бует их одних. В конце концов отсюда вытекает простое словоизвержение, которого отвратительнейший пример являет губительница умов — гегельянщина; в ней оно доведено до чистой бессмыслицы. Но уже и схоластика часто вырождалась в словоизвержение. Даже и Topi Аристотеля — совершенно общие и весьма отвлеченные принципы, которые можно было употреблять в диспутах pro и contra, применять к самым разнообразным предметам и всюду звать на помощь, — уже они ведут свое начало от этого злоупотребления общими понятиями. Бесчисленные примеры того, как обращались схоластики с такими абстракциями, можно найти в их произведениях, — особенно у Фомы Аквината. По дороге, проложенной схоластиками, философия однако продолжала идти вплоть до Локка и Канта, которые, наконец, дали себе отчет в происхождении понятий. Даже и самого Канта мы встречаем еще в его ранние годы на этом пути, в его «Доказательстве бытия Божьего» (стр. 191 I тома издания Розенкранца), где понятия субстанции, основания, реальности употребляются в таком смысле, в каком их совершенно нельзя было бы употребить, если бы исследовано было происхождение и определяемая последним истинная суть этих понятий, ибо в таком случае нашли бы, что происхождение и суть субстанции — исключительно материя, происхождение и суть основания (если речь идет о вещах реального мира) — исключительно причина, т. е. предшествующее изменение, влекущее за собою позднейшее, и т. д. Конечно, такое исследование не привело бы Канта к заранее намеченному им выводу. Но повсюду, как и здесь, из таких слишком широких понятий, под которые можно подводить больше, чем это позволяет их истинное содержание, — из таких понятий получались ложные принципы, а из них — ложные системы. Да и весь метод доказательства у Спинозы зиждется на таких неисследованных и слишком широких понятиях. В том и заключается выдающаяся заслуга Локка, что он для противодействия всем этим догматическим бесчинствам обратился к исследованию происхождения понятий, — а это и привело его к наглядности и опыту. В таком же духе, но только имея в виду больше физику, чем метафизику, действовал до него Бэкон. Кант пошел по дороге, проложенной Локком, в более глубоком смысле и гораздо дальше, — как я об этом уже упоминал выше. Конечно, для господ, которые только пускают пыль в глаза и которым удалось отвлечь внимание публики от Канта на себя, — для них локковы и кантовы выводы были очень неудобны. Но в подобных случаях они умеют одинаково хорошо игнорировать как мерт-
