вмѣстѣ со мною въ коляскѣ поѣдемъ, — я счастье жизни твоей устрою. Иначе и тебя, и жену, и все, что у васъ есть, какъ эти доски поколю».
Я думаю: — чѣмъ съ такимъ дебоширомъ спорить, лучше его скорѣе изъ дома увести, чтобы женѣ какой обиды не сдѣлалъ.
Торопливо одѣлся, — говорю женѣ:
— Перекрести меня, Машенька! — и поѣхали. Прикатили въ Бронную, гдѣ жилъ извѣстный покупной сводчикъ Прохоръ Иванычъ, и баринъ сейчасъ спросилъ у него:
— Какіе есть въ продажу дома и въ какой мѣстности, на цѣну отъ двадцати пяти до тридцати тысячъ, или немножко болѣе. Разумѣется, по-тогдашнему, на ассигнаціи.
— Только мнѣ такой домъ требуется, объясняетъ, — чтобы его сію минуту взять и перейти туда можно.
Сводчикъ вынулъ изъ комода тетрадь, вздѣлъ очки, посмотрѣлъ въ одинъ листъ, въ другой, и говоритъ:
— Есть домъ на всѣ виды вамъ подходящій, но только прибавить немножко придется.
— Могу прибавить.
— Такъ надо дать до тридцати пяти тысячъ.
— Я согласенъ.
— Тогда, говоритъ, — все дѣло въ часъ кончимъ и завтра въѣхать въ него можно, потому что въ этомъ домѣ дьяконъ на крестинахъ куриной костью подавился и померъ, и черезъ то тамъ теперь никто не живетъ.
Вотъ это и есть тотъ самый домикъ, гдѣ мы съ вами теперь сидимъ. Говорили, будто здѣсь покойный дьяконъ ночами ходитъ и давится, но только все это совершенные пустяки и никто его тутъ при насъ ни разу не видывалъ. Мы съ женою на другой же день сюда переѣхали, потому что баринъ намъ этотъ домъ по дарственной перевелъ; а на третій день онъ приходитъ съ рабочими, которыхъ больше какъ шесть или семь человѣкъ, и съ ними лѣстница и вотъ эта самая вывѣска, что я будто французскій портной.
Пришли и приколотили, и назадъ ушли, а баринъ мнѣ наказалъ:
— Одно, говоритъ, — тебѣ мое приказаніе: вывѣску эту никогда не смѣть перемѣнять и на это названіе отзываться. И вдругъ вскрикнулъ:
вместе со мною в коляске поедем, — я счастье жизни твоей устрою. Иначе и тебя, и жену, и все, что у вас есть, как эти доски поколю».
Я думаю: — чем с таким дебоширом спорить, лучше его скорее из дома увести, чтобы жене какой обиды не сделал.
Торопливо оделся, — говорю жене:
— Перекрести меня, Машенька! — и поехали. Прикатили в Бронную, где жил известный покупной сводчик Прохор Иваныч, и барин сейчас спросил у него:
— Какие есть в продажу дома и в какой местности, на цену от двадцати пяти до тридцати тысяч, или немножко более. Разумеется, по-тогдашнему, на ассигнации.
— Только мне такой дом требуется, — объясняет, — чтобы его сию минуту взять и перейти туда можно.
Сводчик вынул из комода тетрадь, вздел очки, посмотрел в один лист, в другой, и говорит:
— Есть дом на все виды вам подходящий, но только прибавить немножко придется.
— Могу прибавить.
— Так надо дать до тридцати пяти тысяч.
— Я согласен.
— Тогда, — говорит, — все дело в час кончим и завтра въехать в него можно, потому что в этом доме дьякон на крестинах куриной костью подавился и помер, и через то там теперь никто не живет.
Вот это и есть тот самый домик, где мы с вами теперь сидим. Говорили, будто здесь покойный дьякон ночами ходит и давится, но только все это совершенные пустяки и никто его тут при нас ни разу не видывал. Мы с женою на другой же день сюда переехали, потому что барин нам этот дом по дарственной перевел; а на третий день он приходит с рабочими, которых больше как шесть или семь человек, и с ними лестница и вот эта самая вывеска, что я будто французский портной.
Пришли и приколотили, и назад ушли, а барин мне наказал:
— Одно, — говорит, — тебе мое приказание: вывеску эту никогда не сметь переменять и на это название отзываться.
И вдруг вскрикнул:
