въ коптскомъ, ново-греческомъ и въ романскихъ производныхъ языкахъ. Рѣже умираютъ языки, не оставивъ потомства, какъ, напр.; готскій, но и этотъ послѣдній пережили близко родственные языки, поддерживающіе его корень. Но баскскій языкъ, стоящій одиноко, умирая, не оставитъ никакихъ родственныхъ отношеній къ языкамъ, живущимъ одновременно съ нимъ, и тогда угаснетъ весьма древняя семья языковъ. Только измѣнчивость элементовъ языковъ скрываетъ отъ насъ признаки ихъ прежней связи, выраженія единства, которое мы находимъ въ миѳахъ и въ матеріальныхъ предметахъ, но мы рѣшаемся предсказать, что когда-нибудь удастся отмѣтить и распространенныя по всему міру составныя части языка.
Вмѣстѣ съ тѣмъ въ жизни каждаго языка происходитъ постепенное вымираніе и возобновленіе во многихъ формахъ. Слова старѣютъ, выходятъ изъ употребленія или живутъ только въ устахъ духовныхъ лицъ и поэтовъ. Доказано, что съ 1611 года въ англійскомъ языкѣ устарѣли 388 словъ. Сюда-же присоединяются многочисленныя измѣненія выговора, правописанія и смысла. Старые обороты рѣчи, еще остающіеся въ употребленіи послѣ того, какъ смыслъ ихъ давно уже сталъ непонятенъ, часто попадаются въ жизни дикихъ народовъ, бѣдныхъ мыслями. Такъ фиджіецъ, вызывающій на бой своего противника, восклицаетъ: „Sai tava! Sai tava! Ka yau mai ka yavia a bure!“ (Рѣжь, рѣжь! Храмъ все приметъ!), но никто не понимаетъ смысла этихъ словъ, которыя всѣ признаютъ очень старыми. Какимъ образомъ, съ другой стороны, вмѣстѣ съ новыми обстоятельствами вводятся, или лучше сказать, вторгаются въ языкъ новыя слова и обороты, показываетъ намъ вѣкъ желѣзныхъ дорогъ и пароходовъ: языки всѣхъ цивилизованныхъ народовъ обогатились этимъ путемъ сотнями новыхъ словъ. Асандехи утверждаютъ, что многія слова, бывшія въ употребленіи у ихъ предковъ, теперь уже болѣе не употребляются. Юнкеръ вѣритъ вообще въ быстрое преобразованіе африканскихъ языковъ, а Лепсіусъ придаетъ мало значенія ихъ лексическому составу и даже синтаксическое употребленіе ихъ считаетъ крайне измѣнчивымъ. Измѣненія въ языкахъ, не знающихъ письменности, естественно значительнѣе, чѣмъ тамъ, гдѣ письмо отчасти способствуетъ закрѣпленію языка. Признавая справедливость утвержденія лингвистовъ, что жизнь языка пульсируетъ не въ письменныхъ языкахъ, а въ діалектахъ, и что въ этихъ послѣднихъ таятся загадки новыхъ образованій языка, мы можемъ понять, какимъ образомъ и въ языкахъ мы должны видѣть такіе же измѣнчивые организмы, какъ въ растеніяхъ и животныхъ. Между тѣмъ, какъ письменность стремится фиксировать извѣстный языкъ, болѣе богатое и широкое общеніе между письменными народами заключаетъ въ то-же время склонность къ распространенію области діалекта или языка. Можно сказать, пожалуй, что безписьменные народы говорятъ только на діалектахъ, а языки свойственны лишь народамъ, имѣющимъ письменность. Но гдѣ лежитъ граница между діалектомъ и языкомъ? Подъ языкомъ мы разумѣемъ теперь діалектъ, фиксированный письменностью и широко распространенный путемъ сношеній. Литературный языкъ — вообще болѣе искусственная, чѣмъ естественная форма рѣчи. Діалекты кажутся намъ болѣе бѣдными, менѣе опредѣленно установленными и урегулированными и поэтому болѣе подвергающимися измѣненію, даже произволу, а, слѣдовательно, стоящими ниже языковъ. Но такими они намъ кажутся, пока мы ихъ сравниваемъ съ письменными языками. Которое изъ 500 племенъ многоязычной Колхиды, гдѣ римляне, по словамъ Плинія, употребляли 130 переводчиковъ, говорило языкомъ и какое — діалектомъ? На этой ступени говорятъ только діалектами, и каждое племя имѣетъ свое нарѣчіе; если ново-греческому языку приписываютъ 70 нарѣчій, то языки Колхиды не должны болѣе удивлять насъ. Что именно рождаетъ языки и поддерживаетъ діалекты, мы видимъ изъ сравненія бирманскаго языка въ густо населенныхъ
