Какъ и во всѣхъ тюрьмахъ, состоящихъ въ вѣдѣніи Наркомъюста, т. е. Народнаго Коммиссаріата Юстиціи въ нашей тюремной больницѣ имѣлась, такъ называемая, „воспитательная часть.“ Какъ и все въ совѣтской Россіи, кромѣ Чеки, дѣло ограничивалось лишь однимъ названіемъ.
Воспитательная часть возглавляется, такъ называемымъ, „воспитателемъ“, и онъ самъ и черезъ своихъ помощниковъ ведетъ образовательныя бесѣды съ заключенными, слѣдитъ за ихъ постепеннымъ исправленіемъ и ведетъ на каждаго заключеннаго особый журналъ—характеристику. Такъ должно обстоять дѣло воспитанія преступниковъ по теоретическимъ совѣтскимъ предначертаніямъ.
А вотъ, какъ обстоитъ все въ дѣйствительности: На всѣхъ насъ заключенныхъ больныхъ, т. е. на 400 человѣкъ, полагался одинъ воспитатель и никакихъ помощниковъ. Человѣкъ, призванный исправлять наши преступныя души и сдѣлать изъ насъ полезныхъ гражданъ С.С.С.Р., былъ Сергѣй Афанасьевичъ Котомкинъ. Сей почтенный мужъ являлся раза два въ недѣлю по вечерамъ въ больницу, всегда въ изрядномъ подпитіи и встрѣчаемый громкими возгласами шпаны: „Сакъ, Сакъ[1] пришел!“ онъ всегда неизмѣнно произносилъ громкимъ басомъ: „Преступный элементъ, молчать! Буржуазію прошу не интриговать!“ Сакъ былъ мужчина довольно плотный, высокаго роста, на видъ лѣтъ 40—45-ти. Онъ былъ одѣтъ въ темносинюю тюремную форму Наркомъюста, причемъ фуражка всегда лихо сидѣла на затылкѣ, а пальто было наброшено только на одно плечо. Обойдя всѣ этажи, нашъ воспитатель собиралъ всѣхъ, способныхъ двигаться, больныхъ одного какого-нибудь этажа въ плотную массу и начиналъ ихъ „воспитывать.“ Приводить дословно все, что говорилось Котомкинымъ въ назиданіе намъ, я затрудняюсь. Это былъ совершенно безсвязный наборъ словъ. Помню только стереотипное начало каждой „рѣчи.“ Вся аудиторія обводилась взглядомъ, Котомкинъ откашливался и начиналъ: „Вы всѣ тутъ, товарищи, жулики и дармоѣды. Положимъ, которые тутъ есть интеллигенты, они можетъ и не жулики, но что дармоѣды — это ужъ обязательно. А надо трудиться, потому, что разъ мы пролетаріатъ, то надо это доказать на дѣлѣ“… и. т. д. Такая рѣчь продолжалась минутъ 10, послѣ чего бесѣда принимала болѣе интимный характеръ съ отдѣльными лицами, преимущественно со шпаной, къ который нашъ воспитатель питалъ особую склонность.
Во время такихъ воспитательныхъ бесѣдъ, наши камеры и наши вещи находились безъ присмотра, и предпріимчивая шпана изъ другихъ этажей совершала набѣги въ наши камеры и очищала до-чиста всѣ „передачи.“ Дважды былъ обворованъ и я, пока не догадался относить все имущество, въ дни лекцій, въ верхній этажъ, подъ охрану „уважаемаго Яшки“.
Мое положеніе вошло въ ту стадію, о которой можно было бы сказать языкомъ военныхъ реляцій: „На фронтѣ тихо. Положеніе безъ перемѣнъ.“
Я получалъ регулярно еженедѣльныя свиданія съ представителями нашего консульства. Устно мнѣ передавали извѣстія о моей семьѣ и совѣтовали запастись терпѣніемъ. Переговоры о моемъ освобожденіи протекали крайне медленно, и все осложненіе заключалось въ томъ, что я числился за Чекой, какъ административно приговоренный. Благодаря этому, народный коммиссаріатъ иностранныхъ дѣлъ былъ связанъ въ своихъ дѣйствіяхъ.
Такъ какъ я страдалъ хронической болѣзнью, предусмотрѣнной спискомъ тѣхъ болѣзней, которыя давали право на досрочное освобожденіе, то мнѣ надо было, во что бы то ни стало, получить актъ медицинской коммиссіи больницы Гааза и копію этого акта передать въ консульство. Такой документъ значительно облегчилъ бы хлопоты нашего посольства о моемъ освобожденіи.
Медицинское освидѣтельствованіе для досрочнаго освобожденія заключенныхъ больныхъ происходило разъ въ мѣсяцъ. Въ докладной запискѣ на имя главнаго врача больницы я изложилъ исторію моей болѣзни и просилъ включить меня въ списокъ больныхъ, подлежащихъ освидѣтельствованію судебно медицинской коммиссіей. Послѣ предварительнаго очень подробнаго освидѣтельствованія меня главнымъ врачемъ и его помощникомъ, мое ходатайство было удовлетворено.
Насталъ, наконецъ, и день освидѣтельствованія и всѣ, назначенные „на коммиссію“ были собраны на круглой площадкѣ верхняго этажа около комнаты, гдѣ засѣдала коммиссія.
Какихъ только не было тутъ разновидностей болѣзней. Доминировали туберкулезъ, эпилепсія и различныя острыя формы неврастеніи. Я казался самому себѣ, среди всей этой массы полутруповъ, невыгоднымъ исключеніемъ. Чуть ли не мѣсячное пребываніе въ больницѣ на собственномъ иждивеніи, почти уничтожило всѣ слѣды перенесенныхъ страданій. Но я не считалъ нужнымъ притворяться или, какъ говорятъ, въ тюрьмѣ „филонить“. Филонили почти всѣ. Филонили наивно, глупо и неумѣло. Не притворялись только туберкулезные, такъ какъ на коммиссію представляются лишь безнадежно больные этой болѣзнью. Обычно, добрая половина изъ нихъ умираетъ, не дождавшись досрочнаго освобожденія, такъ какъ актъ коммиссіи проходитъ нѣсколько бюрократическихъ инстанцій и это беретъ отъ 2-хъ до 3-хъ мѣсяцевъ. Многіе изъ „неврастениковъ“ были совершенно „нанюхавшись“ кокаина или „наглотавшись“ веронала. Они топтались на площадкѣ съ одурѣлымъ видомъ и идіотски безсмысленной — жалкой улыбкой. Изъ „интеллигентовъ“ было нѣсколько туберкулезныхъ и я. Меня очень удивило, что среди представленныхъ на коммиссію не было полупарализованнаго старика священника, котораго я видѣлъ въ одной изъ камеръ 3-го этажа. Онъ такъ же, какъ и я, былъ предназначенъ къ высылкѣ на Соловки, т. е. числился за Чекой, а не за судебнымъ учрежденіемъ.
Объясненіе этому, казавшемуся мнѣ страннымъ обстоятельству, я получилъ нѣсколько позже.
Наконецъ дошла очередь и до меня, и я предсталъ передъ очень многочисленной коммиссіей врачей и представителей совѣтской юстиціи. Послѣ безконечныхъ разспросовъ и освидѣтельствованія предсѣдатель коммиссіи сказалъ: „досрочно.“
Я вышелъ изъ коммиссіи въ радостномъ возбужденіи. Теперь оставалось лишь получить копію акта коммиссіи и передать ее въ консульство. Тогда мои шансы на освобожденіе будутъ почти вѣрными, такъ какъ даже у Чеки не хватитъ нахальства и цинизма отказать нашему посольству въ моемъ досрочномъ освобожденіи, разъ сама совѣтская врачебно-судебная коммиссія признала меня подлежащимъ освобожденію на основаніи совѣтскихъ законовъ.
Такъ я думалъ, но вышло все, сверхъ ожиданія, далеко не такъ. Передъ вечеромъ въ мою камеру вошелъ очень взволнованный главный врачъ, и въ весьма повышенномъ тонѣ обратился ко мнѣ со словами: „На какомъ основаніи вы явились на комиссію? Вѣдь вы административно осужденный, вы числитесь за Чекой, а не за судомъ, вамъ не полагается никакихъ освидѣтельствованій и никакихъ досрочныхъ освобожденій. Вы хотите, чтобы я тоже оказался тутъ въ качествѣ административнаго заключеннаго?“
Единственно, что я могъ возразить взволнованному и перепуганному врачу—было: „Откуда я могу знать всѣ ваши совѣтскіе законы? Вѣдь вы меня сами осматривали и сами представили на освидѣтельствованіе комиссіи. Мнѣ казалось, что всѣ больные заключенные страдаютъ и умираютъ одинаково, независимо отъ того, за какимъ учрежденіемъ они числятся“.
— „Да, да, но вы мнѣ все таки не сказали, что вы приговорены административнымъ порядкомъ… Я ничего не могу для васъ сдѣлать. Не имѣю права“.
Такимъ образомъ я былъ и внѣ совѣтскаго закона. Теперь мнѣ стало понятнымъ, почему полупарализованный старикъ священникъ не былъ на освидѣтельствованіи комиссіей.
По какимъ-то высшимъ соображеніямъ, меня перевели въ одинъ прекрасный день въ другую камеру въ томъ же корридорѣ. Здѣсь насъ было 7 человѣкъ. Кромѣ меня, изъ „интеллигентовъ“ было трое: старикъ, бывшій полицейскій приставъ, полковникъ Матвѣевъ, приватъ-доцентъ политехническаго института Долгинъ и командиръ какой-то совѣтской пограничной бригады Кольцовъ. Остальные трое были: красноармеецъ солдатъ, студентъ комсомолецъ[2] и мелкій воръ рецедивистъ по прозвищу „Шило“.—Какъ говорится, небольшая, но теплая компанія. Комсомолецъ и „Шило“ страдали падучей болѣзнью въ очень тяжелой формѣ, и припадки повторялись ежедневно. Такъ какъ двери въ корридоръ были открыты, и тамъ тоже часто падали на полъ эпилептики и бились въ судорогахъ, то въ нашей камерѣ это было слышно. Комсомолецъ и „Шило“, слыша крики и шумъ припадочныхъ въ корридорѣ, падали одновременно и тоже начинали биться въ судорогахъ. Въ эти моменты весь этажъ представлялъ собой сплошной сумасшедшій домъ, такъ какъ почти во всѣхъ камерахъ находились эпилептики, на которыхъ заразительно дѣйствовали припадки товарищей.
За припадочными ухаживали ихъ же товарищи, т. е. одинъ прижималъ къ полу плечи больного, а другой держалъ за ноги. Потомъ, когда эпилептикъ успокаивался, его относили на кровать. Было не мало и симулянтовъ, доходившихъ въ своемъ притворствѣ до виртуозности. Обычно они отращивали себѣ длинные волосы, такъ какъ при паденіи получался очень чувствительный ударъ головой о каменныя плиты пола.
Исторія злоключеній моихъ новыхъ сожителей для знакомаго съ совѣтскимъ бытомъ очень стереотипна.
Полковникъ Матвѣевъ находился еще подъ слѣдствіемъ, т. е. за Чекой. Онъ обвинялся въ томъ, что служилъ въ полиціи при царскомъ режимѣ. Дѣло его было направлено въ Москву. Было ему 67 лѣтъ, и онъ страдалъ удушьемъ и язвой желудка. Ожидалъ онъ смертнаго приговора, но относился къ этому совершенно безучастно, такъ какъ физически очень страдалъ и усталъ жить.
Приватъ-доцентъ Долгинъ былъ высокій, красивый мужчина и попалъ въ больницу изъ второго исправительнаго дома, въ которомъ онъ долженъ былъ отбыть 3 года заключенія по приговору суда. Онъ уже почти оправился послѣ перенесеннаго плеврита и его должны были скоро отправить въ тюрьму.
Это былъ типичный представитель того направленія мыслей нѣкоторой части русскаго образованнаго общества, которое носитъ названіе „смѣна вѣхъ“, т. е. непоколебимая вѣра въ эволюцію большевизма и признаніе за нимъ исторической необходимости, обусловливающей дальнѣйшій здоровый прогрессъ Россіи.
Долгинъ попалъ подъ судъ по доносу на него одного изъ студентовъ. Дѣло было такъ: по совѣтскому законодательству могутъ получать высшее образованіе только лица пролетарскаго происхожденія. Только этимъ путемъ, по мнѣнію совѣтской власти, можно въ концѣ концовъ получить новую интеллигенцію, проникнутую пролетарской идеологіей и не оторванную отъ рабоче крестьянской массы. Поэтому, всѣ молодые люди, имѣющіе несчастье происходить изъ семей чиновниковъ, купцовъ, дворянъ, инженеровъ, врачей, священниковъ, офицеровъ и т. п., не принимаются въ высшія учебныя заведенія. Если случайно удается такому представителю „соціально опаснаго элемента“ проникнуть въ высшее учебное заведеніе, то при ежегодной контрольной „чисткѣ“, его удаляютъ и наказываютъ, какъ за мошенничество.
У приватъ-доцента Долгина былъ братъ—полковникъ, убитый на войнѣ въ 1915-мъ году. Послѣ смерти брата остался сынъ круглый сирота и Долгинъ взялъ племянника къ себѣ. Мальчикъ былъ очень способнымъ и блестяще сдалъ конкурсные экзамены въ горный институтъ. Но въ институтѣ пришлось недолго пробыть, такъ какъ произошла очередная чистка и комиссія доискалась, что студентъ Долгинъ—сынъ полковника. Молодого человѣка исключили и продержали 3 мѣсяца въ тюрьмѣ. Но мальчикъ оказался настойчивъ и, раздобывъ себѣ фальшивые документы на вымышленную фамилію, опять поступилъ на электро-механическій отдѣлъ Петербургскаго политехникума, гдѣ его дядя состоялъ приватъ-доцентомъ. Все шло хорошо и, чтобы не вызывать подозрѣній, племянникъ жилъ отдѣльно отъ дяди и даже не бывалъ у него. Какъ-то во время спортивнаго состязанія между петербургскими высше-учебными заведеніями, одинъ изъ студентовъ горнаго института, секретный сотрудникъ Чеки, узналъ молодого Долгина и донесъ Чекѣ о своемъ наблюденіи. Началось разслѣдованіе и, въ концѣ концовъ, приватъ доцентъ Долгинъ сѣлъ на скамью подсудимыхъ за „соучастіе и недоносительство“, а его племянникъ за поддѣлку документовъ. Послѣ многихъ „смягчающихъ вину обстоятельствъ“ и пр., оба получили 3 года тюремнаго заключенія.
Когда Долгинъ разсказывалъ мнѣ всю эту вопіющую страницу совѣтскаго быта, я не могъ удержаться отъ возмущенія. Но мой собесѣдникъ эпически спокойно возразилъ мнѣ: „Ничего не подѣлаешь. Лѣсъ рубятъ—щепки летятъ. И большевики, по своему, правы. Имъ нужна пролетарская интеллигенція, не связанная съ прошлымъ ни традиціями, ни наслѣдственностью. Все обойдется съ теченіемъ времени, и черезъ нѣсколько лѣтъ, когда страной будетъ управлять новая интеллигенція,—будетъ лучше. Тогда исчезнетъ это озлобленіе, сопровождающее революціонный экстазъ нынѣшнихъ дѣятелей, вышедшихъ изъ революціоннаго подполья“.
Сколько разъ мнѣ приходилось слышать отъ русскихъ интеллигентовъ, приспособившихся къ совѣтскому режиму, это полное смутной надежды „черезъ нѣсколько лѣтъ“…
Меня, какъ бывшаго офицера, особенно интересовали личности двухъ совѣтскихъ военно-служащихъ: солдата красноармейца и краснаго генерала—начальника стрѣлковой бригады.
Солдатъ носилъ громко звучащую для русскаго уха литературную фамилію—Гаршинъ, а краснаго генерала, какъ я уже упоминалъ, звали Кольцовъ.
Гаршинъ былъ низкорослый, коренастый блондинъ съ одутловатымъ блѣднымъ лицомъ, поросшимъ свѣтлымъ пухомъ. Ему было 22 года, но на видъ онъ казался еще моложе. Отъ полученной во время гражданской войны сабельной раны въ голову, онъ страдалъ мучительными головными болями и нервными припадками. Въ нашу больницу его прислали на испытаніе изъ псковской тюрьмы Чеки, куда онъ попалъ какъ дезертиръ. Въ промежуткахъ между припадками это былъ очень словоохотливый и бойкій на языкъ парень, съ типичными для псковскаго крестьянина хулиганскими манерами. Онъ исправно понюхивалъ кокаинъ и, повидимому, былъ при деньгахъ, такъ какъ, не стѣсняясь, платилъ за кокаинъ по 8—10 рублей за нѣсколько граммъ, которые ему доставали какіе-то пріятели, лежавшіе въ камерахъ другого корридора. Онъ мало придавалъ значенія своему аресту, такъ какъ, по его словамъ, у него было боевое революціонное прошлое и онъ дважды былъ награжденъ орденомъ краснаго знамени. Еще семнадцатилѣтнимъ мальчишкой онъ уже сражался въ составѣ красной арміи съ бѣлыми войсками на Украинѣ. Потомъ онъ принималъ участіе во всевозможныхъ карательныхъ экспедиціяхъ по усмиренію крестьянскихъ бунтовъ и по отбиранію отъ крестьянъ продовольственнаго налога. Съ окончаніемъ періода военнаго коммунизма, Гаршинъ вернулся къ себѣ въ Псковскую губернію, гдѣ въ одномъ изъ селъ его старшій братъ занимался земледѣліемъ и держалъ лавку. Въ 1923-мъ году ему исполнился 21 годъ и поэтому его вновь призвали на военную службу въ красной арміи. Порядки, которые онъ засталъ въ арміи при вторичной службѣ, рѣзко отличались отъ привольной жизни, которую онъ велъ въ красной конницѣ во время гражданскихъ войнъ и періода военнаго коммунизма. Теперь съ утра до поздняго вечера была военная муштра, теоретическія занятія, политическая грамотность и подчиненность старшимъ. А въ 1919-мъ году подъ Ромнами, онъ самолично зарубилъ шашкой своего эскадроннаго командира, по постановленію эскадроннаго комитета, такъ какъ командиръ—изъ бывшихъ царскихъ офицеровъ, показался комитету не надежнымъ. Я спросилъ Гаршина:—„А почему, именно, было рѣшено зарубить командира. Развѣ не проще было застрѣлить его, разъ ужъ все равно было рѣшено лишить его жизни?“
— „Да, видишь, я самъ вызвался охотникомъ, — ну, эскадронъ, значитъ, мнѣ и предоставилъ его, на мое распоряженіе“.
Гаршинъ былъ недоволенъ современными порядками въ красной арміи и считалъ себя обойденнымъ. Несмотря на два ордена краснаго знамени, его не произвели въ взводные командиры и смѣстили съ должности отдѣленнаго начальника, такъ какъ онъ не выдержалъ установленнаго экзамена по строевому уставу и политической грамотности. Тогда онъ уѣхалъ въ отпускъ и рѣшилъ больше не возвращаться въ армію, которая не оцѣнила его революціонныхъ заслугъ. Не знаю дальнѣйшей судьбы этого „краснаго героя“, такъ какъ его отъ насъ вскорѣ перевели въ военную центральную тюрьму.
Съ совѣтскимъ краснымъ генераломъ Кольцовымъ я сошелся довольно близко. Это былъ очень пріятный, умный и воспитанный человѣкъ. Несмотря на рѣзкое расхожденіе нашихъ взглядовъ на многіе вопросы, я вспоминаю о немъ съ чувствомъ большой симпатіи.
Кольцовъ былъ „настоящей военной косточкой“, и рваный, грязный халатъ не могъ скрыть старой военной выправки и отчетливой точности движеній. Революція застигла Кольцова въ чинѣ капитана одного изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ, на русско-германскомъ фронтѣ. Популярность среди солдатъ спасла ему жизнь въ первый періодъ революціонной бури а потомъ, какъ и многіе изъ уцѣлѣвшихъ офицеровъ, онъ приспособился къ обстановкѣ, переживъ послѣдовательно развалъ арміи эпохи гражданскихъ войнъ и, наконецъ, новую организацію красной арміи, въ которой онъ занялъ должность командира одной изъ стрѣлковыхъ бригадъ, расквартированныхъ у русско-польской границы. Кольцовъ только что оправился отъ перенесеннаго воспаленія легкихъ, и со дня на день ожидалъ суда въ высшемъ военномъ трибуналѣ. Онъ долженъ былъ предстать передъ судомъ въ качествѣ центральной фигуры процесса, какъ обвиняемый въ шпіонажѣ въ пользу Польши. Матеріаломъ для обвиненія послужила пропажа изъ канцеляріи бригады нѣсколькихъ секретныхъ приказовъ и инструкцій, а также пріятельскія отношенія Кольцова съ нѣсколькими „бывшими“ царскими офицерами, задержанными на русско-польской границѣ. Хотя самъ Кольцовъ донесъ о пропажѣ секретныхъ документовъ, какъ только обнаружилъ пропажу, но надъ нимъ висѣло крайне тяжелое обвиненіе и онъ былъ увѣренъ, что трибуналъ вынесетъ ему смертный приговоръ.
— „Вы понимаете, Седерхольмъ, что ни одинъ совѣтскій судья не будетъ ни минуты сомнѣваться въ моей виновности, такъ какъ я бывшій царскій офицеръ. Насъ, приспособившихся и десятки разъ своей кровью доказавшихъ нашу лойяльность по отношенію къ совѣтской власти, насъ только терпятъ до поры, до времени. Насъ иногда даже награждаютъ, даютъ намъ сравнительно высокіе посты, но малѣйшее подозрѣніе—и мы всегда оказываемся виновными. Дальше будетъ еще хуже, такъ какъ по мѣрѣ притока въ армію новыхъ комсоставцевъ (комсоставецъ—командный составъ—понятіе отвѣчающее слову „офицеръ“) совѣтской выучки и пролетарскаго происхожденія въ насъ, старыхъ офицерахъ, встрѣчается все меньше и меньше необходимости. Мавръ сдѣлалъ свое дѣло и мавръ долженъ удалиться“.
Студентъ-комсомолецъ, кровать котораго была рядомъ съ кроватью Кольцова, счелъ моментъ подходящимъ, чтобы вмѣшаться въ нашъ разговоръ.
— „А что, вы думаете“ — началъ студентъ, — что совѣтская власть должна вамъ слѣпо вѣрить. Да на какомъ основаніи? Вотъ вы говорите, что вы своей кровью запечатлѣли вашу лойяльность. Я, разумѣется, не говорю сейчасъ лично о васъ, а такъ, какъ примѣръ беру. Хорошо, допустимъ, что вы сражались за интересы пролетаріата и честно ему служили. Но все равно, вамъ нельзя довѣрять, такъ какъ, въ лучшемъ случаѣ, вы это дѣлали благодаря принудительной службѣ, благодаря привычкѣ подчиняться, благодаря тому, что военное дѣло это ваше ремесло, которое васъ кормитъ и внѣ котораго большинство изъ васъ ничего не умѣетъ дѣлать. Никогда я не повѣрю, что въ глубинѣ вашей души вы преданы интересамъ пролетаріата. До поры до времени, пока за вами слѣдятъ, пока вамъ платятъ и пока вы чувствуете, что совѣтская власть сильна,—вы всѣ лойяльны, а чуть потянуло бы другимъ вѣтромъ, и явилась бы возможность удрать,—всѣ вы разбѣжались бы и перекинулись бы въ чужой лагерь. Нѣтъ, что ужъ тутъ говорить про васъ, царскихъ офицеровъ, когда среди нашего брата—пролетарскаго студенчества и то слѣдить приходиться! Пока человѣкъ у станка стоялъ ему и интересы рабочихъ были близки и партійными дѣлами интересовался, а протащили его черезъ рабфакъ (рабочій факультетъ—трехъ-четырехъ лѣтніе образовательные курсы для рабочихъ), дали ему образованіе—онъ уже „въ лѣсъ смотритъ“, и постепенно отходитъ отъ рабочей массы.
— „Значитъ, по вашему выходитъ“,—спросилъ я студента,—„что образованіе и интересы пролетаріата несовмѣстимы, то-есть, какъ только рабочій, или крестьянинъ дѣлается инженеромъ, врачемъ, офицеромъ, или адвокатомъ, то онъ отходитъ отъ пролетарскихъ массъ и воспринимаетъ буржуазную идеологію. Такъ я васъ понялъ?“
Комсомолецъ, чувствуя, что попалъ впросакъ, началъ съ горячностью возражать.
— „Я совсѣмъ не хотѣлъ сказать, что образованіе, получаемое пролетаріатомъ, вредно для интересовъ революціи. Я хочу только сказать, что ваша буржуазная закваска еще настолько сильна, что слабовольные и нестойкіе среди нашихъ товарищей иногда поддаются и воспринимаютъ буржуазныя привычки, взгляды и вкусы. Все это, разумѣется, со временемъ исчезнетъ, по мѣрѣ пролетаризированія капиталистическихъ государствъ, а пока мы должны строго наблюдать другъ за другомъ“.
Продолжать нашу дисскусію становилось неинтереснымъ, безполезнымъ и опаснымъ занятіемъ, такъ какъ шансы собесѣдниковъ были неравны: студентъ могъ говорить свободно все, что онъ думалъ, а Кольцовъ и я не могли этаго сдѣлать, такъ какъ все содержаніе нашей бесѣды могло стать извѣстнымъ Чекѣ.
