что черезъ то можетъ послѣдовать портежъ по всей арміи, то я могу всѣ эти кляверзы уничтожить».
Прочелъ я еще это письмо, и, самъ не знаю почему, оно мнѣ показалось серьезнымъ.
Только не мало меня удивило, что я всѣхъ своихъ солдатъ отлично знаю и въ лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивалъ и про какую онъ дамскую никсу писалъ тоже не помню. Но какъ разъ въ это время заходитъ ко мнѣ Полуфертъ и напоминаетъ мнѣ, что это тотъ самый солдатикъ, который, выполоскавъ на рѣкѣ свои бѣлые штаны, надѣлъ ихъ на плечи и, встрѣтясь съ становихою, сдѣлалъ ей реверансъ и сказалъ: «кланяйтесь бабушкѣ и поцѣлуйте ручку». За это мы его въ успокоеніе штатскихъ властей посѣкли, а потомъ онъ, отъ какого-то другого случая, былъ боленъ и лежалъ въ лазаретѣ.
Впрочемъ, Полуфертъ рекомендовалъ мнѣ этого Мамашкина какъ человѣка крайне легкомысленнаго.
— Муа же ле коню бьенъ, — говорилъ Полуфертъ; — сетъ бетъ Мамашкинъ: онъ у меня въ взводѣ и, — ву саве, — иль мель боку, и все проситъ себѣ «хлѣба супротивъ человѣческаго положенія».
— Пришлите его, пожалуйста, ко мнѣ: я хочу его видѣть.
— Не совѣтую, — говоритъ Полуфертъ.
— А почему?
— Паръ се ке же ву ди — иль мель боку.
— Ну, «мель» не «мель», а я его хочу выслушать. И съ этимъ кликнулъ вѣстового и говорю:
— Слетай на одной ногѣ, братецъ, въ роту, позови ко мнѣ изъ второго взвода рядового Мамашкина.
А вѣстовой отвѣчаетъ:
— Онъ здѣсь, ваше благородіе.
— Гдѣ здѣсь?
— Въ сѣняхъ, при кухнѣ, дожидается.
— Кто же его звалъ?
— Не могу знать, ваше благородіе, самъ пришелъ, — говоритъ, будто извѣстился въ томъ, что скоро требовать будутъ.
— Ишь, говорю, — какой торопливый, времени даромъ не тратитъ.
— Точно такъ, — говоритъ, — онъ уже щенка вашего благородія чистымъ дегтемъ вымазалъ и съ золой отмылъ.
что через то может последовать портеж по всей армии, то я могу все эти кляверзы уничтожить».
Прочел я еще это письмо, и, сам не знаю почему, оно мне показалось серьезным.
Только немало меня удивило, что я всех своих солдат отлично знаю и в лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивал и про какую он дамскую никсу писал тоже не помню. Но как раз в это время заходит ко мне Полуферт и напоминает мне, что это тот самый солдатик, который, выполоскав на реке свои белые штаны, надел их на плечи и, встретясь с становихою, сделал ей реверанс и сказал: «кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку». За это мы его в успокоение штатских властей посекли, а потом он, от какого-то другого случая, был болен и лежал в лазарете.
Впрочем, Полуферт рекомендовал мне этого Мамашкина как человека крайне легкомысленного.
— Муа же ле коню бьен, — говорил Полуферт; — сет бет Мамашкин: он у меня в взводе и, — ву саве, — иль мель боку, и все просит себе «хлеба супротив человеческого положения».
— Пришлите его, пожалуйста, ко мне: я хочу его видеть.
— Не советую, — говорит Полуферт.
— А почему?
— Пар се ке же ву ди — иль мель боку.
— Ну, «мель» не «мель», а я его хочу выслушать.
И с этим кликнул вестового и говорю:
— Слетай на одной ноге, братец, в роту, позови ко мне из второго взвода рядового Мамашкина.
А вестовой отвечает:
— Он здесь, ваше благородие.
— Где здесь?
— В сенях, при кухне, дожидается.
— Кто же его звал?
— Не могу знать, ваше благородие, сам пришел, — говорит, будто известился в том, что скоро требовать будут.
— Ишь, — говорю, — какой торопливый, времени даром не тратит.
— Точно так, — говорит, — он уже щенка вашего благородия чистым дегтем вымазал и с золой отмыл.
