складываются далеко не всегда по законамъ логики и здраваго смысла.
2-го апрѣля, позавтракавъ въ полномъ одиночествѣ, въ нашей громадной столовой, я началъ собираться въ близкій, но непріятный путь.
Въ виду возможнаго ареста я предполагалъ взять съ собой небольшой саквояжъ съ необходимыми вещами, но въ самый послѣдній моментъ передумалъ, рѣшивъ, что моя предусмотрительность можетъ возбудить подозрѣніе Чека, свидѣтельствуя о томъ, что я самъ чувствую за собой какую-то вину.
День стоялъ довольно теплый, не болѣе 3-хъ градусовъ мороза, и поэтому я надѣлъ демисезонное пальто, а сверху англійскій дождевикъ съ поясомъ. Въ мой портфель я положилъ бритвенный приборъ, мыло, зубную щетку, гребенку и полотенце, полагая что съ такимъ снабженіемъ я кое какъ проживу 1—2 дня, а потомъ меня „очевидно“ освободятъ. Не болѣе чѣмъ черезъ 2 часа я убѣдился, что ничего нѣтъ очевиднаго въ этомъ лучшемъ изъ міровъ…
Почти у самаго нашего дома стояли сани и старикъ извозчикъ, увидя меня, сразу засуетился на козлахъ, приговаривая: „Па-а-а-а-жалте, вашъ сіясь! Куда прикажете ѣхать, вашъ сіясь?“
Мрачно усѣвшисъ въ сани, я бросилъ извозчику короткую, но столь краснорѣчивую для русскаго уха фразу: „На Гороховую. Чека.“
Извозчикъ окинулъ меня испуганно недовѣрчивымъ взглядомъ, и только могъ проговорить: „Эээ—эхъ! Н—ну и дѣла!“
Мы ѣхали по залитымъ апрѣльскимъ солнцемъ улицамъ, въ чуть морозномъ воздухѣ чувствовалась уже весна, а на душѣ у меня тяжелымъ камнемъ лежало предчувствіе, что дни моей свободы сочтены.
У громаднаго зданія на Гороховой улицѣ № 2, я расплатился съ извозчикомъ, который очень сочувственно пожелалъ мнѣ „счастливаго пути“…
У дверей этого „счастливаго пути“ стоялъ дежурный красноармеецъ въ походной формѣ, и по его
