[27]Жила-была женщина; ей страхъ какъ хотѣлось имѣть ребеночка, да гдѣ его взять? И вотъ, она отправилась къ одной старой колдуньѣ и сказала ей:
— Мнѣ такъ хочется имѣть ребеночка; не скажешь-ли ты, откуда мнѣ достать его?
— Отчего-же!—сказала колдунья.—Вотъ тебѣ ячменное зерно; это не простое зерно, не изъ тѣхъ, что растутъ у крестьянъ на поляхъ, или что бросаютъ курамъ; положи-ка его въ цвѣточный горшокъ, увидишь, что будетъ!
— Спасибо!—сказала женщина и дала колдуньѣ двѣнадцать грошей; потомъ пошла домой, посадила ячменное зерно въ
[28]цвѣточный горшокъ, и вдругъ изъ него выросъ большой, чудесный цвѣтокъ, вродѣ тюльпана, но лепестки его были еще плотно сжаты, точно у нераспустившагося бутона.
— Какой славный цвѣтокъ!—сказала женщина и поцѣловала красивые пестрые лепестки.
Вдругъ, тамъ что-то щелкнуло и цвѣтокъ распустился совсѣмъ. Это былъ точь-въ-точь тюльпанъ, но въ самой чашечкѣ сидѣла крошечная дѣвочка. Женщина назвала ее Лизой, а такъ какъ она была такая нѣжная, маленькая, всего съ вершокъ[1] ростомъ, ее и прозвали Лизокъ съ вершокъ.
Блестящая лакированная скорлупка грецкаго орѣха была ея колыбелькой, голубыя фіалки матрацомъ, а лепестокъ розы одѣяльцемъ; въ эту колыбельку ее укладывали на ночь, а днемъ она играла на столѣ. На столъ женщина поставила тарелку съ водою, а на края тарелки положила вѣнокъ изъ цвѣтовъ; длинные стебельки цвѣтовъ купались въ водѣ, у самаго же края плавалъ большой лепестокъ тюльпана. На немъ Лизокъ съ вершокъ могла переправляться съ одной стороны тарелки на другую; вмѣсто веселъ у нея были два бѣлыхъ конскихъ волоса. Все это было прелесть какъ мило! Лизокъ съ вершокъ умѣла тоже пѣть, и такого нѣжнаго, красиваго голоска никто еще не слыхивалъ!
Разъ ночью, когда она лежала въ своей колыбелькѣ, черезъ разбитое оконное стекло пролѣзла большущая жаба, мокрая, безобразная! Она вспрыгнула прямо на столъ, гдѣ спала, подъ розовымъ лепесточкомъ, Лизокъ съ вершокъ.
— Вотъ жена моему сынку!—сказала жаба, взяла орѣховую скорлупку съ дѣвочкой и выпрыгнула черезъ окно въ садъ.
Тамъ протекала большая, широкая рѣка; у самаго берега было топко и вязко; здѣсь-то, въ тинѣ, и жила жаба съ сыномъ. У! какой онъ былъ тоже гадкій, противный! Точь-въ-точь мамаша.
— Коаксъ, коаксъ, брекке-ке-кексъ!—только и могъ онъ сказать, когда увидалъ прелестную крошку въ орѣховой скорлупкѣ.
— Тише, ты! Она еще проснется, пожалуй, да убѣжитъ отъ насъ,—сказала старуха жаба:—она, вѣдь, легче лебединаго пуха! Высадимъ-ка ее посрединѣ рѣки, на широкій листъ кувшинки,—это, вѣдь, цѣлый островъ для такой крошки, оттуда она не сбѣжитъ, а мы пока разуберемъ тамъ, внизу, наше гнѣздышко.
[29]Въ рѣкѣ росло множество кувшинокъ; ихъ широкіе зеленые листья плавали по поверхности воды. Самый большой листъ былъ всего дальше отъ берега; къ этому-то листу подплыла жаба и поставила туда орѣховую скорлупку съ дѣвочкой.
Бѣдная крошка проснулась рано утромъ, увидала, куда она попала, и горько заплакала: со всѣхъ сторонъ была вода, и ей никакъ нельзя было перебраться на сушу!
А старая жаба сидѣла внизу, въ тинѣ, и убирала свое жилье тростникомъ и желтыми кувшинками,—надо же было пріукрасить все для молодой невѣстки! Потомъ она поплыла со своимъ безобразнымъ сынкомъ къ листу, гдѣ сидѣла Лизокъ съ вершокъ, чтобы взять, прежде всего, ея хорошенькую кроватку и поставить ее въ спальнѣ невѣсты. Старая жаба очень низко присѣла въ водѣ передъ дѣвочкой и сказала:
— Вотъ мой сынокъ, твой будущій мужъ! Вы славно заживете съ нимъ у насъ, въ тинѣ.
— Коаксъ, коаксъ, брекке-ке-кексъ!—только и могъ сказать сынокъ.
Они взяли хорошенькую кроватку и уплыли съ ней, а дѣвочка осталась одна-одинешенька на зеленомъ листѣ и горько, горько плакала,—ей вовсе не хотѣлось жить у гадкой жабы и выйти замужъ за ея противнаго сына. Маленькія рыбки, которыя плавали подъ водой, вѣрно, видѣли жабу съ сынкомъ и слышали, что она говорила, потому что всѣ повысунули изъ воды головки, чтобы поглядѣть на крошку-невѣсту. А какъ онѣ увидали ее, имъ стало ужасно жалко, что такой миленькой дѣвочкѣ приходится идти жить къ старой жабѣ, въ тину. Не бывать-же этому! Рыбки столпились внизу, у корня стебля, на которомъ держался листъ, и живо перегрызли его своими зубками; листокъ съ дѣвочкой поплылъ по теченію, дальше, дальше… Теперь жабѣ ужъ ни за что было не догнать крошку!
Лизокъ съ вершокъ плыла мимо разныхъ мѣстечекъ, и маленькія птички, которыя сидѣли въ кустахъ, увидавъ ее, пѣли:
„Какая хорошенькая дѣвочка!“
А листокъ все плылъ, да плылъ, и вотъ Лизокъ съ вершокъ отправилась за-границу.
Красивый бѣлый мотылекъ все время порхалъ вокругъ нея и, наконецъ, усѣлся на самый листокъ,—ужъ очень ему понравилась Лизокъ съ вершокъ! А она такъ радовалась: гадкая
[30]жаба не могла теперь догнать ея, а вокругъ все было такъ красиво! Солнце такъ и горѣло золотомъ на водѣ! Лизокъ съ вершокъ сняла съ себя поясъ, однимъ концомъ обвязала мотылька, а другой привязала къ своему листку, и листокъ поплылъ еще быстрѣе.
Мимо летѣлъ майскій жукъ, увидалъ дѣвочку, обхватилъ ее за тонкую талію лапкой и унесъ на дерево, а зеленый листокъ поплылъ дальше, и съ нимъ мотылекъ,—онъ, вѣдь, былъ привязанъ и не могъ освободиться.
Ахъ, какъ перепугалась бѣдняжка, когда жукъ схватилъ ее и полетѣлъ съ ней на дерево! Особенно жаль ей было хорошенькаго мотылечка, котораго она привязала къ листку: ему придется теперь умереть съ голоду, если не удастся освободиться. Но майскому жуку и горя было мало.
Онъ усѣлся съ крошкой на самый большой зеленый листокъ на деревѣ, покормилъ ее сладкимъ цвѣточнымъ сокомъ и сказалъ, что она прелесть какая хорошенькая, хоть и совсѣмъ не похожа на майскаго жука.
Потомъ къ нимъ пришли съ визитомъ другіе майскіе жуки, которые жили на томъ же деревѣ. Они оглядывали дѣвочку съ головы до ногъ, и жучки-барышни пожимали щупальцами.
— У нея только двѣ ножки! Жалко смотрѣть!—говорили однѣ.
— У нея нѣтъ щупальцевъ!—сказали другія.
— Какая у нея тонкая талія! Фи! она совсѣмъ человѣкъ! Какъ некрасиво!—сказали въ одинъ голосъ всѣ жучки женскаго пола.
А Лизокъ съ вершокъ была премиленькая! Майскому жуку, который принесъ ее, она тоже очень нравилась сначала, а тутъ, вдругъ, и онъ нашелъ, что она безобразна, и не захотѣлъ больше держать ее у себя,—пусть идетъ, куда знаетъ. Онъ слетѣлъ съ нею съ дерева и посадилъ ее на ромашку. Тутъ дѣвочка принялась плакать о томъ, что она такая безобразная: даже майскіе жуки не захотѣли держать ее у себя! А на самомъ-то дѣлѣ она была прелестнѣйшимъ созданіемъ въ свѣтѣ: нѣжная, ясная, точно лепестокъ розы.
Цѣлое лѣто прожила Лизокъ съ вершокъ одна-одинешенька въ лѣсу. Она сплела себѣ колыбельку и подвѣсила ее подъ большой лопушиный листъ,—тамъ дождикъ не могъ достать ее. Питалась крошка сладкимъ цвѣточнымъ сокомъ, а пила росу,
[31]которую каждое утро находила на листочкахъ. Такъ прошло лѣто и осень; но вотъ, дѣло пошло къ зимѣ, длинной холодной зимѣ. Всѣ пѣвуньи-птички разлетѣлись, кусты и цвѣты увяли, большой лопушиный листъ, подъ которымъ жила Лизокъ съ вершокъ, пожелтѣлъ, весь засохъ и свернулся въ трубочку. Сама крошка мерзла отъ холода: платьице ея все разорвалось, а она была такая маленькая, нѣжная,—замерзай, да и все тутъ! Пошелъ снѣгъ, и каждая снѣжинка была для нея то же, что для насъ цѣлая лопата снѣгу; мы, вѣдь, большіе, а она была всего-то съ вершокъ! Она завернулась было въ сухой листъ, но онъ совсѣмъ не грѣлъ, и бѣдняжка сама дрожала, какъ листъ.
Возлѣ лѣса, куда она попала, лежало большое хлѣбное поле; хлѣбъ давно былъ убранъ; одни голые, сухіе стебельки торчали изъ мерзлой земли; для дѣвочки-крошки это былъ цѣлый лѣсъ. Ухъ! какъ она дрожала отъ холода! И вотъ, пришла бѣдняжка къ дверямъ полевой мыши,—дверью была маленькая дырочка, прикрытая сухими стебельками и былинками. Полевая мышь жила въ теплѣ и довольствѣ: все помѣщеніе было биткомъ набито хлѣбными зернами; кухня и кладовая у нея были великолѣпныя! Лизокъ съ вершокъ стала у порога, какъ нищенка, и попросила подать ей кусочекъ ячменнаго зерна,—она два дня ничего не ѣла!
— Ахъ, ты, бѣдняжка!—сказала полевая мышь,—она была, въ сущности, добрая старуха.—Ступай сюда, погрѣйся, да поѣшь со мною!
Дѣвочка очень понравилась мыши, и мышь сказала:
— Ты можешь жить у меня всю зиму, только убирай хорошенько мое помѣщеніе, да разсказывай мнѣ сказки; я до нихъ большая охотница.
И Лизокъ съ вершокъ стала дѣлать все, что приказывала ей мышь, и зажила отлично.
— Скоро, пожалуй, у насъ будутъ гости,—сказала разъ полевая мышь:—мой сосѣдъ обыкновенно навѣщаетъ меня разъ въ недѣлю. Онъ живетъ еще куда лучше меня; у него огромныя залы, а ходитъ онъ въ чудесной черной бархатной шубкѣ. Вотъ если бы тебѣ удалось выйдти за него замужъ! Ты бы зажила на славу! Бѣда только, что онъ слѣпъ и не можетъ видѣть тебя; ну, зато ты должна разсказать ему самыя лучшія сказки, какія только знаешь.
[32]Но дѣвочкѣ мало было дѣла до всего этого: ей вовсе не хотѣлось выйдти замужъ за сосѣда,—это былъ, вѣдь, кротъ. Онъ въ самомъ дѣлѣ скоро пришелъ въ гости къ полевой мыши. Правда, онъ носилъ черную бархатную шубку, былъ очень богатъ и ученъ—по словамъ полевой мыши—помѣщеніе у него было въ двадцать разъ просторнѣе, чѣмъ у нея, но онъ совсѣмъ не любилъ ни солнца, ни прекрасныхъ цвѣточковъ и отзывался о нихъ очень дурно; онъ, вѣдь, никогда не видѣлъ ихъ. Дѣвочкѣ пришлось пѣть, и она спѣла двѣ хорошенькихъ пѣсенки, да такъ мило, что кротъ пришелъ въ восхищеніе. Но онъ не сказалъ ни слова,—онъ былъ такой степенный и солидный господинъ.
Кротъ недавно прорылъ подъ землею новую длинную галлерею, отъ своего жилья къ дверямъ полевой мыши, и позволилъ мыши и дѣвочкѣ гулять по этой галлереѣ, сколько угодно. Кротъ просилъ только не пугаться мертвой птицы, которая лежала тамъ. Это была настоящая птица, съ перьями, съ клювомъ; она, должно быть, умерла недавно, въ началѣ зимы и была зарыта въ землю какъ разъ тамъ, гдѣ кротъ прорылъ свою галлерею.
Кротъ взялъ въ ротъ гнилушку—въ темнотѣ это, вѣдь, все равно, что свѣчка—и пошелъ впередъ, освѣщая длинную темную галлерею. Когда они дошли до мѣста, гдѣ лежала мертвая птица, кротъ проткнулъ своимъ широкимъ носомъ въ земляномъ потолкѣ дыру, и въ галлерею пробрался дневной свѣтъ. Въ самой серединѣ галлереи лежала мертвая ласточка; хорошенькія крылышки были крѣпко прижаты къ тѣлу, ножки и головка спрятаны въ перышки; бѣдная птичка, вѣрно, умерла отъ холода. Дѣвочкѣ стало ужасно жаль ее,—она очень любила этихъ милыхъ птичекъ, которыя цѣлое лѣто такъ чудесно пѣли ей пѣсенки, но кротъ толкнулъ птичку своими короткими лапами и сказалъ:
— Небось, не свиститъ больше! Вотъ горькая участь родиться пичужкой! Слава Богу, что моимъ дѣтямъ нечего бояться этого! Этакая птичка только и умѣетъ чирикать,—поневолѣ замерзнешь зимой!
— Да, да, правда ваша,—сказала полевая мышь:—какой прокъ изъ этого чириканья? Что оно приноситъ птицѣ? Холодъ и голодъ зимой? Много, нечего сказать!
Лизокъ съ вершокъ не сказала ничего, но когда кротъ съ мышью повернулись къ птицѣ спиной, нагнулась къ ней,
[33]раздвинула перышки и поцѣловала ее прямо въ закрытые глазки. „Можетъ быть, эта самая такъ чудесно распѣвала лѣтомъ!—подумала дѣвочка.—Сколько радости доставила ты мнѣ, милая, хорошая птичка!“
Кротъ опять заткнулъ дыру въ потолкѣ и проводилъ дамъ обратно. Но дѣвочкѣ не спалось ночью. Она встала съ постельки, сплела изъ сухихъ былинокъ большой, славный коверъ, снесла его въ галлерею и завернула въ него мертвую птичку; потомъ отыскала у полевой мыши пуху и обложила имъ всю ласточку, чтобы ей было потеплѣе лежать на холодной землѣ.
— Прощай, миленькая птичка,—сказала Лизокъ съ вершокъ:—прощай! Спасибо тебѣ за то, что ты такъ чудесно пѣла мнѣ лѣтомъ, когда всѣ деревья были такія зеленыя, а солнышко такъ славно грѣло!
И она склонила головку на грудь птички, но вдругъ испугалась: внутри что-то застучало. Это забилось сердечко птицы,—она была не совсѣмъ мертвая, а только окоченѣла отъ холода, теперь же согрѣлась и ожила.
Осенью ласточки улетаютъ въ теплые края, а если которая запоздаетъ, то отъ холода живо окоченѣетъ, упадетъ замертво на землю, и ее засыплетъ холоднымъ снѣгомъ.
Дѣвочка вся задрожала отъ испуга,—птица, вѣдь, была, въ сравненіи съ крошкой, просто великаномъ—но все-таки собралась съ духомъ, еще больше закутала ласточку, потомъ сбѣгала, принесла листокъ мяты, которымъ закрывалась, вмѣсто одѣяла, сама, и покрыла имъ головку птички.
На слѣдующую ночь Лизокъ съ вершокъ опять потихоньку пробралась къ ласточкѣ. Птичка совсѣмъ ужъ ожила, только была еще очень слаба и еле-еле открыла глазки, чтобы посмотрѣть на дѣвочку, которая стояла передъ нею съ кусочкомъ гнилушки въ рукахъ,—другого фонаря у нея не было.
— Благодарю тебя, милая крошка!—сказала больная ласточка.—Я такъ славно согрѣлась. Скоро я совсѣмъ поправлюсь и опять вылечу на солнышко.
— Ахъ,—сказала дѣвочка:—теперь такъ холодно, идетъ снѣгъ! Останься лучше въ своей теплой постелькѣ, я буду ухаживать за тобой.
И Лизокъ съ вершокъ принесла птичкѣ воды въ цвѣточномъ лепесткѣ. Ласточка попила и разсказала дѣвочкѣ, какъ поранила себѣ крылышко о терновый кустъ и потому не могла
[34]улетѣть вмѣстѣ съ другими ласточками въ теплые края, какъ упала на землю и… Да больше она ужъ ничего не помнила, и какъ попала сюда—не знала.
Всю зиму прожила тутъ ласточка, и Лизокъ съ вершокъ ухаживала за ней. Ни кротъ, ни полевая мышь ничего не знали объ этомъ,—они, вѣдь, совсѣмъ не любили птичекъ.
Когда настала весна и пригрѣло солнышко, ласточка распрощалась съ дѣвочкой, и Лизокъ съ вершокъ ототкнула дыру, которую продѣлалъ кротъ.
Солнце такъ славно грѣло, и ласточка спросила, не хочетъ-ли дѣвочка отправиться вмѣстѣ съ нею,—пускай сядетъ къ ней на спину, и онѣ полетятъ въ зеленый лѣсъ! Но Лизокъ съ вершокъ не хотѣла такъ бросить полевую мышь,—она, вѣдь знала, что старуха очень огорчится.
— Нѣтъ, нельзя!—сказала дѣвочка ласточкѣ.
— Прощай, прощай, милая крошка!—сказала ласточка и вылетѣла на солнышко.
Лизокъ съ вершокъ посмотрѣла ей вслѣдъ, и у нея даже слезы навернулись на глазахъ,—ужъ очень полюбилась ей милая птичка.
— Тви-вить, тви-вить!—прощебетала птичка и скрылась въ зеленомъ лѣсу.
Дѣвочкѣ было очень грустно. Ей совсѣмъ не позволяли выходить на солнышко, а хлѣбное поле такъ все заросло высокими толстыми колосьями, что стало для бѣдной крошки дремучимъ лѣсомъ.
— Лѣтомъ тебѣ придется готовить себѣ приданое!—сказала ей полевая мышь.
Оказалось, что скучный сосѣдъ въ бархатной шубкѣ посватался за дѣвочку.
— Надо, чтобы у тебя всего было вдоволь, а тамъ, выйдешь замужъ за крота и подавно ни въ чемъ нуждаться не будешь!
И дѣвочкѣ пришлось прясть по цѣлымъ днямъ, а старуха-мышь наняла четырехъ пауковъ для тканья, и они работали день и ночь. Каждый вечеръ кротъ приходилъ къ полевой мыши въ гости и все только и болталъ о томъ, что вотъ скоро лѣту будетъ конецъ, солнце перестанетъ такъ палить землю,—а то она совсѣмъ ужъ какъ камень стала—и тогда они сыграютъ свадьбу. Но дѣвочка была совсѣмъ не рада: ей
[35]не нравился скучный кротъ. Каждое утро, на восходѣ солнышка, и каждый вечеръ, при закатѣ, Лизокъ съ вершокъ выходила на порогъ мышиной норки: иногда вѣтеръ раздвигалъ верхушки колосьевъ, и ей удавалось увидѣть кусочекъ голубого неба. „Какъ свѣтло, какъ хорошо тутъ на волѣ!“—думала дѣвочка и вспоминала о ласточкѣ; ей очень хотѣлось бы повидаться съ птичкой, но ласточки нигдѣ не было видно: должно быть, она летала тамъ далеко, далеко, въ зеленомъ лѣсу!
Къ осени Лизокъ съ вершокъ приготовила все свое приданое.
— Черезъ четыре недѣли твоя свадьба!—сказала дѣвочкѣ полевая мышь.
Но крошка заплакала и сказала, что не хочетъ выходить замужъ за скучнаго крота.
— Пустяки!—сказала старуха-мышь.—Только не капризничай, а то я съумѣю укусить тебя моимъ бѣлымъ зубомъ. У тебя будетъ чудеснѣйшій мужъ! У самой королевы нѣтъ такой черной бархатной шубки, какъ у него! Да и въ кухнѣ, и въ погребѣ у него не пусто! Благодари Бога за такого мужа!
Наступилъ и день свадьбы. Кротъ пришелъ за дѣвочкой. Теперь ей приходилось идти за нимъ въ его нору, жить тамъ, глубоко, глубоко подъ землею и никогда не выходить на солнышко,—кротъ, вѣдь, терпѣть его не могъ! А бѣдной крошкѣ было такъ тяжело навсегда распроститься съ краснымъ солнышкомъ! У полевой мыши она все-таки могла хоть изрѣдка любоваться на него изъ дверей.
И Лизокъ съ вершокъ вышла взглянуть на него въ послѣдній разъ. Хлѣбъ былъ уже убранъ съ поля, и изъ земли опять торчали одни голые засохшіе стебли. Дѣвочка отошла отъ дверей подальше и протянула къ солнцу руки:
— Прощай, красное солнышко, прощай!
Потомъ она обняла рученками маленькій красный цвѣточекъ, который росъ тутъ, и сказала ему:
— Кланяйся отъ меня милой ласточкѣ, если увидишь ее!
— Тви-вить, тви-вить!—вдругъ раздалось надъ ея головой.
Лизокъ съ вершокъ подняла глаза и увидѣла ласточку, которая пролетала мимо. Ласточка тоже увидѣла дѣвочку и очень обрадовалась, а дѣвочка заплакала и разсказала ласточкѣ, какъ eй не хочется выходить замужъ за гадкаго крота и жить съ нимъ глубоко подъ землей, куда никогда не заглянетъ солнышко.
[36]— Скоро придетъ холодная зима,—сказала ласточка:—и я улетаю далеко, далеко въ теплые края. Хочешь летѣть со мною? Ты можешь сѣсть ко мнѣ на спину,—только привяжи себя покрѣпче поясомъ—и мы улетимъ съ тобой далеко отъ гадкаго крота, далеко за синія моря, въ теплые края, гдѣ солнышко свѣтитъ ярче, гдѣ всегда лѣто, и цвѣтутъ чудные цвѣты! Полетимъ со мной, милая крошка! Ты, вѣдь, спасла мнѣ жизнь, когда я замерзала въ темной, холодной ямѣ.
— Да, да, я полечу съ тобой!—сказала Лизокъ съ вершокъ, сѣла птичкѣ на спину, протянула ножки на распущенный хвостикъ и крѣпко привязала себя поясомъ къ самому большому перышку.
Ласточка взвилась стрѣлой и полетѣла надъ темными лѣсами, надъ синими морями и высокими горами, покрытыми снѣгомъ. Тутъ было страсть, какъ холодно; крошка вся зарылась въ теплыя перья ласточки и только высунула одну головку, чтобы любоваться всѣми прелестями, которыя встрѣчались на пути.
Но вотъ и теплые края! Тутъ солнце сіяло уже гораздо ярче, небо стояло выше, а около канавъ и изгородей вился чудесный зеленый виноградъ. Въ лѣсахъ росли лимоны и апельсины, пахло миртами и душистой мятой, а по дорожкамъ бѣгали прелестные ребятишки и ловили большихъ, пестрыхъ бабочекъ. Но ласточка летѣла все дальше и дальше, и чѣмъ дальше, тѣмъ было все лучше. На берегу чуднаго голубого озера, посреди зеленыхъ кудрявыхъ деревъ, стоялъ старинный бѣлый мраморный дворецъ. Виноградныя лозы обвивали его высокія колонны, а на верху, подъ крышей, лѣпились ласточкины гнѣзда. Въ одномъ изъ нихъ и жила ласточка, которая принесла дѣвочку.
— Вотъ мой домъ!—сказала ласточка.—А ты выбери себѣ одинъ изъ этихъ великолѣпныхъ цвѣтовъ внизу, я тебя посажу туда и ты заживешь чудесно!
— Чудесно!—сказала крошка и захлопала рученками.
Внизу лежали большіе куски бѣлаго мрамора,—это свалилась верхушка одной колонны и разбилась на три куска—а между ними росли чудеснѣйшіе, крупные, бѣлые цвѣты. Ласточка спустилась и посадила дѣвочку на одинъ изъ широкихъ лепестковъ. Но вотъ диво! Въ самой чашечкѣ цвѣтка сидѣлъ маленькій человѣчекъ, бѣленькій и прозрачный, точно хрустальный.
[37]На головкѣ у него сіяла прелестная золотая корона, за плечами развѣвались блестящія крылышки, а самъ онъ былъ не больше нашей дѣвочки-крошки.
Это былъ эльфъ. Въ каждомъ цвѣткѣ живетъ эльфъ или эльфа, а тотъ, который сидѣлъ рядомъ съ дѣвочкой, былъ самъ король эльфовъ.
— Ахъ, какъ онъ хорошъ!—шепнула Лизокъ съ вершокъ ласточкѣ.
Маленькій король совсѣмъ перепугался, при видѣ ласточки. Онъ былъ такой крошечный, нѣжный, и она была для него просто страшилищемъ-птицей. Зато онъ очень обрадовался, увидавъ нашу крошку,—онъ никогда еще не видывалъ такой хорошенькой дѣвочки! И онъ сейчасъ же снялъ передъ ней свою золотую корону и спросилъ, какъ ее зовутъ и хочетъ-ли она быть его женой, королевой эльфовъ? Вотъ это такъ мужъ! Не то, что гадкій сынъ жабы или кротъ въ бархатной шубкѣ! И дѣвочка согласилась. Тогда изъ каждаго цвѣтка вылетѣли эльфъ или эльфа, такіе хорошенькіе, что просто прелесть! Всѣ они поднесли дѣвочкѣ подарки. Самымъ лучшимъ была пара прозрачныхъ бабочкиныхъ крылышекъ. Ихъ прикрѣпили къ спинкѣ дѣвочки, и она тоже могла теперь летать съ цвѣтка на цвѣтокъ! Вотъ-то была радость! А ласточка сидѣла на верху, въ своемъ гнѣздышкѣ, и пѣла имъ, какъ только умѣла. Но самой ей было очень грустно: она, вѣдь, крѣпко полюбила дѣвочку и хотѣла бы вѣкъ не разставаться съ ней.
— Тебя больше не будутъ звать Лизокъ съ вершокъ!—сказалъ эльфъ.—Это гадкое имя, а ты такая хорошенькая! Мы будемъ звать тебя Майей!
— Прощай, прощай!—прощебетала ласточка и опять полетѣла изъ теплыхъ краевъ въ Данію. Тамъ у нея было маленькое гнѣздышко, какъ-разъ надъ окномъ человѣка, большого мастера разсказывать сказки. Ему-то она и спѣла свое „тви-вить, тви-вить,“ а тамъ и мы узнали всю исторію.
