талкивая пловучія льдины. И вотъ, черезъ сколько-то круговратностей часовъ, мы заѣхали въ Испанскій портовый городъ Корунью. И сразу—сказка. Сбросивъ съ себя тюремный костюмъ, или что то же—шуба, безъ всякихъ лишнихъ покрышекъ мы бродили по нѣжному цвѣтущему саду, смотрѣли на бѣлые арумы, на пестрыя ромашки, на нѣжную лазурь ирисовъ, на иные цвѣты, золотые и красные. А вечеромъ, когда мы отплыли далѣе, вся первоклассная международная публика забыла о своихъ обычныхъ разговорахъ и, застывши, въ молчаньи смотрѣла и слушала; на палубѣ, тамъ, гдѣ не слишкомъ уютно, огромная толпа Испанскихъ эмигрантовъ предавалась дѣтскому веселью: покидая свою родину, быть-можетъ, навсегда, Испанцы, многіе полуоборванные, плясали и пѣли подъ аккомпаниментъ неизбѣжной гитары. И столько было чего-то беззавѣтнаго, безудержнаго въ этихъ коротенькихъ, быстро смѣнявшихся пѣсенкахъ, столько воли было въ этихъ короткихъ энергическихъ вскрикахъ и мѣткихъ насмѣшкахъ, столько красоты было и нѣжной чувственности въ разнообразныхъ движеніяхъ многоименнаго, разноликаго Испанскаго танца, что думать о чемъ-либо иномъ, когда пѣли и плясали Испанцы, было невозможно. Одинъ, ужь почти что солидный, молодой Нѣмецкій купецъ, перегнувшись черезъ перила лѣсенки, отъ прогулки первоклассниковъ внизъ, долго глядѣлъ на молодую Испанку, долго вызывалъ у ней своею фигурою смѣхъ, наконецъ не вытерпѣлъ и крикнулъ по-испански: „Почему, сеньорита, вы смѣетесь надо мной?“—„Потому что сеньоръ такъ наклонился, что свалится, пожалуй, въ Испанію“, отвѣтила она тотчасъ при общемъ смѣхѣ—и черезъ секунду уже забыла его въ движеніяхъ своей пляски, а его сердце воистину свалилось въ Испанію, какъ тяжесть съ горы, обрадовавшись, что, наконецъ, нашелся узывчивый стройный
талкивая плавучие льдины. И вот, через сколько-то круговратностей часов, мы заехали в Испанский портовый город Корунью. И сразу — сказка. Сбросив с себя тюремный костюм, или что то же — шуба, без всяких лишних покрышек мы бродили по нежному цветущему саду, смотрели на белые арумы, на пёстрые ромашки, на нежную лазурь ирисов, на иные цветы, золотые и красные. А вечером, когда мы отплыли далее, вся первоклассная международная публика забыла о своих обычных разговорах и, застывши, в молчаньи смотрела и слушала; на палубе, там, где не слишком уютно, огромная толпа Испанских эмигрантов предавалась детскому веселью: покидая свою родину, быть может, навсегда, Испанцы, многие полуоборванные, плясали и пели под аккомпанимент неизбежной гитары. И столько было чего-то беззаветного, безудержного в этих коротеньких, быстро сменявшихся песенках, столько воли было в этих коротких энергических вскриках и метких насмешках, столько красоты было и нежной чувственности в разнообразных движениях многоимённого, разноликого Испанского танца, что думать о чём-либо ином, когда пели и плясали Испанцы, было невозможно. Один, уж почти что солидный, молодой Немецкий купец, перегнувшись через перила лесенки, от прогулки первоклассников вниз, долго глядел на молодую Испанку, долго вызывал у неё своею фигурою смех, наконец не вытерпел и крикнул по-испански: «Почему, сеньорита, вы смеётесь надо мной?» — «Потому что сеньор так наклонился, что свалится, пожалуй, в Испанию», ответила она тотчас при общем смехе — и через секунду уже забыла его в движениях своей пляски, а его сердце воистину свалилось в Испанию, как тяжесть с горы, обрадовавшись, что, наконец, нашёлся узывчивый стройный
