| ← Жёлтая журналистика | Дешевая юмористическая библіотека Новаго Сатирикона, Выпускъ 2-3 — Кое-что о близорукости | Василисы Тёмныя → |
| Источникъ: Аркадій Тимофеевичъ Аверченко. Дешевая юмористическая библіотека Новаго Сатирикона, Выпускъ 2-3. — Товарищество «Новый Сатириконъ», 1914. — С. 23—34. |
Хотя близорукость—физическій недостатокъ, и хотя надъ физическими недостатками смѣяться не принято, но я думаю, что нѣсколько словъ о близорукости мнѣ можно сказать.
Постараюсь не хихикать, не подсмѣиваться надъ несчастными, обиженными природой людьми, тѣмъ болѣе, что самъ я близорукъ очень сильно и самъ я перенесъ изъ-за этого много непріятностей и огорченій, о которыхъ дальнозоркіе люди и не слыхивали.
Вообще, дальнозоркіе люди не могутъ себѣ представить, что такое близорукость, а близорукіе смотрятъ на дальнозоркихъ какъ на что-то чудесное, непонятное и загадочное.
Однажды я мелькомъ слышалъ такой разговоръ:
— Видите вы на той крышѣ кошку? Что это она тамъ дѣлаетъ у водосточной трубы?
— Кошку? Я не вижу даже самой крыши!
— Какъ не видите? Вотъ эта большая, красная.
— Я вижу что-то красненькое, но, признаться, думалъ, что это флагъ.
— Флагъ?! Вы, навѣрно, притворяетесь… Просто дурачите меня.
— А я такъ, откровенно говоря, увѣренъ, что это вы подсмѣиваетесь надо мной. Я никакъ не могу понять, какъ это можно видѣть на такомъ разстояніи кошку?
— Да? А вотъ вы убейте меня—я не пойму, какъ это на такомъ разстояніи можно не увидѣть кошки! Она вся, какъ на ладони. Видите, лапой что-то скребетъ…
— Ха-ха! Можетъ быть, она блоху поймала? Вы блохи не видите? Ну, признайтесь—вѣдь вы выдумали вашу кошку?
Такъ они долго говорили на разныхъ языкахъ.
Часто близорукіе обладаютъ страннымъ свойствомъ: тщательно скрывать свой недостатокъ. И изъ-за этого происходитъ много недоразумѣній, и многіе попадаютъ въ неловкое положеніе.
Вы сидите въ ресторанѣ и неожиданно замѣчаете какого-то новаго господина, который только что вошелъ въ комнату. Вы не увѣрены—знаете вы его, или нѣтъ. Лицо его сливается издали въ блѣдное туманное пятно, на которомъ неясно отмѣчается одинъ глазъ и какая-то черная повязка поперекъ лица.
Вы начинаете мучительно размышлять:
— Знакомъ онъ вамъ или нѣтъ?
Сомнѣнія разсѣиваются: новоприбывшій сдѣлалъ вамъ привѣтственный знакъ рукой, и вы, чувствуя, что онъ смотритъ прямо на васъ, мѣняете безсмысленное выраженіе лица на привѣтливо радостное, вскакиваете съ мѣста и спѣшите къ нему.
И, по мѣрѣ приближенія къ этому господину, вы замѣчаете, что на его туманномъ, будто расплющенномъ, лицѣ появляется второй, недостававшій ранѣе, глазъ, а черная трагическая повязка, которая казалась вамъ результатомъ какого-нибудь тѣлеснаго поврежденія,—на самомъ дѣлѣ—черные густые усы. И на разстояніи двухъ шаговъ отъ него вы уже начинаете сомнѣваться—знакомъ-ли онъ вамъ, а черезъ одинъ шагъ уже увѣрены въ томъ, что видите его въ первый разъ…
Но на вашемъ лицѣ застыла первоначальная радостно-привѣтливая улыбка и вы такъ и не успѣли согнать ее, а незнакомецъ уже замѣтилъ ваше поведеніе, замѣтилъ эту, такую глупую по своей ненужности, радостную улыбку, и смотритъ на васъ съ чувствомъ изумленія и растерянности.
Чтобы разсѣять какъ-нибудь это тяжкое глупое положеніе, вы, сохраняя на лицѣ ту-же глупѣйшую улыбку, глядите куда то вдаль, дѣлаете кому-то привѣтственные знаки, хотя впереди васъ, кромѣ притворенной двери, никого нѣтъ, проскальзываете мимо незнакомца и въ растерянности выпиваете у буфета рюмку водки, которая такъ противна послѣ съѣденныхъ вами трубочекъ съ кремомъ…
Еще болѣе тяжелое впечатлѣніе получается, когда вы входите въ ресторанъ, биткомъ набитый публикой.
Проходя среди длиннаго ряда столиковъ, за которыми сидятъ странные люди безъ носовъ, глазъ и губъ, вы видите, что нѣкоторые изъ нихъ, какъ будто, при видѣ васъ зашевелились и кланяются вамъ. Тогда вы, чтобы не показаться невѣжливымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не попасть въ глупое положеніе, слегка наклоняете голову, дѣлая что-то среднее между поклономъ и отмахиваніемъ отъ сѣвшей на лобъ мухи. А на лицѣ блуждаетъ та же безсмысленная неопредѣленная улыбка, и хочется скорѣе проскользнуть мимо этой проклятой публики со стертыми бѣлыми пятнами, вмѣсто лицъ,—тѣмъ болѣе, что сзади вы ясно слышите дружескій голосъ, позвавшій васъ по имени.
Вы хотите улизнуть, но тотъ же голосъ еще разъ ясно и настойчиво окликаетъ васъ и—здѣсь наступаетъ самый трагическій моментъ: вы поворачиваетесь, съ глупой улыбкой посматриваете на расплывшійся рядъ столовъ и недоумѣваете—съ какого же стола слышался голосъ? На всякій случай, дружески киваете головой толстому, брюнету, подносящему ко рту какое-то желтое пятно (вино? яичница? платокъ?), въ то самое время, какъ сзади васъ дергаютъ за фалды и говорятъ:
— Да здѣсь мы, здѣсь! Вотъ чудакъ? Неужели, ты насъ не видишь? Иди къ намъ.
«Неужели, не видишь?!.» Да, конечно же, не вижу! Господи…
Многіе, вѣроятно, испытывали чувство, когда уронишь на полъ пенснэ и немедленно же попадаешь въ положеніе человѣка, которому завязали глаза.
Человѣкъ, уронившій пенснэ, прежде всего, какъ ужаленный, отскакиваетъ отъ этого мѣста, потому что боится раздавить ногами пенснэ, отходитъ въ самый дальній уголъ комнаты, становится на колѣни и начинаетъ осторожно ползти, шаря по грязному полу руками. Его поиски облегчились бы, если бы на носу было пенснэ, но для этого его надо найти, а найти пенснэ, не имѣя его на носу—затруднительно, тяжело и хлопотливо.
Хорошо, если вблизи находится дальнозоркій человѣкъ. Онъ съ молніеносной быстротой найдетъ пенснэ, но при этомъ не упуститъ случая облить своего несчастнаго друга и брата—такого же человѣка, какъ и онъ—ядомъ снисходительнаго презрѣнія и жалости.
— Да гдѣ ты ищешь? Вотъ же оно! Эхъ, ты! Слѣпая курица!
Я часто замѣчалъ, что дальнозоркіе люди презираютъ насъ и не прочь, если подвернется случай, подшутить, посмѣяться надъ нами.
Одинъ знакомый потащилъ меня въ театръ и тамъ сдѣлалъ меня цѣлью самыхъ недостойныхъ шутокъ и мистификацій… А я даже и не замѣчалъ этого.
Сначала онъ не зналъ, что я близорукъ, и открылось это лишь благодаря простой случайности. Въ антрактѣ послѣ перваго дѣйствія мы стояли въ ложѣ бельэтажа, и мой знакомый разсматривалъ публику партера. Я стоялъ около и равнодушно обводилъ глазами тусклыя бѣлыя пятна лицъ, смутно проплывавшихъ передъ моими глазами.
— Смотрите,—сказалъ мой знакомый, дергая меня за руку.—Вотъ новый французскій посланникъ!
— Гдѣ?!
— Вотъ видите—внизу, около той ложи, въ которой сидитъ декольтированная дама въ сѣромъ.
Я хотѣлъ сознаться, что не вижу ни дамы, ни ложи, но боязнь безтактныхъ насмѣшекъ и разговоровъ удержала меня отъ этого.
Я наклонился черезъ барьеръ, бросилъ безсмысленный взглядъ на опушенный занавѣсъ и съ дѣланнымъ оживленіемъ воскликнулъ:
— Ахъ, вижу, вижу. Вотъ онъ.
— Да не туда! Вы совсѣмъ не туда смотрите… Влѣво, около второй ложи.
Я покорно повернулъ голову влѣво и, стараясь, чтобы онъ не прослѣдилъ направленіе моего безцѣльнаго взгляда, сказалъ:
— Ага! Вотъ онъ. Теперь я его узналъ.
— Удивительно! Онъ только что сейчасъ скрылся въ проходѣ. Какъ же вы могли его узнать?
— Да вы про кого говорите?—смущенно спросилъ я.—Про того высокаго въ бѣлыхъ брюкахъ, который стоитъ около оркестра?
— Въ бѣлыхъ брюкахъ?—ахнулъ мой собесѣдникъ.—Протрите глаза! Тамъ стоитъ господинъ, но цвѣта брюкъ его не видно, потому что его заслоняетъ дама въ бѣломъ платьѣ. Послушайте… Вы дьявольски близоруки!?..
Я сталъ энергично отрицать это, и мое нахальство обидѣло его.
Онъ помолчалъ и черезъ минуту, вглядываясь въ толпу, шевелившуюся внизу, сказалъ:
— Вотъ идетъ вашъ знакомый Петрухинъ. Онъ кланяется вамъ. Почему же вы не отвѣчаете ему?
Я перевѣсился черезъ барьеръ и неопредѣленно закивалъ головой, закланялся, заулыбался.
— Смотрите,—тронулъ меня за плечо знакомый.—Вдова Мурашкина съ дочерьми—вонъ, видите, въ ложѣ что-то говоритъ о васъ… Почему-то укоризненно грозитъ вамъ пальцемъ…
— Вѣроятно,—подумалъ я,—я имъ не поклонился, а Мурашкины никогда не прощаютъ равнодушія и гордости.
Раскланялся я и съ Мурашкиными, хотя никого изъ нихъ не видѣлъ.
Въ этотъ вечеръ мой знакомый тронулъ меня до слезъ своей заботливостью: онъ безпрестанно отыскивалъ глазами людей, которые, по его словамъ, дѣлали мнѣ привѣтственные знаки, слали дружескія улыбки, и всѣмъ имъ я, со своей стороны, отвѣчалъ, раскланивался, улыбался, принимая при этомъ такой видъ, что замѣчаю ихъ всѣхъ и безъ указаній моего знакомаго…
А когда мы возвращались изъ театра, этотъ пустой ничтожный человѣкъ неожиданно расхохотался и заявилъ, что онъ все выдумывалъ: ни одного знакомаго въ театрѣ не было, и я по его указаніямъ посылалъ всѣ свои улыбки, поклоны и привѣтствія чертъ знаетъ кому—или незнакомымъ людямъ или гипсовымъ украшеніямъ на стѣнахъ театра.
Я назвалъ этого весельчака негодяемъ, и съ тѣхъ поръ ни одна душа не услышитъ отъ меня о немъ добраго слова. Наглецъ, какихъ мало.
Вообще, театры пугаютъ меня послѣ одного случая: однажды я пріѣхалъ въ театръ съ опозданіемъ—къ началу второго дѣйствія и, впопыхахъ, сбросивъ пальто на руки капельдинера у вѣшалки, ринулся къ дверямъ. Но капельдинеръ бѣшенно взревѣлъ, бросилъ мое пальто на полъ, догналъ меня и схватилъ за шиворотъ.
— Какъ вы смѣете, чертъ возьми?—крикнулъ онъ.
Оказалось, что это былъ полковникъ генеральнаго штаба, пріѣхавшій за минуту до меня и только что раздѣвшійся у вѣшалки.
Мы стали ругаться, какъ сапожники, и я заявилъ, что пойду сейчась къ околоточному составить на него протоколъ. Я побѣжалъ по какимъ-то корридорамъ, послѣ долгихъ поисковъ нашелъ околоточнаго и, задыхающимся голосомъ, сказалъ:
— Меня оскорбили, г. околоточный. Прошу составить протоколъ.
— Убирайтесь къ черту!—завопилъ онъ.—Какой я вамъ околоточный?
Когда я разсмотрѣлъ его—онъ оказался тѣмъ же полковникомъ генеральнаго штаба, на котораго я снова наткнулся въ полутьмѣ.
Изрыгая проклятія, я опять побѣжалъ, нашелъ околоточнаго (уже настоящаго) и, приведя его на мѣсто нашей схватки, указалъ на стоявшаго у вѣшалки полковника:
— Вотъ онъ. Ругалъ меня, оскорблялъ. Арестуйте его.
И поднялся страшный крикъ и суматоха. Офицеръ назвалъ меня, въ концѣ концовъ, идіотомъ, и я не спорилъ съ нимъ, потому что, послѣ десятиминутныхъ пререканій, выяснилось, что это другой офицеръ, а тотъ первый давно уже ушелъ.
Всѣ ругали меня: офицеръ, околоточный, капельдинеры…
Было скучно и непривѣтливо.
Однажды я измѣнилъ своимъ убѣжденіямъ.
Будучи прогрессистомъ, я, вообще, держусь того взгляда, что съ домашней прислугой обращаться должно строго, и хотя и вѣжливо, но безъ тѣни фамильярности. Иначе прислуга портится.
Въ одинъ дождливый вечеръ я зашелъ къ знакомымъ. Радостно всей гурьбой высыпали знакомые въ переднюю встрѣтить меня, и я сталъ дружески со всѣми здороваться.
Седьмое рукопожатіе предстояло мнѣ продѣлать съ молодой барышней въ кокетливомъ передникѣ, но едва я протянулъ ей руку,—она спряталась назадъ и ни за что не хотѣла здороваться, хихикая и конфузясь. Сбитый съ толку, недоумѣвающій, я настаивалъ, искалъ ее руку, а хозяева смущенно засмѣялись и объяснили, что она—горничная.
Была преотчаянная минута всеобщаго молчанія и неловкости.
Не зная, что мнѣ дѣлать, я сказалъ:
— Все равно! Я все-таки хочу съ ней поздороваться. Она такой же человѣкъ, какъ и мы, и, право, давно уже пора разрушить эти нелѣпыя сословныя перегородки!..
Такъ какъ я настаивалъ, то горничная протянула мнѣ руку, но немедленно послѣ этого расплакалась и убѣжала.
Теперь я слыву среди знакомыхъ чудакомъ, толстовцемъ, народникомъ.
А когда я прихожу въ тотъ домъ, гдѣ мнѣ случилось поздороваться съ горничной, то, къ великому изумленію новыхъ гостей, здороваюсь съ этой горничной, лакеемъ и швейцаромъ.
Иногда въ передней сталкиваюсь съ кучеромъ, пришедшимъ за приказаніями. Здороваюсь и съ нимъ.
— Ахъ, онъ такой оригиналъ,—говорятъ обо мнѣ хозяева.
Такъ говорятъ они, дальнозоркие люди.
Никогда имъ не понять близорукаго человѣка!.. Боже ты мой…