«Ребенковъ» у него было, по его словамъ, что-то очень много, едва ли не «семь штуковъ», которые «всѣ себѣ имѣютъ желудки, которые кушать просятъ».
Какъ не почтить человѣка съ такими семейными добродѣтелями, и мнѣ этого Лазаря, повторяю вамъ, было очень жалко, тѣмъ больше, что, обиженный отъ своего собственнаго рода, онъ ни на какую помощь своихъ жидовъ не надѣялся и даже выражалъ къ нимъ горькое презрѣніе, а это, конечно, не проходитъ даромъ, особенно въ родѣ жидовском.
Я его разъ спросилъ:
— Какъ ты это, Лазарь, своего рода не любишь?
А онъ отвѣчалъ, что добра отъ нихъ никакого не видѣлъ.
— И въ самомъ дѣлѣ, говорю я, — какъ они не пожалѣли, что у тебя семь «ребенковъ» и въ рекруты тебя отдали? Это безсовѣстно.
— Какая же, — отвѣчаетъ онъ: — у нашихъ жидовъ совѣсть?
— Я, молъ, думалъ, что, по крайности, хоть противъ своихъ они чего-нибудь посовѣстятся, вѣдь вы всѣ одной вѣры.
Но Лазарь только рукой махнулъ.
— Неужели, спрашиваю, — они ужъ и Бога не боятся?
— Они, говоритъ, — Его въ школѣ запираютъ.
— Ишь, какіе хитрые!
— Да, хитрѣе ихъ, отвѣчаетъ, — на свѣтѣ нѣтъ.
Такимъ образомъ, если замѣчаете, мы съ этимъ пѣгимъ рекрутомъ изъ жидовъ даже какъ будто единомыслили и пришли въ душевное согласіе, и я его очень полюбилъ и сталъ лелѣять тайное намѣреніе какъ-нибудь облегчить его, чтобы онъ могъ больше заработывать для своихъ «ребенковъ».
Даже въ примѣръ его своимъ ставилъ какъ трезваго и трудолюбиваго человѣка, который не только самъ постоянно работаетъ, но и обоихъ своихъ товарищей къ дѣлу приспособилъ: рыжій у него что-то подшивалъ, а черный губанъ утюги грѣлъ да носилъ.
Въ строю они учились хорошо; фигуры, разумѣется, имѣли не важныя, но выучились стоять прямо и носки на маршировкѣ вытягивать, какъ слѣдуетъ, по чину Мельхиседекову.
«Ребенков» у него было, по его словам, что-то очень много, едва ли не «семь штуков», которые «все себе имеют желудки, которые кушать просят».
Как не почтить человека с такими семейными добродетелями, и мне этого Лазаря, повторяю вам, было очень жалко, тем больше, что, обиженный от своего собственного рода, он ни на какую помощь своих жидов не надеялся и даже выражал к ним горькое презрение, а это, конечно, не проходит даром, особенно в роде жидовском.
Я его раз спросил:
— Как ты это, Лазарь, своего рода не любишь?
А он отвечал, что добра от них никакого не видел.
— И в самом деле, — говорю я, — как они не пожалели, что у тебя семь «ребенков» и в рекруты тебя отдали? Это бессовестно.
— Какая же, — отвечает он: — у наших жидов совесть?
— Я, мол, думал, что, по крайности, хоть против своих они чего-нибудь посовестятся, ведь вы все одной веры.
Но Лазарь только рукой махнул.
— Неужели, — спрашиваю, — они уж и Бога не боятся?
— Они, — говорит, — Его в школе запирают.
— Ишь, какие хитрые!
— Да, хитрее их, — отвечает, — на свете нет.
Таким образом, если замечаете, мы с этим пегим рекрутом из жидов даже как будто единомыслили и пришли в душевное согласие, и я его очень полюбил и стал лелеять тайное намерение как-нибудь облегчить его, чтобы он мог больше заработывать для своих «ребенков».
Даже в пример его своим ставил как трезвого и трудолюбивого человека, который не только сам постоянно работает, но и обоих своих товарищей к делу приспособил: рыжий у него что-то подшивал, а черный губан утюги грел да носил.
В строю они учились хорошо; фигуры, разумеется, имели не важные, но выучились стоять прямо и носки на маршировке вытягивать, как следует, по чину Мельхиседекову.