какихъ-нибудь зубныхъ капель взять, или совсѣмъ пускай зубъ выдернетъ. — Обѣжалъ поскорѣй кварталъ да къ себѣ въ квартиру, — нырнулъ незамѣтно; двери отперъ и сѣлъ безъ огня при окошечкѣ. Сижу какъ дуракъ, дожидаюсь: пульсъ колотится и въ ушахъ стучитъ. А у самого уже и сомнѣніе закралось, думаю: не обманулъ ли меня жидъ, не наговорилъ ли онъ мнѣ про эту няньку, чтобы только червонецъ себѣ схватить… И теперь гдѣ-нибудь другимъ жидамъ хвалится, какъ онъ офицера надулъ, и всѣ помираютъ, хохочутъ. И въ самомъ дѣлѣ, съ какой стати тутъ няня и что ей у меня дѣлать?.. Преглупое положеніе, такъ что я уже рѣшилъ: еще подожду, пока сто сосчитаю, и уйду къ товарищамъ.
Вдругъ, я и полсотни не сосчиталъ, раздался тихонечко стукъ въ двери и что-то такое вползаетъ, — шуршитъ этакимъ чѣмъ-то твердымъ. Тогда у нихъ шалоновыя мантоны носили длинныя, а шалонъ шуршитъ.
Безъ свѣчи-то темно у меня такъ, что ничего ясно не разсмотришь, что̀ это за кукуруза.
Только отъ уличнаго фонаря чуть-чуть видно, что гостья моя, должно быть, уже очень большая старушенція. И однако, и эта съ предосторожностями, такъ что на лицѣ у нея вуаль.
Вошла и шепчетъ:
— Гдѣ ты?
Я отвѣчаю:
— Не бойся, говори громко: никого нѣтъ, а я дожидаюсь, какъ сказано. Говори, когда же твоя кукона поѣдетъ кофе пить?
— Это, говоритъ, — отъ тебя зависитъ.
И все шопотомъ.
— Да я, говорю, — всегда готовъ.
— Хорошо. Что же ты мнѣ велишь ей передать?
— Передай, молъ, что я ею пораженъ, влюбленъ, страдаю, и когда ей угодно, я тогда и явлюсь, хотя, напримѣръ, завтра вечеромъ.
— Хорошо, завтра она можетъ пріѣхать.
Кажется вѣдь надо бы ей послѣ этого уходить, — не такъ ли? Но она стоитъ-съ!
каких-нибудь зубных капель взять, или совсем пускай зуб выдернет. Обежал поскорей квартал да к себе в квартиру, — нырнул незаметно; двери отпер и сел без огня при окошечке. Сижу как дурак, дожидаюсь: пульс колотится и в ушах стучит. А у самого уже и сомнение закралось, думаю: не обманул ли меня жид, не наговорил ли он мне про эту няньку, чтобы только червонец себе схватить… И теперь где-нибудь другим жидам хвалится, как он офицера надул, и все помирают, хохочут. И в самом деле, с какой стати тут няня и что ей у меня делать?.. Преглупое положение, так что я уже решил: еще подожду, пока сто сосчитаю, и уйду к товарищам.
Вдруг, я и полсотни не сосчитал, раздался тихонечко стук в двери и что-то такое вползает, — шуршит этаким чем-то твердым. Тогда у них шалоновые мантоны носили длинные, а шалон шуршит.
Без свечи-то темно у меня так, что ничего ясно не рассмотришь, что это за кукуруза.
Только от уличного фонаря чуть-чуть видно, что гостья моя, должно быть, уже очень большая старушенция. И однако, и эта с предосторожностями, так что на лице у нее вуаль.
Вошла и шепчет:
— Где ты?
Я отвечаю:
— Не бойся, говори громко: никого нет, а я дожидаюсь, как сказано. Говори, когда же твоя кукона поедет кофе пить?
— Это, — говорит, — от тебя зависит.
И все шепотом.
— Да я, — говорю, — всегда готов.
— Хорошо. Что же ты мне велишь ей передать?
— Передай, мол, что я ею поражен, влюблен, страдаю, и когда ей угодно, я тогда и явлюсь, хотя, например, завтра вечером.
— Хорошо, завтра она может приехать.
Кажется ведь надо бы ей после этого уходить, — не так ли? Но она стоит-с!
