От речи мы требуем логики, от песни — полёта. Речь есть разумное строительство, песня есть срыв и безумие. Неуместны в речи вскрики, в песне хороши все вопли, когда они музыкальны. Взгляните на Испанца, как на песню, — вам всё будет понятно в его нраве и в его фантастической истории. У Испанца одна только логика — логика чувства, у него одно лишь построение — план войны, которая всё разрушает, он весь в порыве, в безумьи хотенья. Взглянуть, пожелать, побежать, схватить. Отметить чужое как своё. Завладев, разметать и остаться, как прежде, вольным и нищим. Один лирический взмах.
Испанский язык — самый певучий и красочный из всех Европейских языков. Змеино-вкрадчив и внезапно-мужественен. Женски-лукав и рыцарски-прям. Сладок как скрипка и флейта, а вдруг в нём бой барабанов. Влюбит — и стрелы пускает отравленные. Поцелует — и острым взмахнёт лезвием. Такие есть в Мексике цветы, — к ним нельзя прикоснуться, не обрезавшись и не исколовшись.
В Испанском языке есть вся напевность нежной Итальянской речи, но еще в нём чувствуется жгучий ветер, прилетевший из Африки, дикий порыв Арабской стремительности, мешающий ему стать изнеженным и вечно напоминающий о битвах. В нём есть также дуновения древнейших Иберийских влияний, уводящие нас вовсе от наших дней — к алым зорям и расцветам Атлантиды.
Испанец не похож на Европейца. В нём есть что-то, что делает его совершенно иным. Глаза, которые видят, руки, которые берут, воистину берут. Во всём цельность и непосредственность прикосновения. Он душой осязает, как мы осязаем телом. Словами целует. Плывёт в пустынных морях Испанский корабль, видят матросы остров, женские лица на нём, а где же мужчины? Их нет, и Испанец со смехом и детски дивуясь воскликнул: «Mujeres!» «Женщины!» Кажется, что́ в том, чтоб так воскликнуть? Ничего, и что-то. Ибо вот прошли столетия, а остров этот так и зовётся «Женщины», женским остался он островом.
Испанцы на нас не похожи. Мне вспоминается одно из моих путевых впечатлений.
В зимний день, в конце января, я уезжал из Гамбурга в Мексику на большом океанском корабле «Принц Иоахим», общества «Hamburg-Amerika-Linie». Публика была ультра-европейская. Немцы, ещё Немцы и ещё Немцы. Итальянский авантюрист, Французский коммерсант с острова Кубы, несколько Англичанок с младенцами, воцарившихся на корабле решительно и импозантно, ибо ведь Англия — царица морей, и двое недовольных Русских, из которых один — я. Недовольны же мы были потому, что, в Русской наивности, думали — как сядем на корабль, так и будет там всё по-особенному, уж почти что будем в Мексике. А тут самая низкая Европа. И печально алело закатное солнце нашего Севера, когда корабль отплывал по густо-синему морю, расталкивая плавучие льдины. И вот, через сколько-то круговратностей часов, мы заехали в Испанский портовый город Корунью. И сразу — сказка. Сбросив с себя тюремный костюм, или что то же — шуба, без всяких лишних покрышек мы бродили по нежному цветущему саду, смотрели на белые арумы, на пёстрые ромашки, на нежную лазурь ирисов, на иные цветы, золотые и красные. А вечером, когда мы отплыли далее, вся первоклассная международная публика забыла о своих обычных разговорах и, застывши, в молчаньи смотрела и слушала; на палубе, там, где не слишком уютно, огромная толпа Испанских эмигрантов предавалась детскому веселью: покидая свою родину, быть может, навсегда, Испанцы, многие полуоборванные, плясали и пели под аккомпанимент неизбежной гитары. И столько было чего-то беззаветного, безудержного в этих коротеньких, быстро сменявшихся песенках, столько воли было в этих коротких энергических вскриках и метких насмешках, столько красоты было и нежной чувственности в разнообразных движениях многоимённого, разноликого Испанского танца, что думать о чём-либо ином, когда пели и плясали Испанцы, было невозможно. Один, уж почти что солидный, молодой Немецкий купец, перегнувшись через перила лесенки, от прогулки первоклассников вниз, долго глядел на молодую Испанку, долго вызывал у неё своею фигурою смех, наконец не вытерпел и крикнул по-испански: «Почему, сеньорита, вы смеётесь надо мной?» — «Потому что сеньор так наклонился, что свалится, пожалуй, в Испанию», ответила она тотчас при общем смехе — и через секунду уже забыла его в движениях своей пляски, а его сердце воистину свалилось в Испанию, как тяжесть с горы, обрадовавшись, что, наконец, нашёлся узывчивый стройный уклон, на который вступив, непременно покатишься вниз.
Испанцы все свои ощущения связывают с песней, как радостные, так и темноцветные. Любят — поют, ненавидят — поют, тоскуют — напевом, целуют — созвучьем. Как говорится в одной Испанской песне:
У меня покорно сердце, |
Об этой общей Испанцам склонности претворять свои ощущения во внезапно рождающуюся песню хорошо говорит в одной из своих книг собиратель Испанских народных песен, Франсиско Родригес Марин: «В Испании, прежде всего в области Андалузской, где, как в Сицилии, tutto parla di poesia, поистине изумительна поэтическая плодовитость народа, так же как необычайная его лёгкость в творчестве. Города и деревни есть, где молодёжь обоего пола в весёлых ночных собраниях, зимою освещённых классической свечой, а летом серебряной луной, влюбляется, ссорится, бранится, взаимно насмехается, в непрерывной перестрелке четырёхстрочных песенок. Вряд ли встретится какая-нибудь мысль, для выражения которой они не нашли бы подходящей песни. Если не знают, импровизируют; если импровизация неудачна, она теряется так же быстро, как смолкает голос, который её пропел; если же она хороша, если вполне отвечает особому состоянию души, если в песне замкнута оригинальная мысль, заслуживающая труда быть сохранённой, новой песенке выпадает счастливая судьба: на следующий день её повторяют все в деревне, а десять лет спустя поёт её весь полуостров, и полувеком позднее она находит соответствия в народных литературах почти всех стран».
В объёмистой пятитомной коллекции Франсиско Родригес Марин собрал всю эту сокровищницу Испанского поэтического творчества: «Cantos Populares Espanoles, recogidos, ordenados e ilustrados por Francisco Rodriguez Marin. 5 tomos. Sevilla. 1882». По полноте своей это собрание может быть сравнено с такими собраниями Русских народных песен, какие дали нам Шеин и профессор Соболевский, но собрание Марина, как приобретение в области народознания, имеет ещё и ту ценность, что в нём огромное множество изъяснительных замечаний и параллелей из Португальского фольклора, Сицилийского и обще-Итальянского. Песни, собранные Марином, обнимают полнозвучность тем и настроений. Колыбельные песни, детские игры, загадки, бранности, заклинанья, заговоры, влюблённость, признания, нежность, ревность, серенада, ненависть, презрение, примирение, любовные советы, пляски, исторические песни, местные и прочее и прочее. Из всего этого разнообразия я беру один основной момент — любовь — с его естественным дополнением — ненавистью. Любовь и ненависть по природе своей однородны, но только ненависть есть обратный лик любви. Одно есть от Бога, другое от Дьявола, одно есть прямое, другое — опрокинутое.
Вспоминаю то, что я говорил когда-то об Испанских народных песнях, печатая впервые небольшое их собрание в своей книге «Горные Вершины».
Немногословные и яркие Испанские песни, созданные безымянными поэтами из народа, можно было бы назвать «Цветами Влюблённых». Они так же исполнены любовью, как воздух весны — ароматом расцветших растений.
Испанская манера выражать любовь резко отличается от манеры, свойственной нам, Северянам. В северных странах очертания предметов окутаны дымкой. В странах, озарённых жгучим солнцем, очертания предметов предстают отчётливо, со всеми их крупными и мелкими подробностями. Эта истина повторяется и в мире природы и в жизни души. Норвежские горы и фьорды, Русские леса и равнины так же туманны и загадочны, как души их обитателей, печальные души, полные пропастей и всегда недосказанных слов, всегда недовершённых сновидений. Воздушные окрестности Неаполя, залитая солнцем природа Андалузии отчётливы и ясны в своей красоте, — они полны тех же определённых эффектов светотени, которые восхищают нас в быстрых переходах от гнева к нежности и от ласки к ревности, составляющих неизбежную черту полудиких красивых Южан.
Когда Северянин влюблён, он просто чувствует красоту любимой женщины, он получает общее впечатление её очарования. Если он на чём-нибудь остановит детальное внимание, это, конечно, будут глаза, вечно глаза, только глаза, потому что души через взгляды легче всего соприкасаются одна с другой. Но Южанин видит всё лицо, и для каждой отдельной части его он находит чарующий образ. Он видит, что губы напоминают гвоздику, любимый цветок Испанцев, что рот напоминает закрывшиеся лепестки, что зубы — как жемчуг в темнице из кораллов, и он описывает подробно всё лицо, поэтизируя каждую подробность. Он говорит о глазах. Но вы думаете, что глаза — не более как глаза? Какая ошибка! Глаза состоят из зрачка, всегда переменчивого, из белка с синими жилками, напоминающими облачное небо, из острых, как иглы, ресниц, чёрных, как ночь, из бровей, похожих на луну в новолуние. Что для Северянина одновременно — начало и конец, то для Южанина превращается в длинную цепь отдельных звеньев: он разъединяет начало и конец, заполняя промежуточное пространство цельными в своей частичности впечатлениями.
Безымянные певцы из среды Испанского народа сходятся в этом отношении с лучшими образцами любовной лирики.
Взгляните, как Индийские поэты описывают тип совершенной женщины, чье имя Падмини, женщина — лотос (Kâmasûtram). Она прекрасна, как нераскрывшийся лотос, как наслаждение. У неё стройный стан и поступь лебедя. Её голос как пение птицы, манящей другую, её слова — как сладостная сома[1]. От неё исходит дыхание мускуса, и за нею летит золотая пчела, кружась над ней, как над цветком, таящим нежный запах мёда. Её длинные шелковистые волосы волнисты; они благоуханны сами по себе, и лицо её окружено ими, как лунный диск в полнолуние. Её глаза, чей разрез прекрасен, блестящи, нежны и пугливы, как глаза газели; чёрные, как ночь, их зрачки горят в глубине орбит, как звёзды в мрачном небе; их длинные ресницы дают взгляду силу притягательную. Её чувственные губы розовы, как венчик нерасцветшего цветка, или красны, как красные плоды. Её белые зубы как аравийский жемчуг; улыбнётся — и они как жемчужные чётки в оправе из коралла. Изящная, как воздушный лепесток, она любит белые одежды, белые цветы, красивые драгоценности и богатые наряды.
Совершенно так же и в «Песни Песней» мы видим, как великий царственный поэт, пленённый смуглою дочерью пустыни, воссоздаёт перед нами, в частичных гимнах, образ своей возлюбленной, чьи поцелуи слаще мирры и вина. И Шелли, в поэме «Эпипсихидион», отдаётся тому же побуждению, когда, описывая идеальную Эмилию Вивиани, он нагромождает один образ на другой. И Эдгар По в своей гениальной фантазии «Лигейя», рисуя сказочную женщину, создаёт поэму женского лица.
Мы имеем здесь дело с той способностью человеческой души, которую я назову радостью многогранности, и — как ни страшно научное слово — назову ещё усладою классификации. Эта способность проявляется у людей влюблённых, у людей, страстно любящих что-нибудь, побуждаемых этой исключительной любовью к непрерывному созерцанию любимого, а отсюда к открытию в том, что любишь, вечно новых и новых оттенков. Эта способность составляет неотъемлемую черту целых народов, которые по страстности своей всегда находятся в космической влюблённости. Мы, Северяне, мы, белоликие, бледные, смотря на родную природу, куда как односложны в наименованиях. Видим иву, скажем — плакучая ива, ветвистая ива, и снова — плакучая ива. Лесную красавицу нашу, берёзу, называем белой берёзой, кудрявой, скажем иногда — тонкоствольная берёза, сравним иногда берёзу с молодою девушкой. Дальше не пойдём. Вырвется у нас, в счастливую минуту, пять-шесть определений, и затем Северная мысль вступает в круг повторностей. Возьмите Индусскую фантазию, Индусскую восприимчивость, и вы увидите нечто совершенно иное. Каждому растению Индус, кроме основного названия, даёт ещё целый ряд других. (См., например, Hector Dufrené. La Flore Sanscrite. Paris. 1887.) Бамбук для Индуса не только бамбук, но ещё — жадный до воды; — узлистый; — стеблеподобный; — древо для лука; — на крайних ветвях плодоносный; — семя смерти; — цепко за землю схватившийся; — чей плод похож на ячмень; — звучащий; — зародыш огня; — множество; — великая трава; — благополучие дающий; — добрый узел; — возлюбленный царями; — враг врага. И в то время, как мы о водной лилии говорим лишь, что она белая да чистая, Индус говорит о священном лотосе: друг чёрной пчелы; — чёрный корень; — радость земная; — водный камыш; — луна; — из вод растущий; — воду покрывающий; — рождающийся в воде; — из влаги исшедший; — водой порождённый; — прудовой; — вода; — влага; — подобный оку; — столистный; — тысячелистный; — обиталище весны; — пребывание Лакшми (богини красоты); — солнечный дар; — красотою возлюбленный; — лучезарный; — богатство; — округлый лист; — богатый лист; — лист огня.
Подобно этому, Испанская мысль, прикасаясь к чему-нибудь, открывает всё новые и новые стороны предмета, параллелизирует и без конца тешится сравнениями, наряжает избранный предмет то в один образ, то в другой. Как рождается любовь?
Любовь родится в зреньи, |
Вечность круговорота. Из любви умершей рождается новая любовь, как из пожелтевшего осенью листка, через паденье его на землю, возникает новый изумрудный побег, и в новом весеннем ветерке будут без конца качаться свежие зелёные листки и стебельки, играя переливами и уводя мысль в мечту.
Если любовь питается ревностью — и чем не питается она? — конечно, она должна гореть неугасимо, ибо здесь мы касаемся бездонности.
В колодец ревности |
И если влюблённая мечта поёт, что, когда любовь умирает, гробовщиком ей служит новая любовь, та же мечта, капризно себе противореча, говорит, что, в конце концов, любовь и вовсе не может умереть, пришла — так уж так и останется, ничем её не выгонишь.
Тоска убивает тоску, |
Любовь в сущности ничего о себе не знает, она лишь познаёт себя, беспрерывно, вспышками, вечно играет сама с собою в прятки, теряет себя и находит. В отделе «Испанских народных песен», носящем название — «Teoria y consejos amatorios», «Теория и советы любовные», есть определительное в этом смысле четверостишие.
Любовь ребёнком изображают, |
Без конца ощупывая в слепоте самое себя, любовь даёт себе многоразличные определения.
Любовь есть ребёнок: когда родится, ей малого довольно, а потом давай всё больше и больше. Любовь есть червь: войдёт через глаза, дойдёт до сердца и смертные причиняет муки. Любовь — зловредный червь: укусит — не найдёшь в аптеке лекарства. Любовь — червоточина: овладевает человеком распространяясь. Любовь — моль: кормится тем, из чего рождается, и всегда грызёт то, что её породило. Любовь — паук: родившись, питается собственным ядом, а мы, полюбив, живём умирая. Любовь — осторожный паук: забравшись в тайный уголок души, она раскидывает свои паутинки так незаметно, что и самый мудрый не сумеет обрезать нить. Любовь — рыба: много острых костей выпадает на долю влюблённых. Любовь — гора: очень высокая, и трудно взойти на вершину, а раз наверху, ежеминутно можно сорваться. Любовь — тропинка заводящая: кто по ней идёт наиболее прямо, тот наиболее теряется. Любовь — весёлый луг: войдёшь — изумлён развлечениями. Любовь — поле: сохнет от зноя, а брызнут капли — цветёт. Любовь — огонь неугасимый: чем больше горит, себя сжигая, тем ярче горит. Любовь — огонь и вместе дым; огонь, если пламени в двух сердцах горят, и чёрный дым, если одно лишь сердце чувствует пытку. Любовь — пламя непонятное: дыма не видно, а пожар весь в заревах. Любовь — одних освежает, другие — в ней тонут. Любовь — мёд, и любовь — желчь. Любовь — книга: прочтёшь первые листы — в страхе и ужасе, а дойдёшь до середины, и забота пропала. Любовь — колесо вечно вращающееся: одних поднимает, других опускает, бойтесь, многих заставило вниз покатиться. Любовь — табак: никто куренье не бросит, а многим хотелось бы, и тот, кто на время бросает, курит с наибольшею страстью. Любовь — азартная игра: сколько обыгранных. Любовь — школа разочарований: здесь и самые мудрые поучаются, но, сколько бы ни поучались, неисправимые слепцы, всегда забывают науку. Любовь — воображаемые монеты: никто их не видит, а торговля идёт своим порядком. Любовь — торговля, основанная на банкротстве: кто выигрывает, тот теряет, и, в конце концов, если есть какой-нибудь барыш, его уносит Дьявол. Любовь — ремесло без выучки: знает его и старый и малый, в мастерских этого ремесла наилучшие учителя — женщины. Любовь — комедия, и так как нет хорошей комедии без репетиций, первая любовь требует второй, а затем — число увлекает. Любовь — луна: от новолунья — до новолунья, ущерб — и снова. Любовь — величайшая эпидемия, какая существовала в мире; кто её не знал. И наконец —
Любовь есть тяжба, |
А если потерял, струна сейчас же запоёт —
Сердце без любви — |
Испанские народные песни, будут ли это трёхстрочные soleares, или четырёхстрочные coplas, или семистрочные seguidillas, — три обычные ритма Испанского поэтического творчества, — всегда воздушны, тонки по настроениям и зеркальны в своей озарённости. В одной сэгидилье ревнующая девушка говорит своему милому:
— На луну я взглянула, |
«Кто тебе рассказал это?» |
Любящая душа связана со всем миром, отовсюду воспринимает тайные влияния и делается воздушно-проникновенной. Это зеркально-лунное ясновидение Испанской девушки означительно для всего народного творчества Испании, и оно напоминает в то же время прелестную Монгольскую песню «Зеркало», которой я закончу эти строки.
Я коня вороного тебе оседлала, |
Париж, Пасси, 60, улица Башни.
1908. Июнь. 3—4.