Комната, гдѣ принимаются прибывающіе въ тюрьму арестованные, помѣщается во второмъ этажѣ.
Дежурный по тюрьмѣ, въ тюремной формѣ Чеки, при шашкѣ и револьверѣ, пробѣжалъ наскоро, переданные ему моимъ конвоиромъ документы, и далъ мнѣ для заполненія анкетныя листы.
Пока я вписывалъ въ анкету свое имя, годъ и мѣсто рожденія, подданство и т. п., въ комнату все время приводили и уводили разныхъ арестованныхъ. Я былъ въ то время очень взволнованъ и смутно помню всѣ детали этихъ моихъ первыхъ минутъ въ тюрьмѣ. Большинство арестованныхъ, судя по внѣшнему виду и манерамъ принадлежали къ интеллигентному классу.
Какъ я ни былъ взволнованъ, но всеже очень внимательно просмотрѣлъ анкету, и замѣтилъ въ ней вопросы:
а) Въ чемъ обвиняетесь?
б) Врученъ ли обвинительный актъ?
Просматривая анкету, дежурный спросилъ меня, почему я не указалъ причины ареста. Я на это отвѣтилъ, что не знаю истинныхъ причинъ моего ареста.
„Ну, ничего. Скоро узнаете“, успокоительно сказалъ дежурный, и отдалъ приказаніе какому-то мальчику лѣтъ 15-16-ти, въ полувоенной формѣ, куда-то меня отвести. Изъ коридора, направо вела лѣстница, по которой мы спустились внизъ, пройдя черезъ рѣшетчетую дверь съ часовымъ. Внизу, мы прошли еще одинъ караульный постъ у рѣшетчатой загородки, и пошли очень длиннымъ корридоромъ, въ которомъ царилъ полумракъ. Было очень холодно. Изъ этого корридора мы спустились нѣсколько ступеней внизъ и повернули налѣво. Передо мною открылась перспектива очень длиннаго корридора, и такого высокого, что его потолокъ терялся въ сумракѣ. По правой сторонѣ были два окна съ затемненными стеклами, а по лѣвой сторонѣ тянулся безконечный рядъ дверей окованныхъ желѣзомъ. Надъ рядомъ дверей перваго этажа, вѣрнѣе полуподвальнаго, шелъ другой рядъ такихъ же дверей, надъ ними слѣдующій, и т. д. Всего пять этажей. Каждый этажъ отдѣлялся довольно узкой желѣзной галлереей, со сквозными перилами. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ съ галлерей спускались внизъ узкія желѣзныя лѣстницы. Въ корридорѣ стояла гробовая тишина и наши шаги раздавались эхомъ въ этомъ чудовищно громадномъ каменномъ ящикѣ.
„Примите арестованнаго“, бойко выкрикнулъ мой провожатый.
По лѣстницѣ сбѣжалъ внизъ, маленькій, худой человѣкъ въ подпоясанной ремнемъ сѣрой солдатской шинели, и повелъ меня на третью галлерею. Въ небольшой комнатѣ, похожей на кладовую, безъ оконъ, горѣла тускло электрическая лампочка и по стѣнамъ на полкахъ лежалъ всякій хламъ. Подъ лампой за столомъ сидѣлъ какой-то пожилой человѣкъ въ тюремной формѣ. Онъ равнодушно взглянулъ на меня сквозь круглыя, роговыя очки, взялъ отъ надзирателя документы и молча сталъ ихъ просматривать.
„Раздѣвайтесь!“, сказалъ онъ мнѣ такимъ тономъ, какъ обыкновенно говорятъ врачи. Я снялъ дождевикъ и пальто и выжидательно на него посмотрѣлъ.
„Нѣтъ, нѣтъ, совершенно раздѣвайтесь до гола“.
„Для чего?“ спросилъ я удивленно. — „А для того уважаемый, что я обязанъ васъ подробно обыскать. Поняли?“
Холодъ былъ чертовскій въ этой кладовой, и старикъ, какъ нарочно, ужасно медленно и детально прощупывалъ всѣ швы моего платья, бѣлья и даже оторвалъ внутреннія стельки въ ботинкахъ. Окончивъ осмотръ, старикъ равнодушно сказалъ: „Одѣвайтесь, подтяжки, галстукъ, оставьте тутъ“.
Кое какъ одѣвшись, я въ сопровожденіи корридорнаго надзирателя спустился внизъ въ полуподвальный этажъ и передъ дверью № 27 мы остановились. Со звонкомъ и трескомъ надзиратель открылъ дверь и, указывая кивкомъ головы на камеру, отрывисто сказалъ:
„Входите“.
Дверь закрылась и дважды со звономъ повернулся въ замкѣ ключъ.
Въ первый разъ въ своей жизни я оказался подъ замкомъ въ каменномъ мѣшкѣ, и чувство у меня было такое, что все происшедшее казалось только началомъ моихъ бѣдъ.
Камера была очень грязная, насколько можно было разсмотрѣть при слабомъ свѣтѣ, проникавшемъ сквозь запыленное подвальное окно съ толстой желѣзной рѣшеткой. Асфальтовый полъ былъ совершенно скрытъ подъ толстымъ слоемъ грязи и всѣ стѣны были исписаны и разрисованы.
Вдоль стѣны на право была привинчина желѣзная рама съ переплетенными желѣзными волосами. Повидимому, это должно было служить постелью. Напротивъ койки у противоположной стѣны былъ привинченъ желѣзный столъ и такое же сидѣніе. Немного впереди стола былъ вдѣланъ въ стѣну маленькій умывальникъ очень страннаго устройства: для того, чтобы изъ крана потекла вода, надо было лѣвой рукой все время нажимать на длинный деревянный рычагъ. Дальше умывальника въ углу помѣщалось сидѣнье съ водопроводомъ.
Между умывальникомъ и столомъ я замѣтилъ вертикально стоящій очень тонкій и длинный радіаторъ парового отопленія. Увы, радіаторъ былъ холодный, какъ ледъ.
Въ камерѣ былъ невыносимый холодъ и я такъ промерзъ, во время обыска, что у меня дрожали челюсти. Было, вѣроятно, уже около четырехъ часовъ дня. Я, по своей тюремной неопытности, все ждалъ, что кто нибудь сейчасъ придетъ, откроетъ отопленіе и принесетъ матрацъ и одѣяло. Но прошелъ часъ и никто не являлся. Среди гробовой тишины иногда слышно было, какъ въ корридорѣ звенѣли ключами, хлопали дверями или раздавался крикъ, точно изъ грамофоннаго рупора: „Примите арестованнаго“.
Чтобы согрѣться, я бѣгалъ по камерѣ, размахивалъ руками, пока не покрывался весь испариной. Тогда садился передохнуть на желѣзное сидѣнье, которое было холоднѣе льда.
О, этотъ проклятый холодъ! Я его благославляю теперь потому, что именно ему и другимъ физическимъ пыткамъ я обязанъ тѣмъ, что я сохранилъ разсудокъ. Физическія страданія были настолько невыносимы, что моральныя ощущенія притупились. Посидѣвъ не больше 15 минутъ, надо было опять начинать бѣготню сначала до новой испарины, и такъ все время. Слышно было, какъ въ камерѣ надо мной, также бѣгалъ, стуча каблуками какой-то несчастный узникъ.
Наконецъ совершенно обезумѣвъ отъ холода, я рѣшилъ вызвать кого нибудь и сталъ стучать ногой и кулакомъ въ дверь.
Маленькая форточка, закрывающая отверстіе продѣланное въ серединѣ двери для подачи пищи заключеннымъ, съ шумомъ открылась и въ четырехугольное отверстіе просунулась голова корридорнаго надзирателя. „Что вы такъ шумите гражданинъ? Надо тихо благородно сидѣть. Чего вамъ надо?“ — „Дайте мнѣ одѣяло и постель и пустите отопленіе“.
Голова удивленно вытаращила на меня глаза и совершенно неожиданно искренно засмѣялась. „Да, что вы гражданинъ, въ гостинницѣ вы, что ли? Отопленія не полагается здѣсь — это „особый ярусъ“. Одѣяла никому не даютъ. Матрацъ, когда управлюсь, принесу“.
Форточка захлопнулась. Итакъ выходило, что меня посадили въ особый ярусъ, и я долженъ былъ ожидать къ себѣ самого звѣрскаго отношенія. Одинъ, въ каменномъ ящикѣ, внѣ закона и въ полномъ распоряженіи Чеки. Что предпринять? Что можно предпринять среди этихъ голыхъ каменныхъ стѣнъ? Въ головѣ путались мысли. Но внутри все застывало и опять безконечная бѣготня на пространствѣ шести шаговъ въ длину и трехъ въ ширину.
Въ камерѣ совсѣмъ стемнѣло; ноги подкашивались отъ усталости, потъ отвратительно холодилъ шею и короткій отдыхъ на желѣзномъ холодномъ сидѣнье, когда приходилось опираться на покрытую инеемъ стѣнку, не давалъ облегченія.
Вѣроятно около 7-ми часовъ, форточка открылась и надзиратель протянулъ мнѣ жестяную, заржавленную миску, обломанную деревянную ложку и кусокъ чернаго хлѣба.
Ѣсть совершенно не хотѣлось. Черезъ нѣсколько минутъ, опять форточка открылась и со словами: „ужинъ“, надзиратель протянулъ руку за миской. Вся миска, почти до краевъ была наполнена отвратительно пахнущей сѣрой жидкой массой, — насколько я могъ разсмотрѣть, ставъ на сидѣнье W. C. и поднеся миску къ еле освѣщенному окну. Все содержимое я вылилъ немедленно въ W. C. и нѣсколько разъ спустилъ воду, чтобы избавиться отъ мерзкаго запаха гнилой трески и прогорклаго подсолнечнаго масла. Минутъ черезъ двадцать, мнѣ дали черезъ форточку большую жестяную кружку, со словами: „кипятокъ“. Это было кстати. Кипятокъ обжигалъ губы, но внутри, по всему тѣлу, разливалась пріятная теплота. Сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, я поставилъ кружку на столъ, желая немного остудить кипятокъ. Въ камерѣ стало совершенно темно. Поднося кружку ко рту, я замѣтилъ что она сдѣлалась необычайно легкой: оказалось что кружка была дырявой и весь кипятокъ изъ нея вытекъ.
Часовъ въ девять вечера загремѣлъ дверной замокъ, въ камерѣ зажглась электрическая лампочка и надзиратель принесъ соломенный матрацъ, вѣрнѣе — большой мѣшокъ набитый соломой. Было бы лучше, если бы онъ не зажигалъ свѣта, такъ какъ матрацъ оказался такимъ грязнымъ, что меня брало отвращеніе при мысли о ночлегѣ. Подушки не было. Выключивъ свѣтъ, надзиратель вышелъ, щелкнулъ замкомъ.
Моей первой ночи въ тюрьмѣ не стоитъ посвящать строкъ, такъ какъ все, что я не написалъ бы, — будетъ блѣдно. Всю ночь я только и дѣлалъ, что періодически бѣгалъ по камерѣ, падая иногда отъ усталости на грязный, зловонный матрацъ, и натянувъ дождевикъ на голову, старался согрѣться собственнымъ дыханьемъ. Такъ я забывался короткимъ полусномъ. Иногда въ ночной тишинѣ корридора слышались истерическіе крики; всю ночь, то тамъ, то тутъ, хлопали дверьми, и неоднократно раздавалось металлическое: „Примите арестованнаго“. За время моей долгой морской службы мнѣ пришлось много пережить всевозможныхъ приключеній, но этой моей первой ночи въ тюрьмѣ, мнѣ никогда не забыть.
Часовъ около шести утра, дверь камеры открылась и, протягивая мнѣ тощую метлу, надзиратель сказалъ: „уборка“. Повидимому, произнесеніемъ этого короткаго слова уплачивалась вся дань гигіенѣ, такъ какъ не успѣлъ я сдѣлать нѣсколькихъ взмаховъ метлой, какъ надзиратель сказалъ: „Хватитъ. Не на балъ“.
Немного спустя раздали хлѣбъ и разнесли кипятокъ. Несмотря на мою просьбу, кружки мнѣ не замѣнили, и пришлось залѣпить дырки хлѣбнымъ мякишемъ. Благодаря этому, все таки удалось выпить четверть кружки. Чтобы не смѣшить больше надзирателя, я не задавалъ больше вопросовъ о сахарѣ или чаѣ, такъ какъ, очевидно, здѣсь этого не полагалось. Послѣ кипятку я не много отошелъ, и принялся отъ скуки читать, при тускломъ свѣтѣ, стѣнную литературу. Среди надписей, датированныхъ послѣ 1917 года, было мало утѣшительнаго.
„Сообщите на Ивановскую улицу. 24, роднымъ, что докторъ Алтуровъ разстрѣлянъ“.
„Сергѣй, Иванъ и Прохоръ Храповы пошли налѣво. Сообщите Курскъ, Петровская улица 40“ и т. д… Такихъ надписей я прочелъ множество. Ими были испещрены всѣ стѣны. Датированы онѣ отъ 1918-го года до 1-го апрѣля 1924-го года, т. е. послѣдняя надпись была сдѣлана за 1 день до моего вселенія въ камеру № 27. Эта послѣдняя надпись была нацарапана на подоконникѣ, кускомъ проволоки отломанной отъ ручки. Потомъ немного спустя, я нашелъ въ углу этотъ кусочекъ проволоки. Вышеприведенные мною два образчика надписей я воспроизвелъ на-память и возможно, что въ адресахъ я ошибся. Послѣднюю надпись я помню совершенно отчетливо. Вотъ она: „Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Архимандритъ Александро-Невской Лавры Антоній сегодня въ ночь долженъ быть разстрѣлянъ за отказъ взять на свою душу тяжкій грѣхъ. Прости имъ Господи — не вѣдаютъ, что творятъ. Добрые люди, сообщите братіи. Покидаю земную юдоль съ миромъ въ душѣ.“
Надписи чередовались изображеніями крестовъ подъ которыми стояли даты и имена. Въ переднемъ углу камеры, химическимъ карандашемъ, былъ нарисованъ образъ Св. Серафима Саровскаго. Нарисованъ былъ этотъ образъ трогательной, наивной, неумѣлой рукой, но всѣ детали рисунка были тщательно выполнены и внизу была подпись: „Образъ этотъ рисовала раба Божья Екатерина и думала о своихъ дѣточкахъ, которыя молятся за свою маму святому Угоднику Божьему. Январь 1924 года.“
Въ нѣсколькихъ мѣстахъ на стѣнахъ и на подоконникѣ были изображены клѣтки съ размѣщенными въ нихъ пятью рядами буквъ алфавита. Подъ одной изъ такихъ клѣтокъ, рука какого-то альтруиста, написала инструкцію, какъ пользоваться этой азбукой для переговоровъ черезъ стѣнку, при помощи перестукиванія.
Отъ скуки, между бѣготней по камерѣ, я началъ изучать нумерацію буквъ и практиковаться въ составленіи разныхъ словъ цифрами. Положеніе каждой буквы опредѣляется двумя однозначными числами, причемъ первое число означаетъ положеніе буквы въ горизонтальномъ ряду, а второе число отвѣчаетъ положенію буквы въ вертикальномъ столбцѣ. Конецъ каждаго слова обозначается дробнымъ стукомъ трелью.
Эта азбука существуетъ во всѣхъ русскихъ политическихъ тюрьмахъ, и, точно предчувствуя, какъ она мнѣ пригодится впослѣдствіе, я рѣшилъ выучить ее, какъ можно скорѣе.
Какъ характерно отличается содержаніе надписей до-революціонной эпохи, отъ надписей современныхъ. Насколько послѣднія проникнуты мистикой, тяжелыми душевными переживаніями покорностью судьбѣ, настолько содержаніе дореволюціонныхъ надписей свидѣтельствуетъ о совершенно иномъ настроеніи ихъ авторовъ. Это понятно, такъ какъ до 1917 года контингентъ заключенныхъ въ преобладающемъ большинствѣ состоялъ изъ лицъ аморальныхъ и преступныхъ, выражавшихъ свои вкусы и настроеніе въ скабрезныхъ, шутливыхъ надписяхъ и порнографическихъ рисункахъ. Немногіе политическіе заключенные, составляли очень небольшую группу единственной интеллигенціи въ тюрьмѣ и надписи ихъ говорятъ о молодомъ задорѣ, бравадѣ и непримиримости. И это тоже понятно, такъ какъ энтузіазмъ молодости подогрѣвался идейной борьбой, хотя вопли фрондеровъ о правительственномъ произволѣ и жестокостяхъ были большимъ преувеличеніемъ. Сомнѣвающихся въ этомъ я рекомендовалъ бы пережить хотя бы сотую долю того, что пришлось пережить и увидѣть мнѣ въ союзѣ совѣтскихъ соціалистическихъ республикъ.
