2-го апрѣля, позавтракавъ въ полномъ одиночествѣ, въ нашей громадной столовой, я началъ собираться въ близкій, но непріятный путь.
Въ виду возможнаго ареста я предполагалъ взять съ собой небольшой саквояжъ съ необходимыми вещами, но въ самый послѣдній моментъ передумалъ, рѣшивъ, что моя предусмотрительность можетъ возбудить подозрѣніе Чека, свидѣтельствуя о томъ, что я самъ чувствую за собой какую-то вину.
День стоялъ довольно теплый, не болѣе 3-хъ градусовъ мороза, и поэтому я надѣлъ демисезонное пальто, а сверху англійскій дождевикъ съ поясомъ. Въ мой портфель я положилъ бритвенный приборъ, мыло, зубную щетку, гребенку и полотенце, полагая что съ такимъ снабженіемъ я кое какъ проживу 1—2 дня, а потомъ меня „очевидно“ освободятъ. Не болѣе чѣмъ черезъ 2 часа я убѣдился, что ничего нѣтъ очевиднаго въ этомъ лучшемъ изъ міровъ…
Почти у самаго нашего дома стояли сани и старикъ извозчикъ, увидя меня, сразу засуетился на козлахъ, приговаривая: „Па-а-а-а-жалте, вашъ сіясь! Куда прикажете ѣхать, вашъ сіясь?“
Мрачно усѣвшисъ въ сани, я бросилъ извозчику короткую, но столь краснорѣчивую для русскаго уха фразу: „На Гороховую. Чека.“
Извозчикъ окинулъ меня испуганно недовѣрчивымъ взглядомъ, и только могъ проговорить: „Эээ—эхъ! Н—ну и дѣла!“
Мы ѣхали по залитымъ апрѣльскимъ солнцемъ улицамъ, въ чуть морозномъ воздухѣ чувствовалась уже весна, а на душѣ у меня тяжелымъ камнемъ лежало предчувствіе, что дни моей свободы сочтены.
У громаднаго зданія на Гороховой улицѣ № 2, я расплатился съ извозчикомъ, который очень сочувственно пожелалъ мнѣ „счастливаго пути“…
У дверей этого „счастливаго пути“ стоялъ дежурный красноармеецъ въ походной формѣ, и по его указанію я поднялся въ третій этажъ, по широкой, отполированной до блеска лѣстницѣ.
Мимо сновали съ портфелями молодые люди въ зеленыхъ фуражкахъ и длинныхъ кавалерійскихъ шинеляхъ. Всюду слышенъ былъ звонъ шпоръ, проходили смѣны часовыхъ. Вся обстановка внутренности зданія своей казенной, педантичной чистотой, и эти снующіе во всѣхъ направленіяхъ молодые люди въ щегольской кавалерійской формѣ напоминали не мрачный застѣнокъ, а скорѣе юнкерское училище или главный штабъ войскъ.
У двери комнаты № 184 я остановился и постучалъ. Тотчасъ же дверь открылась, и на порогѣ выросла фигура человѣка среднихъ лѣтъ, средняго роста, съ очень усталымъ, скучающимъ лицомъ. Всего зданія, повидимому, не отапливали, такъ какъ открывшій дверь комнаты № 184 былъ въ свѣтлозеленой фуражкѣ и наглухо застегнутой длинной кавалерійской шинели.
Приложивъ на моментъ руку къ козырьку фуражки, въ отвѣтъ на мой полупоклонъ, человѣкъ въ шинели спросилъ меня: „Финляндскій гражданинъ Борисъ Леонидовичъ Седерхольмъ?“, и на мой утвердительный отвѣтъ, онъ опять откозырнулъ, и, мягко звякнувъ шпорами, произнесъ: „Слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ Фоминъ. Пожалуйста, входите и присаживайтесь къ столу. Намъ необходимо съ вами поболтать немного.“
Комната была небольшая, съ двумя американскими столами, и нѣсколькими стульями такого же типа. На стѣнахъ висѣли портретъ Ленина и таблицы какихъ-то правилъ или постановленій. За однимъ изъ столовъ сидѣлъ какой то человѣкъ въ военной формѣ и что-то писалъ, не удостоивъ меня даже взглядомъ.
Я усѣлся у стола Фомина, и замѣтилъ, что писавшій человѣкъ разсматриваетъ меня изподтишка.
Порывшись въ бумагахъ и немного помолчавъ, Фоминъ бросилъ на меня острый взглядъ и спросилъ: „Вы хорошо говорите по-русски?“, на что я отвѣтилъ, что говорю по-русски безукоризненно.
„Тогда мы съ вами моментально договоримся“, сказалъ Фоминъ.—„Вы, вѣроятно, знаете, почему мы васъ побезпокоили?“
— „Нѣтъ, не знаю,“ отвѣтилъ я.
Фоминъ недовольно сморщился, а сидѣвшій за другимъ столомъ чекистъ, ехидно улыбнулся.
„Ну, будто бы не знаете?“ спросилъ насмѣшливо Фоминъ. „Вы вѣдь образованный человѣкъ, и не станете, какъ какой нибудь мужикъ, упираться: „не знаю да не знаю. Неужели вы не догадываетесь?“
Я началъ терять терпѣніе и рѣзко сказалъ: „Будьте любезны избавить меня отъ догадокъ, и назовите мнѣ причину, почему вы меня сюда вызвали?“ Скучное лицо Фомина, какъ будто повеселѣло, и, порывшись въ ящикѣ стола, онъ вытащилъ оттуда и положилъ передо мной фотографическую карточку какой-то дамы среднихъ лѣтъ, и какого-то господина съ окладистой черной бородой. Я съ искреннимъ удивленіемъ и любопытствомъ посмотрѣлъ на эти карточки, совершенно неизвѣстныхъ мнѣ лицъ. Не успѣлъ я сказать, что эти лица мнѣ совершенно не знакомы, какъ Фоминъ протянулъ мнѣ третью фотографическую карточку. Это былъ портретъ Копонена.
Совершенно спокойно я посмотрѣлъ на Фомина и сказалъ: „Это мой служащій, инженеръ Копоненъ“.
Мой отвѣтъ окончательно развеселилъ Фомина. Похлопывая рукой по портрету неизвѣстной мнѣ дамы и бородатаго господина и показывая головой на портретъ Копонена, онъ спросилъ: „Скажите пожалуйста, что вамъ извѣстно объ отношеніяхъ Копонена къ этимъ двумъ лицамъ? Вамъ извѣстно, какія дѣла онъ имѣлъ съ ними?“
„Нѣтъ, не извѣстно“.
„Въ такомъ случаѣ, разъ вы упираетесь, я обязанъ прочесть вамъ статью уголовно-процессуальнаго кодекса, изъ которой вы увидите, какое наказаніе вамъ угрожаетъ за отказъ дать добровольно свидѣтельское показаніе“. Съ этими словами Фоминъ прочиталъ мнѣ нижеслѣдующее законоположеніе:
„Всякое лицо, привлеченное соотвѣтствующими судебными властями, или розыскными органами къ допросу, обязано дать чистосердечныя, подробныя показанія по всѣмъ вопросамъ, относящимся къ выясненію даннаго преступленія. Неисполненіе сего постановленія карается тюремнымъ заключеніемъ на срокъ отъ шести мѣсяцевъ до одного года. Лица, коимъ извѣстно о совершенномъ преступленіи, обязаны немедленно довести объ этомъ до свѣдѣнія розыскныхъ органовъ власти. Неисполненіе сего карается тюремнымъ заключеніемъ отъ трехъ лѣтъ и выше“.
Прочтя это постановленіе Фоминъ освѣдомился хорошо ли понялъ смыслъ прочитаннаго, и на мой утвердительный отвѣтъ, сказалъ:
„Вы видите, что въ вашихъ интересахъ говорить правду. Въ противномъ случаѣ я долженъ написать ордеръ о вашемъ арестѣ“.
Теперь было совершенно очевидно, что вся исторія съ Копоненомъ, была дьявольскимъ планомъ, придуманнымъ Чекой для возможности моего ареста. Я попалъ въ заколдованный кругъ, изъ котораго выхода не было. Если я скажу, что я знаю о той жалкой контрабандѣ, которую пытались навязать Копонену, то меня арестуютъ за недоносительство. Если я скажу, что я ничего не знаю о дѣлахъ Копонена, то меня арестуютъ за нежеланіе дать свидѣтельское показаніе.
„Ну съ, какъ же будетъ, гражданинъ Седерхольмъ? Угодно вамъ давать показанія?
„Мнѣ ничего неизвѣстно о частной жизни моего служащаго Копонена. Я ничего не могу сообщить вамъ интереснаго“.
„Очень жаль, что вы упираетесь. А еще такой образованный человѣкъ. Ничего не подѣлаешь—я обязанъ васъ взять подъ стражу. Посидите, подумайте, можетъ быть и вспомните что-нибудь“.
Съ этими словами Фоминъ взялъ какой-то печатный бланкъ и сталъ его заполнять.
Не преслѣдуя никакой реальной цѣли, а больше для очистки совѣсти, я счелъ нужнымъ сказать: „То, что вы дѣлаете это неслыханный произволъ, и вы не имѣете права взять меня, совершенно невиннаго человѣка, иностранца, подъ стражу. Вы берете на себя большой рискъ, такъ какъ о моемъ арестѣ будетъ немедленно извѣстно финляндскому правительству“.
Я зналъ, что вся эта моя тирада не стоитъ въ глазахъ Фомина, выѣденнаго яйца, но надо было протестовать, хотя бы изъ принципа.
Сверхъ всякаго ожиданія, Фоминъ мнѣ отвѣтилъ съ подчеркнутой любезностью: „Когда ваше правительство насъ запроситъ о причинѣ вашего ареста, то мы его увѣдомимъ, что вы замѣшаны въ дѣло военной контрабанды, и я сомнѣваюсь, чтобы любое правительство на свѣтѣ, даже буржуазное, поощряло бы занятіе контрабандой. А вы какого мнѣнія объ этомъ?“ и Фоминъ взглянулъ на меня, лукаво прищурившись.
Тутъ я потерялъ всякое самообладаніе, и внѣ себя, стуча кулакомъ по столу, я началъ говорить, почти крича: „Какъ вы смѣете говорить мнѣ подобныя вещи? Сначала докажите мнѣ, что я имѣю хоть какое-нибудь отношеніе ко всей этой вашей провокаторской контрабандѣ. Вы почти четыре мѣсяца, по какимъ-то вашимъ чертовымъ соображеніямъ ищете случая арестовать меня. Вы думаете, я не видѣлъ за собой слѣжки? Вы можете тысячу разъ обвинять меня въ какихъ угодно преступленіяхъ, ни одинъ дуракъ не повѣритъ этимъ обвиненіямъ.
Фоминъ меня прервалъ, говоря: „Вы напрасно волнуетесь. О какой провокаціонной контрабандѣ вы изволили только что сказать?“
Тутъ только я замѣтилъ, что сгоряча, я почти проговорился и едва не выдалъ бѣднаго Копонена. Овладѣвъ собой, я, уже совершенно спокойно сказалъ: „Я говорю о той контрабандѣ, которую вы пытаетесь мнѣ навязать въ обвиненіе. Разъ это исходитъ отъ Чеки, то это не можетъ быть ничѣмъ инымъ, какъ провокаціей“.
„Мы съ вами, гражданинъ Седерхольмъ, еще побесѣдуемъ по этому поводу, а пока будьте любезны подписаться подъ этимъ протокольчикомъ“ и Фоминъ протянулъ мнѣ, заполненный имъ печатный бланкъ.
На бланкѣ значилось, приблизительно слѣдующее:
„Я, уполномоченный Петербургской Чеки, слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ Фоминъ, постановилъ на основаніи ст. ст. Угол. Проц. кодекса С.С.С.Р., взять финляндскаго гражданина Б. Л. Седерхольма подъ стражу, избравъ это мѣрой пресѣченія, такъ какъ гражданинъ Седерхольмъ отказался дать чистосердечное показаніе по дѣлу № 12506 ч. п. о.“
Разумѣется, я отказался подписать эту возмутительную чушь, насмѣшку надъ правосудіемъ и надъ человѣческимъ достоинствомъ.
„Какъ вамъ угодно“, — сказалъ Фоминъ, пожимая плечами и, позвонивъ, онъ отдалъ распоряженіе явившемуся ординарцу, кого-то позвать. Вскорѣ въ комнату вошли два молодыхъ человѣка, одинъ въ штатскомъ, другой въ военной формѣ. Обратившись къ нимъ, Фоминъ еще разъ прочиталъ мнѣ громко протоколъ, и сказалъ, указывая на меня: „Этотъ гражданинъ не желаетъ подписать протоколъ. Потрудитесь засвидѣтельствовать, что протоколъ ему прочтенъ въ вашемъ присутствіи“.
Молодые люди подписали протоколъ и тотъ, что былъ въ военной формѣ, обратившись ко мнѣ сказалъ: „Идите впереди меня“, и вынувъ свой револьверъ изъ кобуры, ловко обшарилъ мои карманы и пропустилъ меня впередъ. Мой портфель онъ взялъ въ другую руку и мы пошли по безконечнымъ корридорамъ. Всюду встрѣчалось много различныхъ молодыхъ людей въ формѣ и въ штатскомъ платьѣ, но на насъ никто не обращалъ никакого вниманія.
Войдя въ очень большую, полутемную комнату съ телефоннымъ коммутаторомъ и скамьями вдоль стѣнъ, мой провожатый крикнулъ: „Конвойнаго начальника, принять арестованнаго“.
Къ намъ подошелъ, повидимому, вахмистръ или фельдфебель, судя по значкамъ на воротникѣ шинели, и принялъ отъ моего провожатаго какіе-то документы, мой портфель и… меня самого.
Ощупавъ опять мои карманы, и обшаривъ содержимое портфеля, вахмистръ сказалъ мнѣ: „Пѣшкомъ пойдете, или желаете ѣхать на извозчикѣ? У васъ деньги есть?“ Я сказалъ, что деньги есть и что я хочу ѣхать на извозчикѣ. „Сколько у васъ денегъ? Покажите“. Увидѣвъ, что денегъ достаточно, чтобы заплатить за извозчика, и что убытка казнѣ я не причиню, вахмистръ вызвалъ двухъ солдатъ, передалъ имъ документы, портфель и меня, подъ росписку, и мы двинулись опять корридорами къ выходу на улицу.
Я пошелъ посрединѣ, впереди и позади меня шли конвоиры съ револьверами въ рукахъ. Садясь въ извозчичью пролетку, старшій изъ конвоировъ приказалъ извозчику ѣхать на Шпалерную улицу, въ тюрьму особаго назначенія (бывшій домъ предварительнаго заключенія).
На веселыхъ по весеннему улицахъ сновала публика, бойко позванивали трамваи, трещали автомобили, а въ душѣ моей эта, еще вчера казавшаяся мнѣ такой жалкой, запуганной и обнищавшей жизнь совѣтскаго города, претворялась въ праздникъ счастливыхъ, свободныхъ людей.
Все на свѣтѣ относительно, и когда ѣдешь въ тюрьму въ обществѣ конвоировъ съ револьверами въ рукахъ, то даже жизнь совѣтскаго обывателя кажется свободой.
Подъѣзжая къ громадному пятиэтажному зданію тюрьмы, у меня сжалось сердце, когда я взглянулъ на забранныя рѣшетками маленькія окна, на голубое небо и на залитую солнцемъ, покрытую снѣгомъ улицу съ весело чирикающими воробьями.
Суждено ли мнѣ когда либо выбраться живымъ изъ тюрьмы и изъ этой страны? Что тамъ теперь на родинѣ? Увижу ли я когда нибудь мою семью и друзей? Ахъ, въ какую дурацкую исторію я впутался!
Извозчикъ остановился у воротъ тюрьмы. Пока я расплачивался съ извозчикомъ, одинъ изъ конвойныхъ позвонилъ у воротъ. Калитка открылась и тюрьма проглотила меня.
