Из того факта, что мы можем из самих себя предписывать и определять законы отношений в пространстве, не нуждаясь для этого в опыте, Платон вывел (Meno, стр. 353, Bip.), что всякое познание, это — просто воспоминание; Кант же сделал отсюда вывод, что пространство обусловлено субъектом и является только формой познавательной способности. Насколько выше стоит в этом отношении Кант сравнительно с Платоном!
Cogito, ergo sum — аналитическое суждение; Парменид считал его даже идентичным: «ибо мыслить и быть одно и то же» (Clem. Alex. Strom. VI, 2, § 23). Но если оно таково, или даже аналитическое только, оно не может заключать в себе особой мудрости, как не может ее заключать и в том случае, если принимать его, что̀ еще основательнее, за вывод из верхней посылки non-entis nulla sunt praedicata. Но, собственно, Декарт хотел выразить этим ту великую истину, что только самосознанию, т. е. субъективному, присуща непосредственная достоверность; объективному же, т. е. всему другому, как обусловленному субъектом, присуща достоверность только косвенная, и потому объективное, как полученное из вторых рук, надо считать проблематичным. В этом и состоит значение столь прославленного декартовского принципа. Мы можем, в духе кантовской философии, противопоставить ему другой принцип: cogito, ergo est, — т. е. какими я мыслю в вещах известные отношения (математические), такими точно должны они и быть во всяком возможном опыте. Вот — важное, глубокое и позднее apperçu, выступившее в оболочке проблемы о возможности синтетических суждений a priori и действительно открывшее путь к глубокой истине. Эта проблема — пароль кантовской философии, как cogito ergo sum — пароль картезианской философии, и показывает εξ οιων εις οια.
Кант очень уместно ставит свои исследования о времени и пространстве во главу всех других. Ибо перед спекулятивным умом прежде всего возникают эти вопросы: что такое время? что это за существо, которое сплошь состоит из движения, но без движущегося? И что такое пространство, это вездесущее ничто, из которого не может выйти ни одна вещь, не перестав существовать?
То, что время и пространство принадлежат субъекту и являются тем способом, каким совершается в мозгу процесс апперцепции объектов, — это уже достаточно подтверждается совершенной невозможностью выбросить из мысли время и пространство, между тем как очень легко устранить из нее все, что в них представляется. Рука может все уронить, — только не себя самое. Впрочем, я поясню здесь данные Кантом ближайшие доказательства этой истины несколькими примерами и соображениями — не для опровержения нелепых нападок, а на пользу тем, кому предстоит в будущем преподавание кантовских теорий.
«Прямоугольный равносторонний треугольник» не заключает в себе логического противоречия, ибо каждый из предикатов в отдельности вовсе не уничтожает здесь субъекта, да и между собою они сами по себе не несоединимы. Только при построении их предмета в чистом воззрении обнаруживается их несоединимость в этом предмете. Если бы мы из-за этого сочли такую несоединимость противоречием, то последним надо было бы признать и всякую физическую и лишь спустя несколько веков обнаруженную невозможность: например, образование металла из его элементов, или млекопитающее животное с количеством шейных позвонков более или менее семи[1], или рога и верхние резцы у одного и того же животного. На самом же деле только логическая невозможность есть противоречие, а не физическая и не математическая. Равносторонность и прямоугольность не противоречат одна другой (в квадрате они сходятся), и каждая из них не противоречит треугольности. Поэтому несоединимость указанных выше понятий никогда не может быть познана чистым мышлением, а обнаруживается лишь путем воззрения, которое однако имеет такой характер, что не требует опыта, не требует реального предмета: оно — чисто-мысленное. Сюда же относится и тезис Джордано Бруно, который, правда, можно найти и у Аристотеля: «бесконечно-большое тело по необходимости неподвижно»; это положение не может опираться ни на опыт, ни на закон противоречия, так как оно говорит о вещах, которые не могут встречаться в опыте, и так как понятия бесконечно большое и подвижное не противоречат друг другу: только чистое воззрение показывает, что для движения требуется пространство вне тела, — а бесконечная величина последнего не оставляет такого пространства. На возможное против первого математического примера возражение: «все дело лишь в том, насколько полно то понятие, которое высказывающий имеет о треугольнике; если бы оно было вполне закончено, то оно уже заключало бы в себе и невозможность того, чтобы треугольник был прямоуголен и в то же время равносторонен», — на это возражение ответ должен быть следующий: предположим, что данное понятие о треугольнике не так полно, — но ведь можно, не призывая опыта, расширить его, понятие, одним только построением треугольника в фантазии и убедиться на веки веков в невозможности указанного сочетания понятий, — а именно этот процесс и есть синтетическое суждение a priori, т. е. такое, с помощью которого мы безо всякого опыта и однако с приложимостью ко всякому опыту образуем и восполняем свои понятия. Вообще, аналитично ли данное суждение или синтетично, это во всяком отдельном случае можно определить лишь на основании того, какую степень — большую или меньшую — полноты имеет, в голове высказывающего суждение, понятие субъекта: понятие «кошка» в голове Кювье во сто раз содержательнее, чем в голове его слуги; поэтому одни и те же суждения о кошке будут для слуги синтетичны, а для Кювье только аналитичны. Если же мы возьмем понятия в их объективном смысле и пожелаем решить, аналитично ли данное суждение или синтетично, то надо обратить его предикат в его противоположность и безо всякой связки приложить его к субъекту: если получится contradictio in adjecto, то суждение было аналитическое, если нет — суждение было синтетическое.
То, что арифметика основывается на чистом воззрении времени, не так очевидно, как то, что геометрия имеет свой базис в воззрении пространства[2]. Но это можно доказать следующим образом. Всякий счет состоит в повторенном полагании единицы; только для того, чтобы всегда знать, как часто мы уже положили единицу, мы каждый раз обозначаем ее другим словом: это и есть имена числительные. Но повторение возможно только в силу преемственности, а она, т. е. одно за другим, непосредственно зиждется на воззрении времени и есть понятие, которое можно уразуметь только при посредстве последнего: следовательно, и счет возможен, только благодаря времени. Эта зависимость всякого счета от времени сказывается в том, что во всех языках умножение обозначается словом раз, то есть временным понятием: sexies, εξακις, six fois, six times. А ведь простой счет — это умножение на единицу; оттого-то в школах Песталоцци дети должны были так умножать: «дважды два = четырежды один». И Аристотель уже понимал тесное родство между числом и временем и указал на него в 14-й главе IV книги Физики. Время — для него «количество движения» (ο χρονος αριϑμος εστι κινησεως). Глубокомысленно ставит он вопрос о том, могло ли бы существовать время, если бы не было души, — и отрицает это[3].
Хотя время, как и пространство, — форма познания субъекта, тем не менее оно, как и пространство, представляется нам от него, субъекта, независящим и совершенно объективным. Против нашей воли, или без нашего ведома оно бежит или медлит: мы спрашиваем, который час, мы справляемся о времени, как о чем-то вполне объективном. А что такое это объективное? Не движение небесных светил, или часов, которые сами служат только для измерения по ним хода времени: нет, это нечто, от всех вещей совершенно отличное, по, как и вещи, от нашего желания и знания независимое. Оно существует только в головах познающих существ; но равномерность его течения и его независимость от воли дают ему права объективности.
Время прежде всего — форма внутреннего чувства. Антиципируя следующую книгу, я замечу, что всеединый предмет внутреннего чувства, это — собственная воля познающего. Время поэтому — форма, в силу которой для индивидуальной воли, первоначально и в себе самой бессознательной, становится возможным самопознание. Именно во времени, сама по себе простая и тождественная сущность воли проявляется распространенной в целое течение жизни. Но именно вследствие изначальной простоты и тождественности того, что представляется в таком виде, его характер всегда остается одинаковым, почему и самое течение жизни сплошь сохраняет все тот же основной тон и даже разнообразные события и сцены ее в сущности являются как бы вариациями на одну и ту же тему.
Априорность причинного закона англичанами и французами отчасти еще даже не замечена, отчасти неправильно понята: вот почему иные из них продолжают старые попытки найти для него эмпирическое начало. Мэн де Биран видит последнее в том факте опыта, что за волевым актом, как причиной, следует движение тела, как действие. Но самый этот факт ложен. Вовсе мы не признаем в действительном непосредственном акте воли нечто отличное от движения тела, и вовсе тот и другое не связаны между собою узами причинности: они тождественны и нераздельны. Между ними нет отношения преемственности: они одновременны. Она — одно и то же, воспринятое двояко: то, что внутреннему восприятию (самосознанию) является как действительный акт воли, — это самое во внешнем восприятии, в котором тело дано объективно, сейчас же представляется как движение тела. То, что физиологически движение нерва предшествует движению мускула, здесь не входит в расчет, так как это не проникает в самосознание, и здесь речь идет не об отношении между мускулом и нервом, а об отношении между актом воли и движением тела. Но это отношение не имеет для нас характера причинной связи. Если бы этот акт и это движение представлялись нам как причина и действие, то их связь не была бы для нас так непонятна, какой она является на самом деле, ибо то, что мы понимаем из причины, — то понимаем мы настолько, насколько вообще доступно для нас понимание вещей. В действительности же движение наших членов в силу одних только актов воли, это — чудо, правда, чудо такое повседневное, что мы его уже больше не замечаем; но стоит только остановить на нем внимание, — и сейчас же очень живо выступит в нашем сознании вся непостижимость этого явления — именно потому, что мы имеем здесь перед нами нечто такое, чего мы не понимаем как действие своей причины. Таким образом, это восприятие никогда не могло бы привести нас к представлению причинности, которая в нем вовсе и не имеет места. Мэн де Биран сам признает полную одновременность волевого акта и движения. (Nouvelles considérations des rapports du physique au moral, p. 377, 78). В Англии уже T. Рид (On the first principles of contingent truths. Ess. VI, c. 5) высказал мнение, что познание причинного отношения основывается на самом характере нашей познавательной способности. В новейшее время Т. Броун в своей очень растянутой книге: Inquiry into the relation of cause and effect, 4 th. edit, 1835, учит приблизительно тому же, — он утверждает, что это познание вытекает из прирожденного нам, интуитивного и инстинктивного убеждения; таким образом, Броун в существенном стоит на верной дороге. Но непростительно его глубокое невежество: в этой объемистой книге, на ее 476 страницах, из которых 130 посвящены опровержению Юма, нет даже упоминания о Канте, — между тем как он уже семьдесят лет назад выяснил весь этот вопрос. Если бы латинский язык остался исключительным языком науки, то ничего подобного не произошло бы. Несмотря на верное в целом объяснение Броуна, в Англию все же нашла себе доступ одна модификация установленной Мэн де Бираном теории эмпирического происхождения закона причинности, так как она имеет некоторое подобие истины. Она гласит, что мы абстрагировали этот закон из эмпирически воспринятого воздействия нашего собственного организма на другие тела. Уже Юм опроверг ее. Я же в своем сочинении о Воле в природе (стр. 75 второго издания) показал несостоятельность ее следующим соображением: для того чтобы мы могли объективно воспринять в пространственном воззрении как наше собственное тело, так и другие, познание причинности уже должно быть налицо, потому что оно служит условием такого воззрения. Для того чтобы достигнуть воззрения внешнего мира, необходим переход от чувственного ощущения, данного только эмпирически, к причине последнего, — и вот именно в этой необходимости такого перехода и заключается единственное доказательство того, что причинный закон известен нам до всякого опыта. Вот почему я и заменил этим доказательством доказательство кантовское, неправильность которого я выяснил. Подробное и основательное изложение всего этого важного вопроса, здесь только затронутого, т. е. вопроса об априорности причинного закона и интеллектуальности эмпирического воззрения, можно найти в моем трактате о законе основания, в § 21, — туда я и отсылаю, для того чтобы здесь не повторяться. Там я показал огромную разницу между простым чувственным ощущением и воззрением объективного мира и вскрыл широкую пропасть, разделяющую их; через нее ведет нас один лишь закон причинности, который однако, для своего применения, предполагает обе другие родственные ему формы — пространство и время. Только при помощи этих трех форм, взятых вместе, получается объективное представление. Возникает ли то ощущение, исходя из которого мы достигаем восприятия, — возникает ли оно в силу противодействия, которое встречает себе обнаружение силы наших мускулов, или же в силу светового впечатления на сетчатку, либо звукового впечатления на слуховой нерв и т. д.,— это в сущности безразлично: ощущение во всяком случае остается только простым данным для рассудка, который один способен понять его, ощущение, как действие отличной от него причины, который созерцает ее как нечто внешнее, т. е. полагает в пространство, — форму, тоже до всякого опыта присущую интеллекту, — полагает как нечто, это пространство занимающее и наполняющее. Без этой интеллектуальной операции, для которой формы всегда должны лежать в нас наготове, ни в каком случае из простого ощущения в пределах нашей колеи не могло бы возникнуть интуиции объективного внешнего мира. Как можно думать, что для этого достаточно простого чувства какого-то противодействия, мешающего произвести желаемое движение (что̀ бывает и при параличе)? К этому присоединяется еще то обстоятельство, что для того, чтобы я попытался воздействовать на внешние предметы, последние непременно должны были раньше, подействовать на меня, в качестве мотивов, — а это уже предполагает восприятие внешнего мира. Согласно обсуждаемой теории, человек, родившийся безруким и безногим (как я уже заметил это в указанном выше месте), вовсе не мог бы достигнуть представления причинности, а следовательно — и восприятия внешнего мира. А что это не так, доказывает факт, сообщаемый в „Frorieps Notizen“ 1838, июль, № 133; там подробно, с приложением портрета, рассказывается об одной эстляндке, Эве Лаук, тогда в возрасте 14 лет, родившейся совсем без рук и ног; сообщение кончается следующими словами: „по свидетельству матери, она в умственном отношении развилась так же быстро, как и ее сестры и братья, — т. е. так же скоро научилась правильно судить о величине и расстоянии внешних предметов, не имея однако возможности пользоваться для этого руками. Дерпт, 1 марта 1838 г. Доктор A. Hueck“.
И учение Юма, по которому понятие причинности возникает просто из нашей привычки видеть, как два состояния неизменно следуют одно за другим, — и это учение фактически опровергается древнейшей из всех последовательностей, сменою дня и ночи, которых никто еще не считал причиной и действием друг друга. Эта же последовательность опровергает и ложное утверждение Канта, будто объективная реальность какой-нибудь последовательности познается нами лишь тогда, когда мы понимаем оба последовательные момента как находящиеся между собою в отношении причины и действия. Истина прямо противоположна этому учению Канта: какое из двух связанных состояний — причина и какое — действие, это мы, эмпирически, узнаем только по их последовательности. С другой стороны, нелепое утверждение иных из профессоров философии, будто причина и действие одновременны, опровергается тем, что в случаях, где последовательность, в силу своей значительной быстроты, совсем не может быть воспринята, мы все-таки безошибочно предполагаем ее a priori, а вместе с нею предполагаем и то, что между обоими моментами протекло известное время; например, мы знаем, что между спуском курка и вылетом пули должно было пройти некоторое время, хотя мы его и не воспринимаем, — и что это время опять-таки распределено на несколько моментов, наступающих друг за другом в строгой последовательности: спуск, искра, воспламенение, разрастание огня, взрыв и вылет пули. Ни один человек еще не воспринял этой последовательности моментов, — но зная, который из них причиняет другой, мы знаем также, который из них должен предшествовать другому во времени; следовательно, знаем и то, что в течение всего ряда состояний протекло известное время, хотя оно и столь коротко, что ускользает от нашего эмпирического восприятия: ведь никто не станет утверждать, будто вылет пули на самом деле совершается одновременно со спуском курка. Таким образом, не только причинный закон, но и его отношение ко времени и необходимость последовательности причины и действия, известны нам a priori. Если мы знаем, которое из двух состояний — причина и которое — действие, то мы знаем также, какое из них предшествует другому во времени; если же, наоборот, мы этого не знаем, а знаем только их причинное отношение вообще, то мы стараемся найти последовательность эмпирически и уже на основании ее определяем, которое из двух состояний — причина и которое — действие.
Неправильность утверждения, будто причина и действие одновременны, выясняется, кроме того, из следующих соображений. Всю совокупность времени наполняет непрерывная цепь причин и действий. (Ведь если бы она была прервана, то мир остановился бы, или же, для того чтобы снова привести его в движение, действие должно было бы наступить без причины). Но если бы каждое действие было одновременно со своей причиной, то каждое действие вдвинулось бы во время своей причины, и сколько бы звеньев ни было в цепи причин и действий, она не наполняла бы вовсе никакого времени, не говоря уже о времени бесконечном, — а все причины и действия существовали бы сразу в один момент времени. Таким образом, если допустить одновременность причины и действия, весь ход мировых событий сжался бы в дело одного мига. Это доказательство аналогично тому, что каждый лист бумаги должен обладать известной толщиной, так как иначе вся книга не имела бы ее. Указать, когда кончается причина и начинается действие, — это почти всегда трудно и часто невозможно. Ибо изменения (т. е. смена состояний) представляют нечто непрерывное, как и время, которое они наполняют, — значит, они как последнее, и делимы до бесконечности. Но их преемственный ряд столь же необходимо определен и необратим, как и ряд самых моментов времени; и каждое из этих изменений называется по отношению к своему предшественнику действием, а по отношению к своему преемнику — причиной.
Всякое изменение в материальном мире может наступить лишь в том случае, если ему непосредственно предшествовало другое, — вот истинное и полное содержание закона причинности. Между тем нет понятия, которым в философии больше злоупотребляли бы, чем понятие причины, — с помощью той излюбленной уловки или ошибки, в силу которой его, в абстрактном мышлении, очерчивают слишком широко, берут слишком обще. Со времен схоластики, даже со времени Платона и Аристотеля, философия по большей части представляет собою преемственное злоупотребление общими понятиями. Таковы, например, понятия субстанции, основания, причины, добра, совершенства, необходимости и многие другие. Склонность некоторых умов к оперированию над такими отвлеченными и слишком широкими понятиями проявлялась почти во все времена: она, вероятно, в конечном счете объясняется известной косностью интеллекта, которому трудно постоянно проверять мышление воззрением. Подобные, слишком широкие понятия мало-помалу низводятся почти на уровень алгебраических знаков, и их бросают туда и сюда, отчего философствование вырождается в простое комбинирование, в подсчитывание, которое (как и всякий счет) занимает только низшие способности и требует их одних. В конце концов отсюда вытекает простое словоизвержение, которого отвратительнейший пример являет губительница умов — гегельянщина; в ней оно доведено до чистой бессмыслицы. Но уже и схоластика часто вырождалась в словоизвержение. Даже и Topi Аристотеля — совершенно общие и весьма отвлеченные принципы, которые можно было употреблять в диспутах pro и contra, применять к самым разнообразным предметам и всюду звать на помощь, — уже они ведут свое начало от этого злоупотребления общими понятиями. Бесчисленные примеры того, как обращались схоластики с такими абстракциями, можно найти в их произведениях, — особенно у Фомы Аквината. По дороге, проложенной схоластиками, философия однако продолжала идти вплоть до Локка и Канта, которые, наконец, дали себе отчет в происхождении понятий. Даже и самого Канта мы встречаем еще в его ранние годы на этом пути, в его «Доказательстве бытия Божьего» (стр. 191 I тома издания Розенкранца), где понятия субстанции, основания, реальности употребляются в таком смысле, в каком их совершенно нельзя было бы употребить, если бы исследовано было происхождение и определяемая последним истинная суть этих понятий, ибо в таком случае нашли бы, что происхождение и суть субстанции — исключительно материя, происхождение и суть основания (если речь идет о вещах реального мира) — исключительно причина, т. е. предшествующее изменение, влекущее за собою позднейшее, и т. д. Конечно, такое исследование не привело бы Канта к заранее намеченному им выводу. Но повсюду, как и здесь, из таких слишком широких понятий, под которые можно подводить больше, чем это позволяет их истинное содержание, — из таких понятий получались ложные принципы, а из них — ложные системы. Да и весь метод доказательства у Спинозы зиждется на таких неисследованных и слишком широких понятиях. В том и заключается выдающаяся заслуга Локка, что он для противодействия всем этим догматическим бесчинствам обратился к исследованию происхождения понятий, — а это и привело его к наглядности и опыту. В таком же духе, но только имея в виду больше физику, чем метафизику, действовал до него Бэкон. Кант пошел по дороге, проложенной Локком, в более глубоком смысле и гораздо дальше, — как я об этом уже упоминал выше. Конечно, для господ, которые только пускают пыль в глаза и которым удалось отвлечь внимание публики от Канта на себя, — для них локковы и кантовы выводы были очень неудобны. Но в подобных случаях они умеют одинаково хорошо игнорировать как мертвых, так и живых. Недолго думая, они покинули единственно-верный путь, который, наконец, открыли названные мудрецы, и стали философствовать зря, с помощью различных, набранных с сосенки да с бору понятий, не заботясь об их происхождении и сути, так что в конце концов гегелевская лжемудрость дошла до того, что понятия, мол, совсем ни откуда не происходят, а напротив, сами служат началом вещей.
Однако Кант сделал ту ошибку, что из-за чистого воззрения слишком пренебрег эмпирическим, — о чем я подробно говорил в своей критике его философии. У меня воззрение — безусловный источник всякого познания. Рано поняв коварство и опасность абстракций, я уже в 1813 г., в своем трактате о законе основания, показал все разнообразие отношений, которые мыслятся в этом понятии. Общие понятия должны, правда, служить материалом, в который философия слагает и укладывает свое познание, — но не источником, из которого она такое познание почерпает: terminus ad quem, а не a quo. Она не есть, как определяет ее Кант, наука из понятий, а наука в понятиях.
Таким образом, и понятие причинности, о котором мы говорим здесь, было толкуемо философами — ради их догматических умыслов — слишком широко, почему в него и вошло много такого, чего в нем вовсе и не заключается; отсюда возникли принципы, вроде: «все, что существует, имеет свою причину», «действие не может заключать в себе более, чем причина, следовательно — ничего такого, чего нет в последней», «causa est nobilior suo effectu» и много других, столь же беззаконных. Обстоятельный и яркий пример таких рассуждений представляет следующее умствование пошлого болтуна Прокла, в его «Institutio theologica» § 76: «Все, что происходит от неподвижной причины, имеет неизменную сущность (субстанцию), а все, что происходит от подвижной причины, имеет сущность изменчивую. Ибо если то, что делает некоторую вещь, совершенно неподвижно, то оно производит другое не движением, а из себя, самым бытием своим, согласно с собою». Очень хорошо! Но покажи-ка мне неподвижную причину! Она невозможна. Абстрактное мышление здесь, как и во многих других случаях, отбросило все определения, кроме одного, — того, которое ему хочется употребить, не обращая внимания, что последнее без остальных существовать не может.
Единственно-правильное выражение для закона причинности таково: каждое изменение имеет свою причину в другом, ему непосредственно предшествующем. Если что-нибудь происходит, т. е. наступает новое состояние, т. е. что-нибудь изменяется, то непременно только что перед этим изменилось что-нибудь другое, а перед этим что-нибудь еще другое, и так все назад и назад — до бесконечности, ибо первую причину так же невозможно помыслить, как и начало времени или границу пространства. Больше, чем я указал, закон причинности не говорит, — его полномочия, следовательно, наступают только при изменениях. Пока ничего не изменилось, нельзя спрашивать о причине, ибо не существует априорного основания, по которому можно было бы заключать от бытия наличных вещей, т. е. состояний материи, к их предшествующему небытию, а от последнего, к их возникновению, т. е. к изменению. Поэтому простое бытие какой-нибудь вещи не уполномочивает к заключению, что она имеет причину. Основания же апостериорные могут существовать, т. е. основания, почерпнутые из прежнего опыта и заставляющие предполагать, что данное состояние не существовало искони а возникло лишь в результате какого-нибудь другого состояния, т. е; в силу изменения, для которого следует в таком случае найти причину, а затем и причину ее самой, и т. д.: мы попадаем в тот бесконечный регресс, к которому неизбежно ведет применение закона причинности. Выше было сказано: вещи, т. е. состояния материи, — ибо только к состояниям относятся изменение и причинность. Именно эти состояния понимают под словом форма — в широком смысле; и только формы меняются: материя неизменна. Значит, только форма подчинена закону причинности. Но форма и составляет вещь, т. е. служит основой различия вещей, между тем как материю надо мыслить однородной во всех вещах. Поэтому и говорили схоластики: forma dat esse rei, — точнее гласило бы это положение так: forma dat rei essentiam, materia existentiam. Поэтому же, вопрос о причине какой-нибудь вещи всегда относится только к форме последней, т. е. к состоянию, свойству, а не к ее материи; да и к форме он относится лишь постольку, поскольку мы имеем основания думать, что она не существовала искони, а произошла от какого-нибудь изменения. Сочетание формы и материи, или essentiae с existentia, дает конкретное, которое всегда есть нечто единичное, т. е. вещь; а то, что подлежит закону причинности, — это сочетание форм с материей, т. е. их проявление в ней, путем изменения. Таким образом, вследствие слишком широкого понимания идеи причины in abstracto, вкралось то злоупотребление, что причинность распространили на самую вещь, т. е. на все ее существо и бытие, — значит и на материю, и в конце концов философы сочли себя вправе спрашивать даже о причине мира. Отсюда и возникло космологическое доказательство. Оно исходит, собственно, из того, что без всяких полномочий заключает от бытия мира к его небытию, которое будто бы предшествовало бытию; своим же конечным пунктом оно имеет ту страшную непоследовательность, что уничтожает именно тот закон причинности, от которого только и заимствует всю свою доказательную силу: в самом деле, оно останавливается на некоторой первопричине и не хочет идти дальше, т. е. как бы кончает отцеубийством, — точно пчелы, убивающие своих трутней, после того как они сослужат им свою службу. Между тем к пристыженному и оттого замаскированному космологическому доказательству сводятся все те разговоры об Абсолюте, которые в течение шестидесяти лет, перед лицом Критики чистого разума, слывут в Германии философией. Но что собственно означает Абсолют? Нечто такое, что просто-напросто существует и о чем, под страхом наказания, нельзя уже спрашивать — откуда оно и почему оно. Вот редкостное изобретение для профессоров философии! Но если космологическое доказательство изложить честно, то допущение первой причины, т. е. первого начала в совершенно безначальном времени, приводит к такому результату: это начало, вопросом «отчего не раньше?», отодвигается все далее и далее — и так далеко, что от него никогда не спустишься к настоящему времени, а постоянно диву даешься, как это оно, настоящее, не существовало уже несколько миллионов лет назад. Вообще, закон причинности находит себе применение ко всем вещам в мире, но не к самому миру, ибо он имманентен миру, а не трансцендентен: с ним он дается, с ним уничтожается. Это в конечном счете основано на том, что данный закон относится только к форме нашего рассудка, вместе с объективным миром, который поэтому составляет простое явление, и им, рассудком, обусловлен. Таким образом, ко всем вещам в мире, — разумеется, по отношению к их форме, — к смене этих форм, т. е. к их изменениям, закон причинности находит себе полное применение и не терпит никакого исключения: он распространяется и на деятельность человека, и на удар камня; но, как я уже сказал, он имеет силу только по отношению к процессам, к изменениям. Если же абстрагировать от происхождения этого закона в нашем рассудке и взглянуть на него чисто-объективно, то в глубочайшей своей основе он зиждется на том, что все действующее действует, благодаря своей изначальной и потому вечной, т. е. безвременной, силе, и поэтому его нынешнее действие должно было бы наступить уже бесконечно раньше, т. е. прежде всякого мыслимого времени, если бы не отсутствовало временное условие для этого — повод, т. е. та причина, в силу которой это действие наступает лишь теперь, но зато теперь наступает необходимо: причина указывает действию его место во времени.
Только в результате выясненного раньше, слишком широкого употребления, в абстрактном мышлении, понятия причины, с ним смешали также понятие силы; последняя, будучи совершенно отличной от причины, есть однако то, что сообщает каждой причине ее каузальность, т. е. возможность действовать, — как я это подробно и основательно показал во второй книге І-го тома, затем в своей Воле в природе и, наконец, во втором издании трактата О законе основания, § 20. Грубее всего эта путаница в упомянутой выше книге Мэн де Бирана, — о чем подробнее сказано в последнем из названных моих сочинений; да она, впрочем, нередко встречается и в других случаях, когда спрашивают о причине какой-нибудь первичной силы — силы тяжести, например. Называет же сам Кант (О единственно возможном доказательстве, т. I. стр. 211—215, изд. Розенкранца), называет же он силы природы «действующими причинами» и выражается: «тяжесть, это — причина». Между тем невозможно уяснить себе свое мышление, пока мы не поймем, что сила и причина совершенно различаются между собою. К смешению же их очень легко приводит употребление отвлеченных понятий, если не исследовать их источника. Мы обыкновенно покидаем основанное на форме нашего рассудка, всегда наглядное познание причин и действий, для того чтобы сохранить за собою абстракцию причины; только оттого понятие каузальности, при всей его простоте, так часто встречало себе ложное толкование. Вот почему даже у Аристотеля (Metaph., IV, 2) причины разделены на четыре класса, которые понадерганы совершенно неправильно и грубо. Сравните с этим мою классификацию причин, как я ее впервые установил в своем трактате о зрении и цветах (гл. I), вкратце затронул в § 6 первого тома настоящего произведения (первое издание, стр. 29) и обстоятельно рассмотрел в своем конкурсном сочинении О свободе воли (стр. 30—33; ІІ-е изд., стр. 29—32).
В цепь каузальности, бесконечную и вперед и назад, не входят в природе два начала: материя и силы природы. И та, и другие представляют собою условия причинности, между тем как все остальное обусловлено последней. Ибо материя есть то, в чем возникают состояния и их изменения, а силы природы, есть то, вследствие чего эти изменения вообще только и могут возникнуть. Но при этом надо помнить, что во второй книге, а позже и основательнее — в моей Воле в природе, я выяснил тождественность сил природы с волей в нас; материя же оказывается простою видимостью воли, так что и она в конце концов может быть, в известном смысле, рассматриваема как тождественная с волей.
С другой стороны, не менее истинным и правильным остается то, что́ изложено в § 4 первого тома, и еще лучше — во втором издании трактата О законе основания, в заключении § 21, стр. 77; именно, материя и есть, понятая в объективном смысле, причинность, так как вся ее сущность заключается в действовании вообще и сама она, следовательно, — действенность (ενεργεια=действительность) вещей вообще, как бы отвлечение от всего их разнообразного действования. Так как, значит, сущность, essentia, материи состоит в действовании вообще, а действительность, existentia, вещей состоит именно в их материальности, которая опять-таки тождественна с действованием вообще, то о материи можно сказать, что в ней existentia и essentia совпадают между собою и составляют одно: ибо она не имеет других атрибутов, кроме самого бытия вообще, помимо всякого дальнейшего определения его. Напротив, каждая эмпирически данная материя, т. е. вещество (которое наши современные невежественные материалисты смешивают с материей) уже вошла в оболочку форм и открывается только через их свойства и акциденции, ибо в опыте каждое действие имеет совершенно определенный и особый характер, а не просто характер действия вообще. Вот почему чистая материя — предмет мышления только, а не воззрения; это внушило Плотину (Enneas II ib. 4, гл. 8 и 9) и Джордано Бруно (Della causa, dial. 4) парадоксальное изречение, что материя не имеет протяженности, которая неотделима от формы, и потому не телесна; ведь учил же Аристотель, что она не тело, хотя и телесна: σωμα μεν ουκ αν ειη, σωματικη δε (Stob. Ecl., lib. I c. 12, § 5). И вправду, под чистой материей мы понимаем просто действование in abstracto, совершенно независимо от характера этого действия, т. е. — самое чистую причинность; как такая же, она, материя, не предмет опыта, а его условие, наравне с пространством и временем. На этом-то основании, в прилагаемой таблице наших чистых основопознаний a priori, материя и могла занять место каузальности и фигурирует наряду с временем и пространством, как третье чисто-формальное и потому присущее нашему интеллекту начало.
Эта таблица заключает в себе все основные истины, коренящиеся в нашем интуитивном познавании a priori; выражены они в качестве высших, друг от друга независимых основоположений. Но в ней не указано то специальное, что составляет содержание арифметики и геометрии; не указано в ней и того, что получается только посредством сочетания и применения этих формальных познаний: последнее составляет содержание изложенных Кантом «Метафизических основоначал естествознания», по отношению к которым моя таблица является до известной степени пропедевтикой и введением, — и следовательно, она непосредственно примыкает к ним. В этой таблице я прежде всего имел в виду весьма замечательный параллелизм наших познаний a priori, образующих главный остов всякого опыта; в особенности же имел я в виду и то, что, как это показано в § 4 первого тома, в материи (а равно и в причинности) надо видеть соединение или, если угодно, сплав пространства и времени. В соответствие с этим мы находим следующее: то, чем геометрия служит для чистого воззрения пространства, арифметика — для воззрения времени, то кантова форономия представляет для чистого воззрения обоих вместе, ибо лишь материя есть подвижное в пространстве. Математической точки нельзя мыслить подвижной, как это показал уже Аристотель, Phys., VI, 10. Этот философ сам дал уже и первый пример такой науки, a priori определив в пятой и шестой книге своей Физики законы покоя и движения.
Эту таблицу можно затем рассматривать, по желанию, либо как свод вечных основных законов мира, т. е. как базис онтологии, либо как главу из физиологии мозга, — смотря по тому, изберем ли мы на нее реалистическую или идеалистическую точку зрения, хотя в последней инстанции выигрывает тяжбу, конечно, вторая. Мы уже выяснили себе это в первой главе, — но я хочу еще особо подтвердить это примером. Книга Аристотеля De Xenophane etc. начинается следующими внушительными словами Ксенофана: „Есть, — говорит он, — нечто вечное, если только не может быть, чтобы из ничего возникло нечто“. Здесь, таким образом, Ксенофан высказывает суждение о начале вещей по критерию его возможности, а о нем, этом начале, он не может иметь никакого опыта, даже аналогичного; да он и не ссылается на опыт, а судит аподиктически, т. е. а priori. Как может он это делать, если он всматривается извне и чуждыми глазами в мир, существующий чисто-объективно, т. е. независимо от его познания? Как может он, мимолетная эфемера, которой дано лишь на миг заглянуть в подобный мир, — как может он заранее, до опыта, аподиктически судить о возможности бытия и происхождения этого мира? Решение этой загадки в том, что человек имеет дело только со своими собственными представлениями, которые, как такие, суть дело его мозга и закономерность которых служит поэтому только единственным способом, каким может совершаться его мозговая функция, — т. е. формой его представления. Он судит, следовательно, только о своем собственном мозговом феномене и высказывается о том, что́ входит в формы последнего — время, пространство и причинность — и что́ не входит: здесь он совершенно у себя дома и говорит аподиктически. В подобном же смысле следует понимать и прилагаемую таблицу «Praedicabilia a priori» времени, пространства и материи[4].
К № 4 материи. Сущность материи состоит в действовании: она — само действие in abstracto, т. е. действие вообще, помимо всяких различий в характере, или роде действия: она сплошь — причинность. Именно поэтому, она сама, в своем бытии, не подчинена закону причинности, т. е. не произошла и не преходит, — иначе закон причинности был бы применен к самому себе. А так как причинность известна нам a priori, то понятие материи, как неразрушимой основы всего существующего, будучи только реализацией данной нам a priori формы познавания, может в этом отношении занять место среди познаний a priori. Ибо лишь только мы созерцаем нечто действующее, оно сейчас же ео ipso представляется нам как материальное, — как и наоборот, материальное необходимо представляется как действующее: это, на самом деле, понятия равнозначащие. Поэтому слово «действительный» употребляется как синоним «материального», да и греческое κατ’ενεργειαν, в противоположность κατα δυναμιν, свидетельствует о том же происхождении, потому что ενεργεια означает действование вообще; так же точно actu в противоположность potentia, равно и английское actually в смысле действительного. То, что мы называем наполнением пространства, или непроницаемостью и считаем существенным признаком тела (т. е. материального), это — просто тот род действия, который свойствен всем телам без исключения, — именно, механический. Эта всеобщность, в силу которой он входит в понятие тела и a priori следует из названного понятая и оттого не может быть устранен из мысли, без уничтожения и самого понятия, — эта всеобщность составляет то единственное, что отличает его от других родов действия, каков электрический, химический, световой, термический. Это наполнение пространства, или механический род действия Кант очень правильно расчленил на отталкивающую и притягательную силу, подобно тому как данную механическую силу, посредством параллелограмма сил, правильно разлагают на две другие. Но это в сущности — только обдуманное разложение феномена на его элементы. Обе силы, взятые вместе, представляют тело внутри его границ, т. е. в определенном объеме, между тем как одна только первая сила, рассеивая его до бесконечности, растворила бы его, а одна только другая сжала бы его в одну точку. Несмотря на это взаимное уравновешивание, или нейтрализацию, тело действует еще одною первой силой, отталкивая другие тела, оспаривающие у него пространство; а другою силой, в тяготении, оно действует, привлекая все тела вообще, так что две эти силы не погасают в своем продукте, теле, как погасают, например, две равные, но действующие в противоположном направлении ударные силы, или +E и -E, или кислород и водород в воде. Что непроницаемость и тяжесть действительно связаны между собою, об этом свидетельствует, хотя мы в своей мысли и можем их разлучить, их эмпирическая нераздельность: одна никогда не появляется без другой.
Я не могу однако оставить без упоминания, что приведенное здесь учение Канта, которое составляет основную мысль второго главного отдела его «Метафизических основоначал естествознания», т. е. динамики, уже до Канта было ясно и обстоятельно изложено Пристли, в его столь замечательных Disquisitions on matter and spirit, sect. 1 и 2: эта книга появилась в 1777 году (второе издание — 1782 г.), между тем как «Метафизические основоначала» относятся к 1786 году. Бессознательные реминисценции можно допустить, пожалуй, в побочных тезисах, остроумных догадках, сравнениях и т. д., — но не в главных и основных мыслях. Что же, должны ли мы думать, что Кант потихоньку присвоил себе столь важные мысли другого лица? И взял их из книги, которая тогда была еще новинкой? Или же он ее не знал, и одна и та же мысль в течение короткого времени зародилась в двух головах? Равным образом и объяснение, которое Кант дает в «Метафизических основоначалах» (первое изд., стр. 48; издание Розенкранца, стр. 384) относительно существенного различия между текучим и твердым, можно в главных чертах найти уже в «Теории генерации» Каспара Фридриха Вольфа (Берлин 1764, стр. 132). Но что же мы скажем, когда узнаем, что самое важное и самое блестящее основное учение Канта, учение об идеальности пространства и чисто-феноменальном существовании физического мира, уже за тридцать лет до него было изложено Мопертюи, как это можно видеть из 14-го письма Фрауэнштедта о моей философии? Мопертюи высказывает это парадоксальное учение весьма решительно и однако безо всякой аргументации; отсюда можно заключить, что и он откуда-нибудь его заимствовал. Было бы очень желательно, чтобы кто-нибудь серьезно исследовал этот вопрос; а так как последний требует обширных и тщательных изысканий, то одна из немецких академий могла бы предложить его как тему для премии. В таком же отношении, в каком по данному пункту Кант находится к Пристли, а может быть и к Каспару Вольфу и к Мопертюи или его предшественнику, — в таком же отношении к Канту находится Лаплас, которого замечательная и несомненно-правильная теория происхождения планетной системы, изложенная в его Exposition du système du monde, кн. V, гл. 2, в главном своем содержании и основной мысли, была высказана Кантом почти на 50 лет раньше, в его «Естественной истории и теории неба» и, еще лучше, в 1763 году, в его «Единственно-возможном доказательстве бытия Божьего», гл. 7; и так как в последнем из этих произведений Кант намекает, что Ламберт в своих «Космологических письмах», 1761 г., потихоньку заимствовал у него это учение, а эти письма в то же время появились и на французском языке (Lettres cosmologiques sur la constitution de l’univers), — то мы должны допустить, что Лаплас знал это кантовское учение. Хотя он, в соответствие со своими более глубокими астрономическими сведениями, излагает предмет основательнее, определеннее, подробнее и все-таки проще, чем Кант, — тем не менее, в главном, эта теория ясна уже у последнего и, благодаря высокой важности предмета, ее одной было бы достаточно, для того чтобы обессмертить его имя.
Мы невольно испытываем крайнее смущение, когда перворазрядные умы оказываются заподозренными в бесчестном поступке, который служить к стыду даже для умов самого последнего разряда: мы чувствуем тогда, что для богача воровство еще менее простительно, чем бедняку. Но мы не имеем права замалчивать это, ибо в данном случае мы — потомство и должны быть справедливы, как мы надеемся и на то, что и по отношению к нам потомство некогда будет справедливо. Вот почему я решаюсь к перечисленным примерам добавить еще, в виде аналогии, и третий. Дело в том, что основные мысли «Метаморфозы растений» Гете были высказаны еще в 1764 году Каспаром Фридрихом Вольфом в его «Теории генерации», стр. 148, 229, 243 и т. д. — А разве с системой тяготения дело обстоит иначе? Ее открытие приписывается на европейском материке все еще Ньютону, между тем как в Англии, по крайней мере, ученые очень хорошо знают, что оно принадлежит Роберту Гуку (Нооке), который изложил его еще в 1666 году, в одной Communication to the Royal Society, — правда, лишь в виде гипотезы и без аргументации, но совершенно отчетливо. Главное место оттуда перепечатано в Dugald Stewart’s Philosophy of the human mind, Vol. 2, p. 434, и, вероятно, заимствовано из Posthumous works P. Гука. Историю этого вопроса и то, как Ньютон попал с ним впросак, можно найти также и в Biographie universelle, статья Neuton. Как нечто решенное, приоритет Гука трактуется в одной краткой истории астрономии — Quarterly review, август 1828 г. Подробности об этом см. в моих Парергах, т. II, § 86. История о падении яблока — столько же неосновательная, сколько популярная басня, и ничем она не подтверждается.
2) К 18 № материи.
Количество движения (quantitas motus, уже у Декарта) есть произведение массы на скорость.
Этот закон обосновывает не только в механике учение о толчке, но и в статике — учение о равновесии. Из силы удара, которую обнаруживают при одинаковой скорости два тела, можно определить отношение их масс друг к другу: так, из двух молотков, бьющих одинаково быстро, молоток бо̀льшей массы глубже вобьет гвоздь в стену или шест в землю. Например, молоток, вес которого равен шести фунтам, будет при скорости, равной 6, обладать такою же силой, как и молоток трехфунтовый, при скорости=12, потому что в обоих случаях количество движения=36. Из двух шаров, катящихся с одинаковой быстротою, тот, который отличается бо̀льшей массой, оттолкнет третий, неподвижный шар дальше, чем это может сделать шар меньшей массы, ибо масса первого, умноженная на равную скорость, дает в результате большее количество движения. Пушка попадает дальше, чем ружье, ибо в первой одинаковая скорость, сообщенная гораздо большей массе, вызывает гораздо большее количество движения, которое дольше противится ослабляющему действию тяжести. По той же причине одна и та же рука дальше забросит свинцовый шар, чем каменный, одинаковой величины, — и камень побольше она забросит более далеко, чем совершенно маленький. Вот почему и выстрел картечью не попадает так далеко, как выстрел пулей.
Тот же закон лежит и в основе теории рычага и весов, ибо и здесь меньшая масса, на длинном плече рычага или в коромысле весов, имеет при падении бо́льшую скорость, на которую умноженная она, меньшая масса, может по количеству движения сравняться с находящейся на коротком плече большей массой, — может сравняться и даже превзойти ее. В состоянии покоя, которое вызвано равновесием, эта скорость существует только потенциально или виртуально, potentia, а не actu, но действует так же, как и actu, — что̀ очень замечательно.
Припомнив эти истины, нам легче будет понять следующее объяснение.
Количество данной материи может быть вообще определяемо только по ее силе, а последняя — только по ее обнаружению. Это обнаружение — там, где материя принимается в расчет лишь по своему количеству, а не по своему качеству, — может быть только механическим, т. е. может состоять только в движении, которое оно сообщает другой материи. Ибо лишь в движении сила материи становится как бы живой, — отсюда выражение живая сила для обнаружения силы подвижной материи. Сообразно с этим, для количества данной материи единственная мера — количество ее движения. Но в последнем (количестве), если оно известно, количество материи находится еще в соединении и слиянии с другим фактором ее — скоростью; этот другой фактор должен быть, таким образом, исключен, если мы хотим узнать количество материи (массу). Правда, скорость познается непосредственно, ибо она — ; но другой фактор, остающийся по исключении ее, т. е. масса, всегда познается только относительно, именно — в сравнении с другими массами, которые однако сами, в свою очередь, познаются только по количеству их движения, т. е. в их сочетании со скоростью. Таким образом, необходимо одно количество движения сравнить с другим, затем из обоих вычесть скорость, для того чтобы убедиться, насколько каждое из них обязано своей массе. Это производится посредством взвешивания масс: здесь сравнивается то количество движения, которое, в каждой из обеих масс, возбуждает притягательная сила земли, действующая на ту и другую только соответственно их количеству. Поэтому и существуют два способа взвешивания: либо обеим сравниваемым массам придают одинаковую скорость, для того чтобы убедиться, которая из двух еще и теперь сообщит другой движение, т. е сама обладает бо̀льшим количеством последнего, что́ (так как скорость на обеих сторонах одинакова) должно приписать другому фактору количества движения, т. е. массе (ручные весы); либо взвешивают так: определяют, насколько известная масса должна получить скорости больше, чем имеет другая, для того чтобы сравняться с последней по количеству движения и, следовательно, уже не принимать его от нее; ибо тогда в том же отношении, в каком ее скорость должна превосходить скорость другой, — ее масса, т. е. количество ее материи, меньше, чем масса другой (безмен). Это измерение масс посредством взвешивания основано на том благоприятном обстоятельстве, что движущая сила, сама по себе, совершенно равномерно действует на обе массы, и каждая из них в состоянии непосредственно сообщать другой свой избыток в количестве движения, отчего он и становится видным.
Существенное в этих теориях было уже давно высказано Ньютоном и Кантом; но связность и ясность моего изложения, надеюсь, сделала их такими удобопонятными, что для каждого становится доступным соображение, которое я привел для оправдания тезиса № 18.