Около девяти часовъ утра въ камеру вошелъ дежурный отдѣленный начальникъ, но не тотъ старикъ, который меня такъ подробно обыскивалъ, а молодой, высокого роста съ привѣтливымъ лицомъ. Повидимому, произошла смѣна дежурствъ, такъ какъ и надзиратель былъ новый, также очень привѣтливый.
Отдѣленный поздоровался со мной и шутливо сказалъ: „съ новосельемъ! Ну, ничего: не надо унывать, навѣрное скоро выпустятъ.“
— „Скоро ли выпустятъ я не знаю, а пока выпустятъ, здѣсь можно подохнуть отъ холода. Нельзя ли меня перевести въ болѣе теплое помѣщеніе?“
— „Это отъ меня не зависитъ. Моя обязанность сторожить васъ.“ — Отдѣленный и надзиратель ушли. Немного спустя открылась форточка и просунулась голова надзирателя.
„Вы что же, навѣрное не русскій? Изъ какихъ мѣстъ?“ Я удовлетворилъ любопытство надзирателя, и, предлагая ему папиросу, пожаловался на холодъ, на грязный матрацъ и на дырявую кружку.
„Ладно, ужъ какъ нибудь устроимъ.“ Съ этими словами, надзиратель открылъ дверь и забравъ грязный матрацъ и всю мою несложную сервировку ушелъ.
Часа черезъ полтора у меня было два соломенныхъ матраца, одинъ совсѣмъ свѣжій и толстый, а другой уже, видимо, старый, такъ какъ онъ былъ сильно спресованъ. По совѣту моего добраго генія я, прикрылъ новымъ старый матрацъ, во избѣжаніи недоразумѣній при обходѣ надзирателя.
Хорошій человѣкъ былъ этотъ надзиратель и если бы не онъ, Богъ вѣдаетъ, какъ могъ бы я выдержать долгое пребываніе въ этой камерѣ — рефрежираторѣ.
До самаго обѣда я лежалъ, накрывшись матрацомъ, завернувшись въ пальто и натянувъ на голову дождевикъ.
Обѣдъ былъ не лучше вчерашняго ужина, но на этотъ разъ вонючая треска была сварена не съ грязной крупой, а съ гнилой капустой и картофелемъ. Проглотивъ двѣ три ложки этой удивительной мерзости, я остальное опять вылилъ. Когда принесли кипятокъ, я съ наслажденіемъ выпилъ съ хлѣбомъ всю кружку, согрѣлся и накрывшись матрацемъ заснулъ.
Ужина я опять не ѣлъ, а выпилъ кипятку и съѣлъ хлѣбъ. Чувствовалъ я себя совершенно разбитымъ и морально, и физически.
Такъ прошло три дня. За это время я успѣлъ прочитать всѣ надписи на стѣнахъ, въ совершенствѣ изучилъ тюремную телеграфную азбуку и отчасти ознакомился съ тюремными порядками. Больше всего я страдалъ морально и отъ холода. Благодаря тому, что я не могъ пересилить отвращенія къ тюремной ѣдѣ, и принужденъ былъ довольствоваться хлѣбомъ и кипяткомъ, истощенный организмъ острѣе чувствовалъ холодъ и второй матрацъ мало согрѣвалъ.
Среди ночи въ исходѣ третьихъ сутокъ я былъ разбужденъ шумомъ открываемой двери и надзиратель, читая по запискѣ, которую держала въ рукахъ какая-то довольно нарядно одѣтая женщина, спросилъ: „Финляндскій гражданинъ Борисъ Леонидовичъ Седергольмъ? Да?“ — „Да. Это я.“
„Идите на допросъ“ —
По длиннымъ корридорамъ нѣсколько разъ повернувъ и поднявшись по лѣстницѣ, моя провожатая привела меня въ небольшой корридоръ, въ которомъ было очень тепло. Въ корридоръ выходило нѣсколько дверей. У одной изъ дверей женщина постучала и получивъ отвѣтъ, знакомъ предложила мнѣ войти.
Комната была очень маленькая, со стѣнами, обитыми пробкой и вся меблировка заключалась въ столѣ и двухъ стульяхъ.
За столомъ сидѣлъ Фоминъ, одѣтый въ довольно приличный штатскій костюмъ. Во взглядѣ Фомина я прочелъ молчаливый вопросъ: „Ну, что, сбавили мы съ васъ спѣси?” Отвѣтивъ на полупоклонъ Фомина я, по его приглашенію, сѣлъ напротивъ него и нѣкоторое время царило молчаніе. Наконецъ, Фоминъ заговорилъ.
— „Ну такъ, какъ же? Признаете вы себя виновнымъ?“
— „Въ чемъ?“
— „Вы сами знаете, въ чемъ. Въ томъ, что зная о преступной дѣятельности гражданина Копонена, вы не только не донесли о ней надлежащимъ властямъ, но способствовали дѣятельности шайкѣ, занимающейся военной контрабандой“.
— „Я уже сказалъ вамъ, что я совершено не знаю частной жизни Копонена“.
— „Ну, а если я вамъ покажу сейчасъ письменное показаніе Копонена, что вы тогда скажете“.
— „Скажу, что это наглая ложь и что я требую очной ставки съ Копоненомъ“.
— „Напрасно вы упираетесь. Вотъ Копоненъ уже завтра можетъ быть выйдетъ на свободу до суда. Ну, а вамъ придется пока посидѣть. Желаете говорить?“
— „Я уже вамъ сказалъ, что мнѣ не о чемъ съ вами говорить и ничего общаго у меня нѣтъ съ провокаціей и контрабандой“.
„Какъ вамъ угодно.“
„Могу ли я сообщить въ Финляндское консульство обо всемъ со мной происшедшимъ? Вы не имѣете права лишать меня свободы. Это неслыханный произволъ.“
— „Написать въ консульство вы можете, открытку. Но напрасно. Если консульство насъ запроситъ, то мы сообщимъ, что вы обвиняетесь въ уголовномъ дѣлѣ военной контрабанды и, пока дѣло не будетъ разслѣдовано, мы не выпустимъ васъ.
— Дайте мнѣ очную ставку съ Копоненомъ, и я докажу вамъ всю необоснованность обвиненія.
— Предоставьте намъ думать и дѣйствовать по собственному усмотрѣнію. А теперь можете идти къ себѣ въ камеру.
— Это не камера, а пытка. Вы не имѣете права пытать меня холодомъ и голодомъ.
— Развѣ васъ не кормятъ? А отопленія теперь вообще не полагается, такъ какъ дѣло уже къ лѣту идетъ. Впрочемъ, какъ только вы поможете намъ выяснить все дѣло, то мы васъ переведемъ на облегченный режимъ, а тамъ и совсѣмъ отпустимъ до суда. —
Явившійся на звонокъ дежурный выводной надзиратель отвелъ меня обратно въ мою камеру.
На слѣдующій день я попросилъ дать мнѣ бланкъ открытаго письма, карандашъ и написалъ въ консульство нѣсколько словъ, увѣдомляя о моемъ мѣстѣ нахожденія и прося прислать мнѣ пищу, теплое платье, бѣлье и одѣяло.
Какъ я уже потомъ узналъ, ни одна изъ посылавшихся мною открытокъ не была отправлена по назначенію, и всѣ онѣ оказались пришитыми „къ дѣлу.“
Въ этотъ же день, вскорѣ послѣ обѣда, я замѣтилъ, что на окно упала какая-то тѣнь. Всмотрѣвшись, я замѣтилъ, что вплотную къ окну приставлена доска и постепенно весь четыреугольникъ окна закрывался вертикально поставленными досками. Камера погрузилась въ полную темноту и свѣтъ еле-еле проходилъ только у лѣваго края окна, гдѣ неплотно прилегала доска. Этотъ полусвѣтъ едва лишь освѣщалъ не больше нѣсколькихъ дюймовъ лѣвую стѣнку оконной амбразуры.
Вся остальная камера была погружена въ полную темноту.
Вызванный мною дежурный надзиратель на мое заявленіе только и сказалъ: „Это отъ насъ не зависитъ.“
Такъ прожилъ я въ темнотѣ 8 дней. Лампочка зажигалась на полъ минуты каждый часъ, и въ это время я видѣлъ глазъ надзирателя, смотрѣвшій черезъ особое маленькое отверстіе, продѣланное въ двери камеры и называемое „глазокъ“. Затѣмъ лампочка гасла, задвижка глазка съ легкимъ шумомъ опускалась и я опять оставался въ темнотѣ.
Гробовая тишина, прерываемая по временамъ истерическими криками кого-нибудь изъ заключенныхъ, ночные выкрики „примите арестованныхъ“, регулярные односложные слова черезъ форточку двери: „кипятокъ, хлѣбъ, обѣдъ, ужинъ, кипятокъ“ — это единственные отзвуки жизни, которые доносились до меня въ моемъ ледяномъ, сыромъ, грязномъ и темномъ склепѣ.
Были еще звуки, которые скрашивали мое одиночество и которымъ я, быть можетъ, даже обязанъ тѣмъ, что не сошелъ съ ума во время моей пытки.
Впервые я обратилъ на нихъ вниманіе, когда однажды, совершенно обезумѣвшій отъ холода и утомленный періодической бѣготней по темной камерѣ, я сѣлъ на свою койку, подложивъ одинъ матрацъ подъ себя и накрывшись другимъ. Затылкомъ я упирался на стѣнку.
Нужно сказать, что слухъ у меня, вслѣдствіи контузіи, нѣсколько пониженный, а въ холодной камерѣ я простудился и сталъ слышать еще хуже.
Но черезъ головную кость я слышалъ каждый шорохъ, произведенный у стѣны, и поэтому я замѣтилъ, что въ стѣнѣ слышны періодически повторяющіеся стуки. Шелъ оживленный разговоръ по тюремному „телеграфу“. Сначала я ничего не могъ, по неопытности, понять, но постепенно началъ разбирать отдѣльныя слова, когда перестукивались, повидимому, малоопытные заключенные.
Нѣсколько разъ пытался со мной вступить въ разговоръ мой сосѣдъ слѣва, но ничего не выходило, такъ какъ, хотя я разбиралъ отдѣльныя слова, но многое пропускалъ. Съ грѣхомъ пополамъ, нѣсколько разъ сбиваясь со счета, я наконецъ самъ выстучалъ: „Говорите медленнѣе, у меня темно, не могу записывать.“
О, милая тюремная азбука и эти еле слышные робкіе стуки въ толщѣ тюремныхъ стѣнъ, пропитанныхъ человѣческими страданіями! Сколько долгихъ часовъ моей жизни въ этомъ склепѣ я скороталъ въ общеніи съ моими товарищами по несчастью! Сколько страдающихъ людей дѣлились со мной своими переживаніями, людей, которыхъ я не видѣлъ и никогда не увижу!
Если бы эти тюремныя стѣны и трубы отопленія могли повѣдать міру всѣ тѣ крики отчаянія и страданій безправныхъ, невинныхъ людей, заживо погребенныхъ, претворявшихъ свои крики и горе въ эти еле ощущимыя постукиванія!
Прислонишься, бывало, головой къ стѣнѣ, или къ холодному радіатору отопленія, и начинаешь ловить, не стучитъ-ли кто-нибудь „знакомый“. Это слово странно звучитъ, если подумать, что все знакомство ограничивалось только перестукиваніемъ.
Вотъ слышится: 27, 27, 27, 27, говоритъ 63, 27, 27, говоритъ 63.
Ага, это меня вызываетъ мой сосѣдъ сверху. Начинается разговоръ…
Постепенно я перезнакомился со всѣми моими сосѣдями сверху, справа и слѣва. Разумѣется разговоры носили отрывочный характеръ и не заключали въ себѣ ничего такого, что могло бы облегчить работу слѣдователей Чеки, нерѣдки случаи, когда агентовъ Чека сажаютъ по сосѣдству съ какимъ нибудь довѣрчивымъ заключеннымъ и, подъ вліяніемъ одиночества и нервнаго состоянія, слабые люди проговариваются, расплачиваясь потомъ своей жизнью за минутную слабость.
Всѣ пять этажей нашего отдѣленія составляли, такъ называемый, „особый ярусъ“ и полуподвальный этажъ, въ которомъ находилась моя камера, носилъ названіе „секретнаго отдѣла“ особаго яруса.
Одинъ изъ моихъ невидимыхъ собесѣдниковъ помѣщался прямо надъ моей камерой въ третьемъ этажѣ. Его звали Рѣдкозубовъ.
До революціи онъ былъ адвокатомъ и милліонеромъ. Сидѣлъ онъ уже больше года въ особомъ ярусѣ по подозрѣнію въ такъ называемомъ Таганцевскомъ контръ-революціонномъ заговорѣ. По этому дѣлу содержались въ нашей тюрьмѣ болѣе 200 человѣкъ, а въ московской, кажется, еще больше. Все дѣло велось въ административномъ порядкѣ, т. е. черезъ Чеку.
Слѣдствіе по Таганцевскому дѣлу было почти закончено и поэтому многихъ участниковъ этого дѣла перевели въ общіе камеры, т. е. на облегченный режимъ, но Рѣдкозубова и еще нѣсколькихъ его товарищей продолжали держать въ особомъ ярусѣ.
Все, что мнѣ удалось узнать отъ различныхъ заключенныхъ, было мало утѣшительнымъ. Оказывается въ секретномъ отдѣленіи было принято лишать заключенныхъ свѣта и права получать такъ называемую передачу, т. е. платье, бѣлье и продукты отъ близкихъ и друзей. Въ камерахъ особаго яруса было свѣтло и разрѣшалось получать передачу, но ни книгъ, ни газетъ, ни прогулки не разрѣшалось. Меня могли держать въ секретномъ отдѣленіи до безконечности, такъ какъ этой пыткой Чека разсчитываетъ добиться отъ заключеннаго полнаго признанія.
Что имъ нужно было отъ меня? Я ни на минуту не допускалъ мысли, чтобы вся эта глупѣйшая исторія съ какой то грошевой контрабандой, хотя и именовавшаяся Фоминымъ „военной контрабандой“, могла бы вызвать примѣненіе ко мнѣ, иностранцу, ареста и такого возмутительнаго безчеловѣчнаго отношенія.
Повидимому, Чека руководилась какими то очень вѣскими причинами, рискнувъ меня арестовать. Я мучился, терялся въ догадкахъ, и невыносимо страдалъ морально и физически, не видя конца этой пытки.
