„Дарованія человѣка, его обстоятельства и исторія таковы, что языкъ повсюду и безъ исключенія сдѣлался его достояніемъ. Такъ-же, какъ языкъ свойственъ всѣмъ людямъ, онъ является и преимуществомъ человѣчества; только человѣкъ обладаетъ языкомъ“ (Гердеръ). Степени этого обладанія не имѣютъ между собой существенныхъ различій. Каждый народъ можетъ изучить языкъ каждаго другого народа. Мы ежедневно видимъ примѣры полнаго овладѣнія чуждыми языками. И въ этомъ отношеніи культурные народы вовсе не стоятъ безусловно выше дикихъ. Многіе болѣе высоко стоящіе ваганды говорятъ на языкѣ Кисуагели, а нѣкоторые по арабски. Многіе ваньямвезіи также научились этому языку. Въ торговыхъ мѣстахъ западнаго берега Африки не мало негровъ, знающихъ два или даже три языка; а въ школахъ для индѣйцевъ въ Канадѣ миссіонеры всего болѣе удивляются легкому изученію англійскаго и французскаго языка индѣйской молодежью.
Орудія рѣчи, звуки и сопровождающіе ихъ жесты, весьма сходны между собою на всемъ земномъ шарѣ, и, даже по внутреннему строенію, языки не далеко расходятся другъ отъ друга. Можно сказать, что человѣческій языкъ—единъ въ своемъ корнѣ, глубоко проникающемъ въ душу человѣка; онъ раздѣлился только на многія, весьма различныя вѣтви. Безчисленные языки, во всевозможныхъ степеняхъ отступающіе одинъ отъ другаго — нарѣчія, основные и производные языки, самостоятельныя семейства языковъ — наполняютъ самыми разнообразными звуками хижины и жилища людей. Нѣкоторые народы могутъ отчасти понять другъ друга; нѣкоторые языки, не столь близкіе между собой, обнаруживаютъ, даже при поверхностномъ разсмотрѣніи, взаимное сходство; у третьихъ эти сходства скрыты такъ глубоко, что въ нихъ можетъ проникнуть только наука. Большое число языковъ, повидимому, вполнѣ различно не только по словамъ, но и по строенію, по выражаемымъ ими отношеніямъ, по частямъ рѣчи, различающимъ ихъ. Но эти различія вовсе не идутъ рука объ руку съ умственными различіями говорящихъ. Индивидуумы всякаго рода способностей употребляютъ одно и то-же нарѣчіе, а души одинаковаго дарованія и направленія не могутъ понять другъ друга. Мы не видимъ здѣсь совпаденія и съ географическими, а часто и съ расовыми различіями. Насколько негръ, говорящій по англійски, стоитъ дальше отъ англичанина, чѣмъ китаецъ отъ микронезійца, при всей глубинѣ различія ихъ языковъ! Значенія языка для народовѣдѣнія должно искать никакъ не въ доказательствѣ родства народовъ на основаніи родства языка. Языкъ, прежде всего, оказывается всегда предварительнымъ условіемъ всякой культурной работы человѣчества. Его можно назвать первымъ и важнѣйшимъ, даже исключительнымъ орудіемъ человѣка. Но онъ также измѣнчивъ, какъ и орудіе. Одно слово можетъ въ теченіи вѣковъ принимать весьма различныя значенія, совершенно исчезать и замѣщаться другими словами, придуманными самимъ народомъ или заимствованными изъ другихъ языковъ. Какъ орудіе, его откладываютъ въ сторону, а затѣмъ берутся за него опять. Не только отдѣльныя лица утрачиваютъ свой родной языкъ, какъ, напримѣръ, французъ Нарсисъ Пельтье, превратившійся въ Австраліи въ теченіе 12 лѣтъ въ дикаря, или дѣвушка-акка Міанисъ, которая, привезенная въ Италію въ дѣтствѣ, черезъ нѣсколько лѣтъ совершенно забыла родной языкъ: цѣлые народы оставляютъ одинъ языкъ и усваиваютъ другой такъ-же, какъ надѣваютъ и снимаютъ платье. Нѣкоторыя культурныя пріобрѣтенія прочнѣе языка, какъ, напримѣръ, знакомство съ скотоводствомъ. Сравненіе религіозныхъ формъ постоянно показываетъ намъ, что измѣняются имена, а сущность остается, и въ этомъ мы находимъ убѣдительное доказательство для болѣе высокой степени измѣнчивости языка сравнительно съ другими этнографическими признаками. Мы не останавливались бы на этомъ пунктѣ, столь понятномъ для знакомыхъ съ народной жизнью, если бы до сихъ поръ лингвистическія классификаціи не смѣшивались съ антропологическо-этнографическими. Даже такой авторитетъ по языкознанію, какъ Лепсіусъ, нашелъ необходимымъ возстать противъ воззрѣнія, будто народы и языки совпадаютъ по происхожденію и взаимной связи, какъ это часто въ излишней мѣрѣ предполагается и въ настоящее время: „распространеніе и смѣшеніе народовъ идетъ своимъ путемъ, распространеніе и смѣшеніе языковъ, хотя и обусловливается этимъ послѣднимъ, идетъ своей, хотя часто совершенно иной дорогой. Языки—индивидуальное созданіе народовъ и ихъ наиболѣе непосредственное умственное выраженіе; но они часто отрѣшаются отъ своихъ творцовъ, проникають къ многочисленнымъ чуждымъ народамъ и расамъ или вымираютъ, между тѣмъ, какъ ихъ прежніе представители, говоря совершенно другими языками, продоляжютъ жить“. Легко понять, что, въ свѣтѣ такого болѣе глубокаго взгляда, понятія, каковы—„индо-германская раса“, „семитическая раса“ „раса Банту“ и пр. не только не имѣютъ значенія, но даже должны быть совершенно оставлены, такъ какъ они сбиваютъ съ настоящаго пути. Далѣе, какъ ни велико было значеніе и вліяніе языковъ, въ качествѣ первой опоры въ умственномъ развитіи человѣчества, они имѣютъ весьма мало цѣны для доказательства внутреннихъ различій послѣдняго. Тогда какъ дикій охотничій народъ бушменовъ говоритъ на богатомъ языкѣ съ тонкимъ строеніемъ, мы находимъ, согласно воззрѣніямъ теоріи развитія, самый простѣйшій языкъ, китайскій, не знающій флексій, съ его 450 коренными словами; которыя, подобно камнямъ, приходится то складывать, то разбирать; у народа, развившаго наиболѣе высокую и прочную культуру Азіи. При этихъ условіяхъ можно строить генеалогическое дерево языковъ, но не надо предполагать, что мы вмѣстѣ съ тѣмъ уясняемъ и генеалогію человѣчества, ввиду того, что языкъ низшей организаціи употребляется однимъ изъ высшихъ народовъ, а высоко организованный — однимъ изъ низшихъ. Новѣйшее языкознаніе не ожидаетъ уже, повидимому, такъ много, какъ въ прежнее время, отъ генеалогическаго дерева всѣхъ языковъ, отъ дерева всемірнаго языка. То, что прежде пробивалось въ качествѣ односложнаго языка у корня генеалогическаго дерева, кажется теперь столь бѣднымъ и неподвижнымъ не вслѣдствіе регресса, а вслѣдствіе застоя; съ другой стороны, южно-африканскіе языки, щелкающіе звуки которыхъ имѣютъ сходство съ чириканьемъ птицъ и другими голосами животныхъ, кажутся не столько остатками животнаго состоянія, сколько „характернымъ выраженіемъ лѣности и недоразвитости языка“. Теперь уже нельзя больше услышать о какомъ-либо первичномъ языкѣ; въ этой области видятъ только развитыя и регрессивныя формы.
Всемірность языка есть простой результатъ факта, что всѣ части человѣчества существуютъ достаточно давно, чтобы развить зачатки своей способности къ языку до той ступени, на которой мы придаемъ имъ названіе языковъ. Не только нѣмые (alali) Геккеля давно уже пришли въ забвеніе; и всѣ послѣдовавшіе за ними, говорившіе неразвитыми, дѣтскими языками, не существуютъ болѣе. Универсальность идетъ еще далѣе: она заключается въ томъ, что различія въ степени организаціи нынѣшнихъ языковъ весьма незначительны. Языки сходны въ этомъ отношеніи съ нѣкоторыми всемірными искусствами или орудіями, которыя у дикихъ народовъ не хуже, чѣмъ у культурныхъ. Вопросъ о всемірности языка находится въ одинаковомъ положеніи съ общераспространенностью религіозныхъ понятій, художественныхъ стремленій и простыхъ орудій. Въ основѣ языка лежитъ стремленіе къ общенію; поэтому онъ не есть продуктъ отдѣльнаго человѣка, а человѣка общественнаго и историческаго. Для этого общенія и посредствомъ его, мы пріобрѣтаемъ наши первыя познанія; оно развиваетъ и обогащаетъ языкъ и создаетъ его единство, ограничивая произволъ діалектическихъ измѣненій. Мы говоримъ для того, чтобы насъ понимали; мы слушаемъ и учимся, чтобы понимать, и говоримъ понятнымъ образомъ, какъ другіе, а не такъ, какъ намъ хочется. Въ этомъ отношеніи языкъ всего понятнѣе и общѣе выраятетъ вліяніе общественной жизни, ограничивающее все индивидуальное.
Всѣ языки настоящаго времени стары сами по себѣ или исходятъ отъ старыхъ поколѣній; всѣ они носятъ слѣды историческаго развитія и всѣ уже значительно удалились отъ перваго начала; для ихъ пониманія языкознаніе отказалось уже отъ теоріи „вау-вау“. Исходя изъ подвижного рта живого человѣка и оставаясь близкимъ его душѣ, исходной точкѣ проявленія жизни, языкъ носитъ на себѣ признакъ жизненности — постоянную измѣнчивость. Онъ переживаетъ поколѣнія тѣхъ, которые говорили на немъ, но живетъ съ ними и испытываетъ измѣненія. Подъ конецъ и онъ умираетъ. Древне-египетскій языкъ умеръ еще раньше египетской культуры; древне-греческій языкъ недолго пережилъ самостоятельное существованіе греческаго народа; вмѣстѣ съ Римомъ произошелъ упадокъ латинскаго языка. Три языка, названные здѣсь, не умерли бездѣтными: они живутъ въ коптскомъ, ново-греческомъ и въ романскихъ производныхъ языкахъ. Рѣже умираютъ языки, не оставивъ потомства, какъ, напр.; готскій, но и этотъ послѣдній пережили близко родственные языки, поддерживающіе его корень. Но баскскій языкъ, стоящій одиноко, умирая, не оставитъ никакихъ родственныхъ отношеній къ языкамъ, живущимъ одновременно съ нимъ, и тогда угаснетъ весьма древняя семья языковъ. Только измѣнчивость элементовъ языковъ скрываетъ отъ насъ признаки ихъ прежней связи, выраженія единства, которое мы находимъ въ миѳахъ и въ матеріальныхъ предметахъ, но мы рѣшаемся предсказать, что когда-нибудь удастся отмѣтить и распространенныя по всему міру составныя части языка.
Вмѣстѣ съ тѣмъ въ жизни каждаго языка происходитъ постепенное вымираніе и возобновленіе во многихъ формахъ. Слова старѣютъ, выходятъ изъ употребленія или живутъ только въ устахъ духовныхъ лицъ и поэтовъ. Доказано, что съ 1611 года въ англійскомъ языкѣ устарѣли 388 словъ. Сюда-же присоединяются многочисленныя измѣненія выговора, правописанія и смысла. Старые обороты рѣчи, еще остающіеся въ употребленіи послѣ того, какъ смыслъ ихъ давно уже сталъ непонятенъ, часто попадаются въ жизни дикихъ народовъ, бѣдныхъ мыслями. Такъ фиджіецъ, вызывающій на бой своего противника, восклицаетъ: „Sai tava! Sai tava! Ka yau mai ka yavia a bure!“ (Рѣжь, рѣжь! Храмъ все приметъ!), но никто не понимаетъ смысла этихъ словъ, которыя всѣ признаютъ очень старыми. Какимъ образомъ, съ другой стороны, вмѣстѣ съ новыми обстоятельствами вводятся, или лучше сказать, вторгаются въ языкъ новыя слова и обороты, показываетъ намъ вѣкъ желѣзныхъ дорогъ и пароходовъ: языки всѣхъ цивилизованныхъ народовъ обогатились этимъ путемъ сотнями новыхъ словъ. Асандехи утверждаютъ, что многія слова, бывшія въ употребленіи у ихъ предковъ, теперь уже болѣе не употребляются. Юнкеръ вѣритъ вообще въ быстрое преобразованіе африканскихъ языковъ, а Лепсіусъ придаетъ мало значенія ихъ лексическому составу и даже синтаксическое употребленіе ихъ считаетъ крайне измѣнчивымъ. Измѣненія въ языкахъ, не знающихъ письменности, естественно значительнѣе, чѣмъ тамъ, гдѣ письмо отчасти способствуетъ закрѣпленію языка. Признавая справедливость утвержденія лингвистовъ, что жизнь языка пульсируетъ не въ письменныхъ языкахъ, а въ діалектахъ, и что въ этихъ послѣднихъ таятся загадки новыхъ образованій языка, мы можемъ понять, какимъ образомъ и въ языкахъ мы должны видѣть такіе же измѣнчивые организмы, какъ въ растеніяхъ и животныхъ. Между тѣмъ, какъ письменность стремится фиксировать извѣстный языкъ, болѣе богатое и широкое общеніе между письменными народами заключаетъ въ то-же время склонность къ распространенію области діалекта или языка. Можно сказать, пожалуй, что безписьменные народы говорятъ только на діалектахъ, а языки свойственны лишь народамъ, имѣющимъ письменность. Но гдѣ лежитъ граница между діалектомъ и языкомъ? Подъ языкомъ мы разумѣемъ теперь діалектъ, фиксированный письменностью и широко распространенный путемъ сношеній. Литературный языкъ — вообще болѣе искусственная, чѣмъ естественная форма рѣчи. Діалекты кажутся намъ болѣе бѣдными, менѣе опредѣленно установленными и урегулированными и поэтому болѣе подвергающимися измѣненію, даже произволу, а, слѣдовательно, стоящими ниже языковъ. Но такими они намъ кажутся, пока мы ихъ сравниваемъ съ письменными языками. Которое изъ 500 племенъ многоязычной Колхиды, гдѣ римляне, по словамъ Плинія, употребляли 130 переводчиковъ, говорило языкомъ и какое — діалектомъ? На этой ступени говорятъ только діалектами, и каждое племя имѣетъ свое нарѣчіе; если ново-греческому языку приписываютъ 70 нарѣчій, то языки Колхиды не должны болѣе удивлять насъ. Что именно рождаетъ языки и поддерживаетъ діалекты, мы видимъ изъ сравненія бирманскаго языка въ густо населенныхъ имѣющихъ разнообразныя сношенія странахъ — Бирмѣ, Пегу и Араканѣ, съ большею ограниченностью языковъ въ близко лежащихъ къ нимъ горныхъ областяхъ верхняго Иравади; Гордонъ въ одномъ Манипурѣ нашелъ 12 діалектовъ; тамъ часто 30 или 40 семействъ говорятъ своимъ нарѣчіемъ, непонятнымъ другимъ семьямъ. Этимъ масштабомъ могутъ измѣрять столь частыя указанія чрезмѣрно большого числа языковъ у мелкихъ народовъ. Разнообразіе нарѣчій, на которыхъ говорятъ бушмены и которыми обозначаются различія группъ, раздѣляемыхъ только цѣпями холмовъ или теченіемъ рѣкъ, Моффатъ сводитъ исключительно къ культурному состоянію, не имѣющему общаго центра и общихъ интересовъ, однимъ словомъ, ничего такого, что̀ могло-бы способствовать закрѣпленію языка. Любопытно видѣть, насколько языкъ — „бечуановъ-бушменовъ“, балаловъ, живущихъ, какъ племя парій, среди бечуановъ, является измѣнчивымъ, выказывающимъ различныя особенности у каждаго племени, между тѣмъ, какъ бечуаны, ихъ властители, въ общественныхъ совѣщаніяхъ и частныхъ бесѣдахъ и пѣсняхъ, свой языкъ (сичуана) поддерживаютъ и распространяютъ въ полной чистотѣ.
Но слѣдуетъ остерегаться ставить слишкомъ низко разговорный языкъ, также обладающій охранительной силой, и допускать безъ всякой критики излишнюю подвижность формъ языка. Благодаря Швейнфурту, мы знаемъ, что джуры и белланы, несмотря на раздѣляющее ихъ пространство, сохранили шиллукскій языкъ почти безъ измѣненія. Послѣдніе всею областью бонговъ отдѣлены отъ джуровъ, и первые также отдѣлены отъ шиллуковъ. Достаточно также обратить вниманіе на незначительныя различія самыхъ отдаленныхъ нарѣчій Банту. Мы можемъ признать только грубою ошибкой наблюденія, когда Вальдекъ, какъ онъ писалъ изъ страны Паленкэ Жомару, въ 1833 г. не могъ уже пользоваться словаремъ, который онъ составилъ не далѣе, какъ въ 1820 г. Мы достаточно знаемъ, съ какою небрежностью составляются многіе подобные словари. Даже въ лучшихъ спискахъ словъ „дикихъ“ языковъ, составленныхъ англичанами или американцами, вслѣдствіе произвольности транскрипціи, большое число словъ для нѣмцевъ и для французовъ вовсе не пригодно при обращеніи съ туземцами.
Во всякомъ случаѣ, можно принять за правило, что, чѣмъ народъ крупнѣе, чѣмъ взаимныя отношенія его тѣснѣе, чѣмъ тверже выработаны его соціальныя расчлененія, чѣмъ больше единства въ его обычаяхъ и воззрѣніяхъ, тѣмъ языкъ его менѣе измѣнчивъ. Рѣчи въ общественныхъ собраніяхъ, народныя пѣсни, законодательныя правила для народа, въ нѣсколько меньшей степени, производятъ то же вліяніе, какъ и письменностъ. Они не даютъ растекаться языку на безчисленные ручьи діалектовъ и сообщаютъ прочность образованіямъ языка, которыя безъ этихъ внѣшнихъ вліяній могли-бы быть лишь временными.
Эти факты ясно указываютъ, гдѣ мы должны искать истинное и существенное различіе уровня развитія языковъ. Прочный ростъ возвышаетъ цѣнность какъ культуры, такъ и языка. Тѣ языки достигаютъ высшей ступени развитія, средства которыхъ доросли до наибольшей выразительности, не впадая, вслѣдствіе излишества, въ неясность, которые даютъ самыя полныя, ясныя и краткія средства выраженія для конкретныхъ и для абстрактныхъ понятій. Отсюда слѣдуетъ, что между развитіемъ языка и культуры долженъ существовать параллелизмъ, такъ какъ высшая культура употребляетъ и создаетъ наиболѣе богатыя средства словеснаго выраженія. Независимо отъ различій въ строеніи языка, носители высшихъ культуръ должны пользоваться языками, заслуживающими названія орудій по преимуществу. Подъ этими послѣдними мы разумѣемъ не такія орудія, которыя всего лучше соотвѣтствуютъ цѣли, для какой они предназначены: въ дѣйствительности, простымъ потребностямъ австралійцевъ ихъ языки, пири всей своей бѣдности, соотвѣтствуютъ какъ нельзя лучше. Мы видимъ здѣсь языки, какъ особые организмы съ свойственнымъ имъ развитіемъ, точно такъ же, какъ въ отдѣлѣ механическихъ орудій мы отводимъ плугу высшее мѣсто сравнительно съ мотыкой, хотя эта послѣдняя отвѣчаетъ простымъ потребностямъ настолько-же удовлетворительно, насколько первый соотвѣтствуетъ болѣе высокимъ требованіямъ; мы ставимъ гибкіе и твердо-расчлененные, ясные и богатые языки индо-германскаго семейства выше, чѣмъ болѣе бѣдные идіомы семейства Банту.
Хотя языкъ народа и служитъ мѣркою его культурнаго уровня, но дѣлать заключенія изъ развитія языка объ его культурѣ можно только съ большой осторожностью, такъ какъ языкъ есть лищь одно проявленіе ея изъ многихъ и живетъ своею собственной жизнью. Всего менѣе слѣдуетъ избирать для такой мѣры словесное выраженіе извѣстныхъ понятій. Числа и счетъ, безъ сомнѣнія, весьма важны, и отъ выработки ихъ зависитъ большая часть умственнаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ и культурнаго развитія народа. Но ввиду замѣченной неспособности нѣкоторыхъ дикихъ народовъ пользоваться числами выше 3 или 5, должно обратить вниманіе на то, что непригодность орудія не позволяетъ предполагать соотвѣтственной неспособности движущей руки. Намъ постоянно приходится слышать: въ своемъ языкѣ эти народы не имѣютъ числительныхъ выше 3, и поэтому они не могутъ считать выше этой цифры. Блеекъ справедливо замѣтилъ по этому поводу, что подобныя заключенія столь-же основательны, какъ и выводъ о неспособности французовъ считать выше 10 или 20, такъ какъ у нихъ существуютъ числа (dix-sept и quatre-vingt. И въ нѣмецкомъ языкѣ недостаетъ особаго слова для 10,000, какое было въ греческомъ, для 100,000 (lak) и 10 милліоновъ (kror), какія мы находимъ въ индійскихъ языкахъ. Нубійцы, считающіе на своемъ языкѣ только до 20, употребляютъ для высшихъ числовыхъ понятій арабскія слова, но 100 они опять обозначаютъ нубійскимъ словомъ imil. То-же самое относится къ обозначеніямъ цвѣта, бѣдность которыхъ у многихъ дикихъ и древнихъ народовъ неосновательно объясняли соотвѣтствующей бѣдностью ощущеній. При этомъ исходили изъ недоказаннаго предположенія, будто выраженіе съ точностью отвѣчаетъ ощущенію, т. е. въ данномъ случаѣ число обозначеній цвѣта соотвѣтствуетъ числу различныхъ цвѣтовыхъ оттѣнковъ, воспроизводящихся въ сознаніи. Насколько невѣрно это предположеніе, настолько же полезно для пониманія истинной сущности языка заключеніе, что многіе дикіе народы именно въ обозначеніяхъ цвѣта выказываютъ необычайное богатство выраженій. Избытокъ и скудость одинаково соотвѣтствуютъ незрѣлому состоянію. Такъ же, какъ одно и то-же названіе употребляется для различныхъ цвѣтовъ, и различныя имена прилагаются къ одному и тому-же цвѣту. Альфредъ Кирхгофъ писалъ послѣ испытанія нѣсколькихъ куинслэндскихъ австралійцевъ: „о готтентотахъ говорятъ, будто у нихъ есть 32 выраженія для цвѣта; въ такомъ случаѣ эти куинслэндскіе австралійцы превосходятъ ихъ болѣе, чѣмъ вдвое: списокъ ихъ названій цвѣтовъ содержитъ 70 нумеровъ“. Способъ происхожденія этого чрезмѣрнаго богатства выясняется тѣмъ, что крупные скотоводы между африканскими неграми, гереро̀сы, динки и др., со страстью занимающіеся скотоводствомъ, обладаютъ обширнѣйшимъ выборомъ словъ для бурыхъ, сѣрыхъ, бѣлыхъ, пѣгихъ и др. мастей своихъ стадъ. Гереросъ нисколько не затрудняется называть цвѣтъ луга и неба однимъ и тѣмъ-же словомъ, но онъ счелъ-бы величайшимъ доказательствомъ умственной неспособности, если-бы кто-нибудь назвалъ одинаково легкіе оттѣнки бураго цвѣта различныхъ коровъ. У самоѣдовъ , существуетъ 11—12 обозначеній для различныхъ сѣрыхъ и бурыхъ окрасокъ сѣверныхъ оленей. Въ такой же степени развита мореходная терминологія малайцевъ и полинезійцевъ. Но рядомъ съ тѣмъ мы видимъ большую бѣдность словъ вслѣдствіе умственной лѣни. Не только дикіе народы довольствуются однимъ словомъ для различныхъ цвѣтовъ, вовсе несходныхъ между собою, но и на высшихъ ступеняхъ культуры проявляется то-же безплодіе въ образованіи словъ. Крестьянинъ Средней Германіи нерѣдко фіолетовый цвѣтъ называетъ бурымъ; японецъ для наименованія голубого или зеленаго обыкновенно безразлично употребляетъ одно и то-же слово „ao“.
Богатство языка обусловливается потребностью. Для самыхъ цивилизованныхъ изъ нынѣшнихъ народовъ Европы можно установить общее правило, что у нихъ средне-образованные люди пользуются лишь весьма небольшой частью словаря ихъ языковъ. Англійскій языкъ выражаетъ притязаніе на обладаніе 100,000 словъ, но англійскій сельскій рабочій употребляетъ изъ нихъ не болѣе 300. Тамъ, гдѣ народы болѣе высокой цивилизаціи сталкиваются съ менѣе цивилизованными народами, языкъ послѣднихъ легко поддается оскудѣнію, заимствуя у первыхъ множество словъ; но это оскудѣніе не служитъ выраженіемъ его культурнаго уровня, а является лишь историческимъ фактомъ въ жизни этого языка. Убѣдительнымъ прймѣромъ того можетъ служить нубійскій языкъ, сильно проникнутый арабскимъ. Для солнца, луны и звѣздъ у нубійцевъ есть особыя слова, но обозначенія времени—годъ, мѣсяцъ, день, часъ—они заимствовали изъ арабскаго; вода, море, рѣка у нихъ одинаково называется „essi“, а Нилъ они называютъ „Tossi“. Для всѣхъ туземныхъ домашнихъ и дикихъ животныхъ у нихъ имѣются свои слова, а все, что относится къ домостроительству и судоходству, они называютъ арабскими именами: Богъ, духъ, рабъ, понятія о родствѣ, части тѣла, оружіе, полевые плоды и все, относящееся къ печенію хлѣба, носитъ нубійскія названія; напротивъ, слуга, другъ, врагъ, храмъ, молиться, вѣрить, читать — имѣютъ арабскія наименованія. Всѣ металлы они зовутъ по арабски, за исключеніемъ желѣза. „Какъ берберскій, языкъ ихъ богатъ, какъ арабскій, бѣденъ“.
Насколько именно смѣшеніе языковъ ведетъ къ ихъ обогащенію и дѣлаетъ ихъ болѣе цѣлесообразными, мы изъ всѣхъ европейскихъ языковъ видимъ всего болѣе на англійскомъ языкѣ, заключающемъ почти одинаковое количество словъ германскаго и романскаго происхожденія. Многія изъ презираемыхъ чуждыхъ словъ оказываются необходимыми. Достаточно вспомнить о новыхъ посадкахъ и прививкахъ, происшедшихъ на почвѣ каждаго американскаго, полинезійскаго и африканскаго языка, чтобы понять, насколько это должно было облегчить миссіонерамъ переводъ, хотя бы простѣйшихъ, библейскихъ разсказовъ и основныхъ твореній христіанской литературы. Въ области каждаго миссіонера труднѣе всего былъ переводъ понятія „Богъ“.
Насколько тяжелая необходимость ведетъ къ одинаковымъ проявленіямъ даже у людей, лишенныхъ языка отъ природы, мы видимъ въ интересномъ фактѣ, отмѣченномъ Ливингстономъ въ царствѣ Казембе, гдѣ онъ нашелъ глухонѣмого, объяснявшагося тѣми-же знаками, какъ и необучавшіеся люди того-же рода въ Европѣ. Легко понять, что языкъ знаковъ и жестовъ бываетъ тѣмъ употребительнѣе, чѣмъ бѣднѣе и проще настоящій языкъ, чѣмъ менѣе разнообразны и отвлеченны идеи, которыя должны быть выражены. Частымъ употребленіемъ и этотъ родъ языка можетъ дойти до совершенства, о которомъ мы, имѣющіе въ своемъ распоряженіи тысячи словъ, не можемъ составить себѣ никакого представленія. Въ простые кивки и тѣлодвиженія народы, бѣдные культурой, вкладываютъ гораздо болѣе, чѣмъ это дѣлаемъ мы. Вотъ, что объ этомъ говоритъ Ливингстонъ: „когда африканцы кого-нибудь манятъ, они опускаютъ ладонь внизъ, связывая съ этимъ понятіе, что они желаютъ положить руку на извѣстное лицо и привлечь его къ себѣ. Если это лицо находится по близости, зовущій вытягиваетъ правую руку на одной линіи съ грудью и дѣлаетъ движеніе, какъ будто хочетъ этого другого охватить пальцами и притянуть къ себѣ; если-же тотъ далеко, это движеніе усиливается тѣмъ, что манящій поднимаетъ руку по возможности высоко и затѣмъ опускаетъ её внизъ, указывая на землю“. Но до настоящей „системы сигналовъ“ языкъ жестовъ достигъ не у африканцевъ, 
Знаки владѣнія: 1) Айносовъ (по барону фонъ Зибольду 2) Негровъ (зачатки письма) изъ Лунды (по М. Бухнеру). Ср. текстъ, стр. 37. обладающихъ, кромѣ того, языкомъ барабана (барабанный телеграфъ распространенъ отъ Камеруна черезъ внутреннюю Африку (бакубы) до Новой Гвинеи и оттуда по Южной Америкѣ до хиваросовъ), но представляетъ высшую выработку у изобрѣтательныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ молчаливыхъ индѣйцевъ. Маллери, въ своемъ большомъ сочиненіи о языкѣ знаковъ и жестовъ у индѣйцевъ, сообщаетъ рядъ главныхъ знаковъ, изъ сочетанія которыхъ образуются самыя разнообразныя предложенія. Сюда относятся огневые и дымовые сигналы и свирѣльный языкъ гомеровъ, которымъ пастухи переговариваются на большихъ разстояніяхъ, передаютъ другъ другу разные заказы и т. под. Выраженіе числовыхъ понятій жестами Лихтенштейнъ изображаетъ ввидѣ убѣдительнаго примѣра, разсказывая, какъ готтентотъ, не соглашавшійся со своимъ хозяиномъ-голландцемъ относительно продолжительности времени, какое онъ еще долженъ былъ отслужить ему, различіе взглядовъ того и другого выразилъ судьѣ слѣдующимъ образомъ: „мой баасъ (господинъ)“, сказалъ онъ, „увѣряетъ, что я долженъ ему служить вотъ сколько“ — здѣсь онъ вытянулъ лѣвую руку и кисть и показалъ мизинцемъ правой руки на середину предплечья; „а я говорю, что я долженъ ему служить вотъ сколько“ — при этомъ онъ дотронулся пальцемъ только до сочлененія кисти. Американскіе индѣйцы часто татуируютъ на рукѣ полный масштабъ съ различными подраздѣленіями. Это уже приводитъ насъ къ зачаткамъ письменности.
У всѣхъ народовъ мы находимъ простыя средства для закрѣпленія понятій, заключающіяся въ образномъ письмѣ или письмѣ знаками. То и другое свойственно самой ранней юности всѣхъ народовъ. Наши мальчики пользуются образнымъ письмомъ, когда на двери дома нелюбимаго товарища рисуютъ ослиную голову. Но взрослые, которымъ недоступна высшая форма письма, могутъ рисунками, поставленными рядомъ, выражать нѣчто, гораздо большее отдѣльныхъ понятій. Когда эти обозначенія пріобрѣтаютъ условный Характвръ и становятся путемъ соглашенія понятными многимъ, они превращаются въ образное письмо. Эти знаки могутъ въ силу соглашенія служить лишь опредѣленной цѣли, какъ, напр., знаки владѣнія выражаютъ только фактъ, что предметы, на которыхъ они начерчены или вырѣзаны, принадлежатъ такому-то человѣку (см. рис. выше). Многіе знаки, и въ томъ числѣ имѣющіе характеръ орнамента, который они часто принимаютъ, и который ихъ уже приближаетъ къ искусству, причемъ ихъ труднѣе бываетъ распознать, могли произойти изъ такихъ мѣтокъ или олицетвореній понятія, какъ, напр., нога, идущая въ извѣстномъ направленіи, или рука, указывающая путь. Но тогда они стоятъ уже на границѣ, гдѣ сопоставленіе ихъ ведетъ къ высшей ступени развитія. (Къ таблицѣ „Образное письмо индѣйцевъ“.)
Прилагаемая таблица представляетъ пѣснь Вабино, вырѣзанную на деревянной дощечкѣ, въ естественную величину. Она даетъ ясное понятіе о пиктографіи индѣйцевъ-оджибвеевъ и показываетъ, какимъ образомъ такое письмо можетъ служить пособіемъ для памяти. Пѣсня поется мужчиной, посвященнымъ въ таинственные обряды Вабино.
Фигура 1. Рисунокъ изображаетъ хижину, приготовленную для ночной пляски; она отмѣчена семью крестами, означающими трупы, и украшена волшебными костями и перьями. Индѣецъ предполагаетъ, что эта хижина можетъ двигаться и ползти, и поетъ:
Фигура 2. Индѣецъ держитъ въ рукѣ змѣю, которую онъ, съ помощью волшебной силы, поймалъ подъ землею, и показываетъ съ торжествомъ для доказательства своей ловкости. Въ пѣснѣ говорится:
Между 2 и 3 фигурами на пиктографической таблицѣ находится полоса, означающая паузу. Послѣ нея запѣваютъ всѣ присутствующіе, музыка продолжается и начинается пляска.
Фигура 3. Сидящій индѣецъ, съ головой, украшенной перьями, держитъ въ рукахъ барабанную палочку и поетъ:
Фигура 4. Духъ, пляшущій на половинѣ неба. Рога обозначаютъ духа или Вабино, исполненнаго духомъ (какъ на фигурѣ 2).
Фигура 5. Волшебная кость, украшенная перьями. Это — символъ, обозначающій власть или способность летать по воздуху такъ же, какъ съ помощью перьевъ.
Фигура 6. Большая змѣя, называемая Кичи-Кинабикъ, которая всегда, какъ и здѣсь, изображается съ рогами. Она — символъ жизни.
Фигура 7. Охотникъ съ лукомъ и стрѣлой. Полагая себя проникнутымъ волшебной силой, онъ увѣренъ, что можетъ видѣть животныхъ въ большомъ отдаленіи, и можетъ слѣдить за ними по ихъ тропинкамъ, чтобы имѣть возможность убивать ихъ.
Фигура 8. Черная сова, рѣдко-встрѣчающаяся.
Фигура 9. Волкъ, стоящій на небѣ. Онъ ищетъ добычи. Фигура эта — символъ бдительности.
Фигура 10. Пламя.
Фигура 11. Еще не развившееся дитя, до рожденія, съ крыломъ лишь съ одной стороны…
Фигура 12. Дерево, оживленное демономъ.
Фигура 13. Дѣвушка, отказавшая многимъ женихамъ. Отверженный искатель достаетъ себѣ мистическое лѣкарство и бросаетъ его ей на грудь и ноги. Вслѣдствіе того, она засыпаетъ, онъ беретъ ее силой и уноситъ въ лѣсъ.
Фигура 14. Духъ-Вабино въ воздухѣ, съ крыльями и хвостомъ, какъ у птицы. Онъ имѣетъ силу на землѣ и на небѣ.
Фигура 15. Символъ луны, представляющій большого духа-Вабино. Сила его въ качествѣ духа обозначается рогами; лучи спускаются внизъ, на подобіе бороды. Символъ этотъ не ясенъ. Пѣвецъ при этой фигурѣ поетъ:
Фигура 16. Кость Вабино, украшенная, какъ фигуры 1 и 5.
Фигура 17. Дерево съ человѣческимн ногами; символъ власти, какую Вабино имѣетъ надъ растительнымъ царствомъ:
Фигура 18. Волшебная кость; она должна означать, что пѣвецъ обладаетъ сверхестественными силами.
Фигура 19. Барабанная палочка; она означаетъ человѣка, который помогаетъ другому въ искусствѣ Вабино.
Фигура 20. Вабино, съ рогомъ и барабанной палкой въ правой рукѣ. Это означаетъ вновь посвященнаго сочлена.
Фигура 21. Человѣкъ, стоящій на землѣ, безъ головы. Символъ чудодѣйственной силы. Съ указаніемъ на фигуру 1 поется:
Фигура 22. Дерево, достигающее до небеснаго свода.
Фигура 23. Нѣчто вродѣ человѣческой фигуры, съ рогами и палицей, — изображеніе Вабино.
Фигура 24. Соколъ съ хвостомъ ласточки, живущій по преимуществу змѣями, — символъ военной силы.
Эти слова повторяются 4 раза. Затѣмъ пауза. Плясуны нѣсколько отдыхаютъ и затѣмъ начинаютъ опять.
Фигура 25. Главное лицо въ обществѣ Вабино, съ опущеннымъ внизъ рогомъ и лишь съ одной рукою. Этимъ обозначается, какъ велика, тѣмъ не менѣе, его сила. Сердце указываетъ, что онъ знакомъ съ Медой, тайнымъ колдовствомъ.
Фигура 26. Птица дурного предзнаменованія.
Фигура 27. Человѣческое тѣло; съ головой и крыльями птицы.
Фигура 28. Миссисаи, индѣйка, символъ похвалы, на которую имѣетъ притязаніе пѣвецъ.
Фигура 29. Волкъ, служащій здѣсь символомъ выслѣживанья.
„У меня есть волкъ, волчья кожа.“
Фигура 30. Летающая ящерица. Предполагаемая сила выслѣживанья подвергается сомнѣнію.
Фигура 31. Духъ-Вабино, могущій летать.
Продолжительная пауза въ пѣніи и пляскѣ.
Фигура 32. Табачная трубка, которою пользуются на торжествахъ Вабино. Она — символъ мира, и пѣвецъ куритъ ее, чтобы обезпечить успѣхъ.
Фигуры 33 и 34. Символъ мѣсяца съ лучами и пр.
Фигура 35. Вабино. Очевидно, символъ солнца.
Фигура 36. Нѣчто вродѣ дракона, чудовище. Означаетъ большую власть надъ жизнью и смертью.
Фигура 37. Волкъ съ очарованнымъ сердцемъ; фигура должна означать волшебную силу Меды.
Фигура 38. Волшебная кость, символъ волшебнаго искусства.
ОБРАЗНОЕ ПИСЬМО ИНДѢЙЦЕВЪ.
Пиктографія пѣсни Вабино. (По Скулькрафту.) Изображенное на особой таблицѣ индѣйское образное письмо „пѣснь Вабино, индѣйцевъ оджибвеевъ“ даетъ понятіе о томъ, какъ простыми средствами, проникнутыми опредѣленнымъ смысломъ, выражается не только понятіе, но цѣлая цѣпь представленій. Всѣ высшіе алфавиты произошли изъ образнаго письма. Это происхожденіе можно распознать въ американскихъ и египетскихъ гіероглифахъ; въ китайскихъ оно уже сгладилось. Но слѣды его можно замѣтить еще повсюду. Даже въ клинообразномъ письмѣ встрѣчаются остатки образнаго письма, изъ котораго оно произошло. Въ египетскомъ гіероглифическомъ письмѣ быкъ или звѣзда обозначаютъ соотвѣтственный предметъ, но уже въ древнѣйшихъ надписяхъ, еще за 3000 лѣтъ до Р. X., они означали въ то-же время и опредѣленные звуки. Точно также, въ мексиканскомъ образномъ письмѣ предметные знаки перемѣшивались съ звуковыми. Односложный языкъ, каковъ китайскій, который обозначаетъ однимъ и тѣмъ-же слогомъ различныя слова, пользуется немногимъ болѣе понятными предметными знаками для обозначенія фонетическихъ знаковъ слоговъ. Японцы, напротивъ, для своего многосложнаго языка, болѣе доступнаго для фонетическаго изображенія, примѣнили настоящее фонетическое письмо, заимствованное изъ китайскихъ буквъ. Еще рѣшительнѣе сдѣлали то-же самое финикіяне, когда они отбросили излишніе предметные знаки египтянъ и заимствовали у нихъ только гіероглифы, нужные для изображенія звуковъ. Финикійскія названія буквъ встрѣчаются у грековъ и перешли во всѣ западные „алфавиты“. Такъ развилось изъ разнообразныхъ, повидимому, началъ образнаго письма лишь на одномъ мѣстѣ земли одно изъ главнѣйшихъ орудій человѣческаго мышленія, буквенный шрифтъ, самый гибкій, приспособляющійся ко всѣмъ языкамъ, дающій возможность самаго сжатаго выраженія мыслей съ помощью телеграфическаго и стенографическаго письма. Человѣчество сдѣлало при этомъ чрезвычайно важный шагъ для своего дальнѣйшаго развитія; между тѣмь, какъ письменность закрѣпила традицію, она закрѣпила и самую культуру, сущность которой, какъ самое живое, одушевленное ядро, составляетъ связь поколѣній, основанная на традиціи.
