жидамъ непривычные.
— А ты, привычный, что ты мнѣ посовѣтуешь?
— А я, отвѣчаетъ, — тое вамъ присовѣтую, що тутъ треба поляка приставить; есть у насъ капральный изъ поляковъ, отдайте ихъ тому поляку, — полякъ до жида майстровитѣе.
Я подумалъ.
— А и справды попробовать! поляки ихъ круто донимали.
Полякъ этотъ былъ парень ловкій и даже очень образованный; онъ былъ изъ шляхты, не доказавшей дворянства, но обладалъ свѣдѣніями по исторіи и однажды пояснялъ мнѣ, что есть правленіе, которое называется республика, и есть другое — республиканція. Республика — это выходило то, гдѣ «есть король и публика, а республиканція, гдѣ нѣтъ королю ваканціи.»
Велѣлъ я позвать къ себѣ этого образованнаго шляхтича и говорю ему:
— Вѣдь ты, братецъ, полякъ?
— Дѣйствительно такъ, отвѣчаетъ, — римско-католическаго исповѣданія, вѣрноподданный его императорскаго величества.
— Ты, говорятъ, — отлично знаешь евреевъ?
— Еще какъ маленькій былъ, то ихъ тогда горохомъ да клюквой стрѣлялъ для испуганія.
— Знаешь ты, какую у насъ жиды досаду дѣлаютъ, — падаютъ. Не можешь ли ты ихъ отучить?
— Со всѣмъ моимъ удовольствіемъ.
— Ну, такъ я отдаю ихъ на твою отвѣтственность. Дѣлай съ ними что знаешь, только помни, что они уже до сихъ поръ и начерно и набѣло выпороны, такъ что даже сидѣть не могутъ, а лежа на брюхѣ работаютъ.
— Это, отвѣчаетъ, — ничего, не суть важно: жидъ поляка не обманетъ.
— Ну, иди и дѣлай.
— Счастливо оставаться, говоритъ, — и завтра же узнаете, что Господь Богъ и поляка недаромъ создалъ.
— Хорошо, говорю, — доказывай.
На другой день иду посмотрѣть, какъ мои жидки обрѣтаются, и вижу, что всѣ они уже не сидятъ и не лежатъ на брюхѣ, а стоя шьютъ.
— Отчего, спрашиваю, — вы стоя шьете? развѣ вамъ такъ ловко?
— Никакъ нѣтъ, — совсѣмъ даже неловко, — отвѣчаютъ.
— Такъ отчего же вы не садитесь?
— Невозможно, отвѣчаютъ, — потому — мы съ этой стороны пострадали.
— Ну, такъ; по крайней мѣрѣ, хоть лежа на брюхѣ шейте.
— Теперь и такъ, говорятъ, — невозможно, потому что мы и съ этой стороны тоже пострадали.
Полякъ ихъ, извольте видѣть, по другой сторонѣ отстрочилъ. Въ этомъ и было все его тонкое доказательство, зачѣмъ Богъ поляка создалъ; а жидовское паденіе все-таки и послѣ этого продолжалось.
Узналъ я, что мой Шельменко нарочно поляка подвелъ, и посадилъ ихъ обоихъ на хлѣбъ-на воду, а самъ послалъ за поручикомъ Фингершпилеромъ и очень удивился, когда тотъ ко мнѣ почти въ ту же минуту явился и совсѣмъ въ трезвомъ видѣ.
«Вотъ, думаю, нѣмецъ ихъ достигнетъ.»
— Очень радъ, говорю, — что могу васъ видѣть и совсѣмъ свѣжаго.
— Какъ же, капитанъ, отвѣчаетъ, — я уже очень давно, даже еще со вчерашняго дня, совсѣмъ ничего не пью.
— Ну, вотъ видите ли, говорю, — это мнѣ очень большая радость, потому что я терплю смѣшную, но неодолимую досаду: вы знаете, у насъ во фронтѣ три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться отъ службы хотятъ — все падаютъ. Вы — нѣмецъ, человѣкъ твердой воли, возьмитесь вы за нихъ и одолѣйте эту проклятую ихъ привычку.
— Хорошо, говоритъ, — я ихъ отучу.
Училъ онъ ихъ цѣлый день, а на слѣдующее утро опять та же исторія; выстрѣлили и попадали.
Повелъ ихъ нѣмецъ доучивать, а вечеромъ я спрашиваю вѣстового:
— Какъ наши жиды?
— Живы, говоритъ, — ваше благородіе, а только ни на что не похожи.
— Что это значитъ?
— Не могу знать для чего, ваше благородіе, а ничего распознать нельзя.
Обезпокоился я, не случилось ли чего черезчуръ глупаго, потому что съ одной стороны они всякаго изъ терпѣнія могли вывести, а съ другой — уже они меня въ какую-то меланхолію вогнали и мнѣ такъ и стало чудиться — не нажить бы съ ними бѣды.
Одѣлся я и иду въ ихъ закуту; но, еще не доходя, встрѣчаю солдата, который отъ нихъ идетъ, и спрашиваю:
— Живы жиды?
— Какъ есть живы, ваше благородіе.
— Работаютъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе.
— Что же они дѣлаютъ?
— Морды вверхъ держатъ.
— Что ты врешь, — зачѣмъ морды вверхъ держатъ?
— Очень морды у нихъ, ваше благородіе, поопухли, какъ будто пчелы изъѣли, и глазъ не видать; работать никакъ невозможно, только пить просятъ.
— Господи! — воскликнулъ я въ душѣ своей, — да что̀ же за мука такая мнѣ ниспослана съ этими тремя жидовинами; не беретъ ихъ ни таска, ни ласка, а между тѣмъ того и гляди, что переломить ихъ не переломишь, а либо тотъ, либо другой изувѣчитъ ихъ.
И уже самъ я въ эти минуты былъ противъ Мордвинова:
— Гораздо лучше, думаю, — если бы ихъ въ рекруты не брали.
Вхожу въ такомъ волненіи гдѣ были жиды, и вижу — дѣйствительно, всѣ они трое сидятъ на колѣняхъ, а руками въ землю опираются и лица кверху задрали.
Но, Боже мой, что̀ это были за лица! Ни глазъ, ни рта — ничего не разсмотришь, даже носы жидовскіе и тѣ обезформились, а все вмѣстѣ скипѣлось и слилось въ одну какую-то безобразную, синебагровую нашлепку. Я просто ужаснулся, и, ничего не спрашивая, пошелъ домой, понуря голову.
Но тутъ-то, въ моментъ величайшаго моего сознанія своей немощи, и пришла ко мнѣ помощь нежданная и необыкновенно могущественная.
Вхожу я въ свою квартиру, которая была заперта, послѣ посажденія подъ арестъ Шельменки, и вижу — на полу лежитъ довольно поганенькій конвертикъ и подписанъ онъ моему благородію съ обозначеніемъ слова «секретъ».
Все надписаніе сдѣлано неумѣлымъ почерком, въ родѣ того, какимъ у насъ на Руси пишутъ лавочные мальчишки. Способъ доставки мнѣ тоже понравился — подметный, т. е. самый великорусскій.
Письмо, очевидно, было брошено мнѣ въ окно тѣмъ обычнымъ путемъ, которымъ въ старину подбрасывались извѣты о «словѣ и дѣлѣ», а понынѣ возвѣщается о красномъ пѣтухѣ и его дѣтяхъ.
Ломаю конвертъ и достаю грязноватый листокъ, на которомъ начинается сначала долгое титулованіе моего благородія, потомъ извиненія о безпокойствѣ и просьбы о прощеніи, а затѣмъ такое изложеніе: «осмѣливаюсь я вамъ доложить, что какъ послѣ тѣлеснаго меня наказанія за дамскую никсу (т. е. книксенъ), лежалъ я все время въ обложной болѣзни съ нутренностями въ кіевскомъ вошпиталѣ и тамъ даютъ нашему брату только одну булычку и несчастной супъ, то очень желамши чернаго христіанскаго хлѣба, задолжалъ я фершалу три гривенника и оставилъ тамъ ему въ закладъ сапоги, которые получилъ съ богомольцами изъ своей стороны, изъ Кромъ, замѣсто родительскаго благословенія. А потому прибѣгаю къ вашему благородію какъ къ командеру за помощью: нѣтъ ли въ царствѣ вашего благородія столько милосердныхъ денежекъ на выкупъ моего благословенія для обуви ногъ, за что вашему благородію все воздастъ Богъ въ день страшнаго своего пришествія, а я, въ ожиданіи всей вашей ко мнѣ благоволеніи, остаюсь по гробъ жизни вашей роты рядовой солдатъ Семеонъ Мамашкинъ».
Тѣмъ и кончилась страница «секрета», но я былъ такъ благоразуменъ, что, не смотря на подпись, заключающую письмо, перевернулъ листокъ и на слѣдующихъ его страницахъ нашелъ настоящій «секретъ». Пишетъ мнѣ далѣе господинъ Мамашкинъ нижеслѣдующее:
«А что у насъ отъ жидовъ по службѣ, черезъ ихъ паденіе начался обегдотъ и вашему благородію есть опасеніе, что черезъ то можетъ послѣдовать портежъ по всей арміи, то я могу всѣ эти кляверзы уничтожить».
Прочелъ я еще это письмо, и, самъ не знаю почему, оно мнѣ показалось серьезнымъ.
Только не мало меня удивило, что я всѣхъ своихъ солдатъ отлично знаю и въ лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивалъ и про какую онъ дамскую никсу писалъ тоже не помню. Но какъ разъ въ это время заходитъ ко мнѣ Полуфертъ и напоминаетъ мнѣ, что это тотъ самый солдатикъ, который, выполоскавъ на рѣкѣ свои бѣлые штаны, надѣлъ ихъ на плечи и, встрѣтясь съ становихою, сдѣлалъ ей реверансъ и сказалъ: «кланяйтесь бабушкѣ и поцѣлуйте ручку». За это мы его въ успокоеніе штатскихъ властей посѣкли, а потомъ онъ, отъ какого-то другого случая, былъ боленъ и лежалъ въ лазаретѣ.
Впрочемъ, Полуфертъ рекомендовалъ мнѣ этого Мамашкина какъ человѣка крайне легкомысленнаго.
— Муа же ле коню бьенъ, — говорилъ Полуфертъ; — сетъ бетъ Мамашкинъ: онъ у меня въ взводѣ и, — ву саве, — иль мель боку, и все проситъ себѣ «хлѣба супротивъ человѣческаго положенія».
— Пришлите его, пожалуйста, ко мнѣ: я хочу его видѣть.
— Не совѣтую, — говоритъ Полуфертъ.
— А почему?
— Паръ се ке же ву ди — иль мель боку.
— Ну, «мель» не «мель», а я его хочу выслушать. И съ этимъ кликнулъ вѣстового и говорю:
— Слетай на одной ногѣ, братецъ, въ роту, позови ко мнѣ изъ второго взвода рядового Мамашкина.
А вѣстовой отвѣчаетъ:
— Онъ здѣсь, ваше благородіе.
— Гдѣ здѣсь?
— Въ сѣняхъ, при кухнѣ, дожидается.
— Кто же его звалъ?
— Не могу знать, ваше благородіе, самъ пришелъ, — говоритъ, будто извѣстился въ томъ, что скоро требовать будутъ.
— Ишь, говорю, — какой торопливый, времени даромъ не тратитъ.
— Точно такъ, — говоритъ, — онъ уже щенка вашего благородія чистымъ дегтемъ вымазалъ и съ золой отмылъ.
— Отлично, думаю, — я все забывалъ приказать этого щенка отмыть, а мосье Мамашкинъ самъ догадался, значитъ — практикъ, а не то что «иль мель боку», и я приказалъ Мамашкина сейчасъ же ввести.
Входитъ этакій солдатикъ чистенькій, лѣтъ двадцати трехъ-четырехъ, съ маленькими усиками, блѣдноватъ немножко, какъ бываетъ послѣ долгой болѣзни, но каріе маленькіе глазки смотрятъ бойко и смѣтливо, а въ манерѣ не только нѣтъ никакой робости, а, напротивъ, даже нѣкоторая простодушная развязность.
— Ты, говорю, — Мамашкинъ, ѣсть очень сильно желаешь?
— Точно такъ, отвѣчаетъ, — очень сильно желаю.
— А все-таки не хорошо, что ты родительское благословеніе проѣлъ.
— Виноватъ, ваше благородіе, удержаться не могъ, потому даютъ, ваше благородіе, все одну булочку да несносный супъ.
— А все же, говорю, — отецъ тебя не похвалитъ.
Но онъ меня успокоилъ, что у него нѣтъ ни отца, ни матери.
— Тятеньки, говоритъ, — у меня совсѣмъ и въ заводѣ не было, а маменька померла, а сапоги прислалъ цѣловальникъ изъ орловскаго кабака, возлѣ котораго Мамашкинъ до своего рекрутства калачи продавалъ. Но сапоги были важнѣйшіе: на двойныхъ передахъ и съ поднарядомъ.
— А какой, говорю, — ты мнѣ хотѣлъ секретъ сказать объ обегдотѣ?
— Точно такъ, отвѣчаетъ, — а самъ на Полуферта смотритъ. Я понялъ, что, по его мнѣнію, тутъ «лишнія бревна есть», и безъ церемоніи послалъ Полуферта исполнять какое-то порученьишко, а солдата спрашиваю:
— Теперь можешь объяснить?
— Теперь могу-съ, отвѣчаетъ: — евреи въ дѣйствительности не по природѣ падаютъ, а дѣлаютъ одинъ обегдотъ, чтобы службы обѣжать.
— Ну, это я и безъ тебя знаю, а ты какое средство противъ ихъ обегдота придумалъ?
— Всю ихъ хитрость, ваше благородіе, въ два мига разрушу.
— Небось, какъ-нибудь еще на иной манеръ ихъ бить выдумалъ?
— Боже сохрани, ваше благородіе! рѣшительно безъ всякаго бойла; даже безъ самой пустой подщечины.
— То-то и есть, а то они уже и безъ тебя и въ хвостъ и въ голову избиты… Это противно.
— Точно такъ, ваше благородіе, — человѣчество надо помнить: я, разсмотрѣвъ ихъ, видѣлъ, что весь спинной календарь до того расписанъ, что открышку поднять невозможно. Я оттого и хочу ихъ сразу отъ всего страданья избавить.
— Ну, если ты такой добрый и надѣешься ихъ безъ битья исправить, такъ говори, въ чемъ твой секретъ?
— Въ разсужденіи здраваго разсудка.
— Можетъ-быть, голодомъ ихъ морить хочешь? Опять отрицается.
— Боже, говоритъ, — сохрани! пускай себѣ что хотятъ ѣдятъ: хоть свой рыбный супъ, хоть даже говяжій мыштексъ, — что имъ угодно.
— Такъ мнѣ, говорю, — любопытно: чѣмъ же ты ихъ хочешь донять?
Проситъ этого не понуждать его открывать, потому что такъ уже онъ поладилъ сдѣлать все дѣло въ секретѣ. И клянется, и божится, что никакого обмана нѣтъ и ошибки быть не можетъ, что средство его вѣрное и безопасное. А чтобы я не безпокоился, то онъ кладетъ такой зарокъ, что если онъ нашу жидовскую кувыркаллегію уничтожитъ, то ему за это ничего, окромя трехъ гривенниковъ на выкупъ благословенныхъ сапоговъ не нужно, «а если повторится опять тотъ самый многократъ, что они упадутъ», то тогда ему, господину Мамашкину, занести въ спинной календарь двѣсти палокъ.
Пари, какъ видите, для меня было совсѣмъ безпроигрышное, а онъ кое-чѣмъ рисковалъ.
Я задумался и, какъ русскій человѣкъ, заподозрилъ, что землячокъ какою ни на есть хитростью хочетъ съ меня что-то сорвать.
Посмотрѣлъ я на Мамашкина въ упоръ и спрашиваю:
— Что же тебѣ, можетъ-быть, расходъ какой-нибудь нуженъ?
— Точно такъ, говоритъ, — расходъ надо безпремѣнно.
— И большой?
— Очень, ваше благородіе, значительный.
— Ну, лукавь, думаю, лукавь, — откройся скорѣе, — на сколько ты замахнулся отца-командира объегорить.
— Хорошо, говорю, — я тебѣ дамъ сколько надо, и для вящщаго ему соблазна руку къ кошельку протягиваю, но онъ замѣтилъ мое движеніе и перебиваетъ:
— Не извольте, ваше благородіе, безпокоиться, на такую неткаль не надо ничего изъ казны брать, — мы сею статьею такъ раздобудемся. Мнѣ позвольте только двухъ товарищей — Петрова да Иванова съ собой взять.
— Воровства дѣлать не будете?
— Боже сохрани! займемъ что̀ надо, и какъ все справимъ, такъ въ исправности назадъ отдадимъ.
Убѣждаюсь, что человѣкъ этотъ не стремится съ меня сорвать, а хочетъ произвести свой полезный для меня и евреевъ опытъ собственными средствами, и снова чувствую къ нему довѣріе и, разрѣшивъ ему взять Петрова и Иванова, отпускаю съ обѣщаніемъ, если опытъ удастся, выкупить его благословенные сапоги.
А какъ все это было вечеру сущу, то самъ я, мало годя, легъ спать и заснулъ скоро и прекрѣпко.
Да! — позабылъ вамъ сказать, что весьма важно для дѣла: Мамашкинъ, послѣ того, какъ я его отпустилъ, пожелавъ мнѣ «счастливо оставаться», выговорилъ, чтобы обработанные Фингершпилеромъ евреи были выпущены изъ-подъ запора на «вольность вольдуха», дабы у нихъ морды поотпухли. Я на это соблаговолилъ и даже еще посмѣялся: — откуда онъ беретъ такое краснорѣчіе, какъ «вольность вольдуха», а онъ мнѣ объяснилъ, что всѣ разныя такія хорошія слова онъ усвоилъ, продавая проѣзжимъ господамъ калачи.
— Ты, братъ, способный человѣкъ, — похвалилъ я его и легъ спать, по правдѣ сказать, ничего отъ него не ожидая.
Во снѣ мнѣ снился Полуфертъ, который все выпытывалъ, что говорилъ мнѣ Мамашкинъ, и увѣрялъ, что «иль мель боку», а потомъ звалъ меня «жуе о картъ императорскаго воспитательнаго дома», а я его прогонялъ. Въ этомъ прошла у меня украинская ночь; и чуть надъ Бѣлою Церковью начала алѣть слабая предразсвѣтная заря, я проснулся отъ тихаго зова, который несся ко мнѣ въ открытое окно спальни.
Это будилъ меня Мамашкинъ.
Слышу, что въ окно точно любовный шопотъ вѣетъ:
— Вставайте, ваше благородіе, — все готово.
— Что же надо сдѣлать?
— Пожалуйте на ученье, гдѣ всегда собираемся.
А собирались мы на рѣкѣ Роси, за мѣстечкомъ, въ превосходномъ расположеніи. Тутъ и лѣсокъ, и рѣка, и просторный выгонъ.
Было это немножко рано, но я всталъ и пошелъ посмотрѣть, что мой Мамашкинъ тамъ устроилъ.
Прихожу и вижу, что черезъ всю рѣку протянута веревка, а на ней держатся двѣ лодки, а на лодкахъ положена кладка въ одну доску. А третья лодка впереди въ лозѣ спрятана.
— Что же это за флотилія? спрашиваю.
— А это, говоритъ, — ваше благородіе, «снасть». Какъ ваше благородіе скомандуете ружья зарядить на берегу, такъ сейчасъ добавьте имъ команду: «налѣво кругомъ», и чтобы фаршированнымъ маршемъ на кладку, а мнѣ впереди; а какъ жиды за мною взойдутъ, такъ — «оборотъ лицомъ къ рѣкѣ», а сами сядьте въ лодку, посередь рѣки къ намъ визавидомъ станьте и дайте команду: «пли». Они выстрѣлятъ и ни за что не упадутъ.
Посмотрѣлъ я на него и говорю:
— Да ты, пожалуй, три гривенника стоишь.
И какъ люди пришли на ученье, — я все такъ и сдѣлалъ, какъ говорилъ Мамашкинъ, и… представьте себѣ — жидъ вѣдь въ самомъ дѣлѣ ни одинъ не упалъ! Выстрѣлили и стоятъ на досточкѣ, какъ журавлики.
Я говорю: — что же вы не падаете?
А они отвѣчаютъ: — «мозе, ту глибоко».
Мы не вытерпѣли и спросили полковника:
— Неужто тѣмъ и кончилось?
— Никогда больше не падали, — отвѣчалъ Стадниковъ: — и все какъ рукой сняло. Сейчасъ же, по всѣмъ трактамъ къ Василькову, Сквирѣ и Звенигородкѣ, всѣ, во единомъ образѣ, видѣли, какъ проѣзжалъ верхомъ какой-то «жидъ каштановатый, конь сивый, бородатый», — и кувыркаллегія повсемѣстно сразу кончилась. Да и нельзя иначе: вѣдь евреи же люди очень умные: какъ они увидѣли, что ни шибкомъ да рывкомъ, а настоящимъ умомъ за нихъ взялись, — они и полно баловаться. Даже благодарили, что, говорятъ, «теперь наши видятъ, что намъ нельзя было не служить». Вѣдь они больше своихъ боятся. А вскорѣ и «Рвотъ» пріѣхалъ, и оралъ, оралъ: «заппаррю… закккаттаю!» а ужъ къ чему это относилось, того, чай, онъ и самъ не зналъ, а за жидовъ мы отъ него даже получили отеческое «благгодарррю!», которое и старались употребить на улучшеніе солдатскаго приварка, — только не очень наварно выходило.
— Ну, а что же за все это было Мамашкину?
— Я ему выдалъ три гривенника на благословенные сапоги и четвертый гривенникъ прибавилъ за сборъ этой снасти его собственными средствами. Онъ вѣдь все это у жидовъ же и позаимствовалъ: и лодки, и доски, и веревки — надо было потомъ все это честно возвратить собственникамъ, чтобы никто не обижался. Но этотъ гривенникъ все и испортилъ: — не умѣли дурачки раздѣлить десять на три безъ остатка и все у жида въ шинкѣ пропили.
— А благословенные сапоги?
— Вѣроятно, такъ и пропали. Ну, да вѣдь когда дѣло государственныхъ вопросовъ касается, тогда частные интересы не важны.
Примѣчанія
- ↑ О такомъ же способѣ разсказываетъ въ одномъ мѣстѣ извѣстный знатокъ солдатской жизни А. Ѳ. Погосскій. Секретъ этотъ знали и русскія знахарки и обманывали имъ врачей съ блистательнымъ успѣхомъ.