Среди ночи восьмыхъ сутокъ меня опять вызвали на допросъ къ Фомину.
На этотъ разъ Фоминъ былъ не одинъ. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ тотъ самый господинъ, котораго я видѣлъ на моемъ послѣднемъ совѣщаніи въ кожевенномъ синдикатѣ. Онъ иронически щелкнулъ шпорами и сказалъ:
„Мы уже встрѣчались.“
Фоминъ долго рылся въ своемъ портфелѣ и вдругъ, нажавъ кнопку звонка, отдалъ короткое приказаніе явившемуся дежурному:
„Введите.“
Въ комнату вошелъ Копоненъ. Видъ его былъ ужасенъ: зеленовато блѣдный, съ черными кругами вокругъ глазъ, онъ еле держался на ногахъ.
Увидя меня, Копоненъ весь затрясся и бросился ко мнѣ съ крикомъ:
„Борисъ Леонидовичъ! Боже мой! за что?“ Фоминъ однимъ прыжкомъ оказался между нами и, оттолкнувъ рыдающаго Копонена, рѣзко крикнулъ нѣсколько разъ:
„Молчать, молчать, говорю я вамъ! Отвѣчайте на вопросы!“
Я сидѣлъ совершенно потрясенный всей этой мгновенно развернувшейся драмой, а Копоненъ, закусивъ кулакъ и сдерживая прорывающіяся рыданія, все время свободной рукой по дѣтски тянулся ко мнѣ.
Усадивъ Копонена на стулъ въ дальнемъ концѣ комнаты, Фоминъ сказалъ:
„Гражданинъ Седергольмъ обвиняется въ соучастіи въ шайкѣ, занимавшейся военной контрабандой…“ Онъ не успѣлъ кончить, какъ Копоненъ, весь содрогаясь отъ рыданій, совершенно обезумѣвъ, истерическимъ голосомъ закричалъ:
„Не смѣйте! палачи! мерзавцы! я вамъ двадцать разъ говорилъ что онъ не виноватъ! Онъ мнѣ самъ говорилъ, чтобы я вернулъ этотъ проклятый ящикъ…“
У меня въ глазахъ все пошло кругомъ. Копонена моментально увели, а Фоминъ и его товарищъ оба, слегка наклонившись смотрѣли на меня въ упоръ.
Во мнѣ все замерло и хотѣлось только одного, чтобы этотъ допросъ, эта нравственная пытка скорѣе бы кончились.
Но пытка лишь начиналась.
Прерывая молчаніе, Фоминъ сказалъ: „Что же, вы и теперь будете утверждать, что вамъ неизвѣстно было о томъ, что Копоненъ находился въ сношеніи съ лицами, занимающимися военной контрабандой.“
„Мнѣ нечего вамъ говорить. Вы слышали сами, что Копоненъ сказалъ, что я не виноватъ и что я самъ совѣтовалъ ему не брать ящика на храненіе.“
„Вы прежде всего виноваты въ томъ, что, зная о контрабандѣ, не только не донесли о ней властямъ но даже при опросѣ васъ слѣдственными органами, вы упорствовали.“ Сказавъ это, Фоминъ о чемъ-то тихо переговорилъ съ товарищемъ и началъ писать на какомъ то бланкѣ.
Заполнивъ два бланка, Фоминъ протянулъ ихъ мнѣ, говоря: „Прочтите и подпишитесь.“
На одномъ бланкѣ, послѣ обозначеній моей фамиліи, имени, отчества и обстоятельствъ допроса было написано приблизительно слѣдующее заключеніе слѣдователя: „…Въ виду того, что на очной ставкѣ гр. Седергольма съ гр. Копоненомъ послѣдній чистосердечно признался, что гр. Седергольму было извѣстно о контрабандѣ, и гр. Седергольмъ это признаніе подтвердилъ, я слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ Фоминъ постановилъ: „Впредь до судебнаго разбирательства дѣла избрать мѣрой пресѣченія содержаніе гр. Седергольма подъ стражей.“ На другомъ бланкѣ значилось слѣдующее: „Въ виду отказа гр. Седергольма дать добровольно свидѣтельскія показанія по дѣлу № 12506 и въ виду того, что на очной ставкѣ съ гр. Копоненомъ гр. Седергольмъ подтвердилъ свое соучастіе въ сокрытіи военной контрабанды, я, слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ Фоминъ, постановилъ: привлечь гр. Седергольма къ отвѣтственности по ст. ст… уголовнаго кодекса С.С.С.Р.“
Прочтя эти два „документа“ я, рѣшительно сказалъ Фомину:
„Ни того, ни другого я не подпишу, такъ какъ это самое циничное издѣвательство надъ правосудіемъ и здравымъ смысломъ. Въ этихъ документахъ такое жонглированіе словами и факты такъ подтасованы, что для меня ясно только одно: въ силу какихъ-то причинъ вамъ нужно меня держать въ тюрьмѣ. При такихъ условіяхъ вамъ моей подписи не надо.“
На это Фоминъ, довольно потирая руки и улыбаясь, сказалъ: „Это, какъ вамъ угодно. Постановленіе вамъ объявлено въ присутствіи начальника отдѣла контръ-развѣдки Петербургской Чеки, товарища Мессинга. Мы сейчасъ засвидѣтельствуемъ, что вамъ постановленія объявлены.
До судебнаго разбирательства вамъ придется посидѣть мѣсяца два, но я васъ перевожу на облегченный режимъ. Вы будете переведены въ другую камеру Особаго яруса и я разрѣшаю вамъ получать передачу. Можете сообщить объ этомъ вашимъ друзьямъ открытымъ письмомъ.“
Съ этими словами Фоминъ вызвалъ дежурнаго, чтобы меня увели. Когда я былъ уже у выхода, Мессингъ меня остановилъ, говоря: „А какое отношеніе вы имѣли къ финляндскому генеральному консульству?“ На что я отвѣтилъ: „Никакого. Я просто снималъ помѣщеніе въ домѣ консульства, живя и столуясь вмѣстѣ со всѣмъ персоналомъ консульства. Но я никакого отношенія не имѣю къ дѣятельности консульства. Я совершенно частное лицо, торговый представитель Ю. американской фирмы.“
Мессингъ улыбнулся и, кивая головой, сказалъ:
„Впрочемъ, теперь у насъ будетъ еще время съ вами побесѣдовать. Пока можете идти.“
Только придя къ себѣ въ камеру, я ясно понялъ ужасъ всего происшедшаго со мной. Петля, заброшенная Чекой, затягивалась на моей шеѣ, и было очевидно, что въ силу какихъ-то невѣдомыхъ мнѣ причинъ, Чека крѣпко вцѣпилась въ меня. Ни одного мнгновенія во мнѣ не шевельнулось чувство какого-либо упрека по отношенію къ Копонену. Весь его ужасный видъ говорилъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ обо всемъ, что ему пришлось пережить съ момента ареста и я, по собственному опыту, зналъ, въ какихъ условіяхъ его содержали въ тюрьмѣ.
Доведенный до нервнаго припадка и въ состояніи полнѣйшей невмѣняемости, этотъ несчастный человѣкъ былъ окончательно сраженъ, увидѣвъ меня въ тюрьмѣ. Вѣроятно, и мой видъ, послѣ восьмидневнаго полуголоднаго пребыванія въ холодной и темной камерѣ былъ ужасенъ. Вся сцена моей очной ставки съ Копоненомъ произвела на меня такое впечатлѣніе, какъ будто бы Копоненъ лишь тогда повѣрилъ словамъ Фомина о моемъ арестѣ, когда увидѣлъ меня. Повидимому, слѣдователь неоднократно старался убѣдить Копонена, что меня подозрѣваютъ, именно благодаря его запирательству, въ болѣе серьезномъ преступленіи, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ. Всѣ эти увѣренія слѣдователя Копоненъ, вѣроятно, разсматривалъ, какъ желаніе чекистовъ его „поймать“, и менѣе всего предполагалъ, зная меня и то положеніе, какое я занималъ, что у Чеки хватитъ дерзости меня арестовать. Поэтому, увидѣвъ меня, убѣжденный, что именно благодаря ему меня посадили въ тюрьму, онъ въ состояніи истерики попытался, какъ могъ убѣдительнѣе, заявить, что я не имѣю никакого отношенія къ контрабандѣ, а даже наоборотъ.
Вотъ это „наоборотъ“, какъ разъ и нужно было слѣдователю, такъ какъ давало ему возможность держать меня въ тюрьмѣ.
Я преклоняюсь передъ благородствомъ и мужествомъ Копонена, такъ какъ именно онъ, былъ спровоцированъ чекистами спеціально, чтобы дать имъ возможность „взять“ меня. Слѣдовательно, я явился невольной причиной ареста и дальнѣйшихъ страданій Копонена.
Когда незадолго до своего ареста, Копоненъ разсказалъ мнѣ о спрятанномъ имъ ящикѣ — я тогда же высказалъ ему мои подозрѣнія о желаніи Чеки прицѣпиться ко мнѣ. Слѣдовательно, находясь въ тюрьмѣ, Копонену не трудно было догадаться, что онъ вовлеченъ во всѣ несчастья вихремъ обстоятельствъ и близостью ко мнѣ. И несмотря на такое сознаніе, этотъ благородный человѣкъ претерпѣвалъ ужасныя физическія и моральныя мученія, стараясь изъ всѣхъ силъ не вовлечь меня въ непріятную исторію. Я именно подчеркиваю — „непріятную исторію“, такъ какъ Копоненъ могъ предполагать, что его откровенное признаніе, въ самомъ худшемъ случаѣ, могло лишь набросить на мое имя нѣкоторую тѣнь, замѣшавъ меня въ контрабандную глупую исторію. Не больше этого. Не зная всѣхъ хитроумныхъ вывертовъ совѣтскаго законодательства, Копоненъ никогда не могъ предполагать, что меня посадятъ въ тюрьму. Невольно вырвавшееся у него признаніе, съ благою цѣлью меня спасти, въ концѣ концовъ не многимъ ухудшило мое положеніе. Силы мои истощались и возможно, что наступилъ бы моментъ, когда доведенный до такого же состоянія, какъ Копоненъ, я сдался бы.
Весь этотъ трагическій фарсъ съ контрабандой потерялъ для меня всякое значеніе, такъ какъ главное было, повидимому, еще впереди. Это я чувствовалъ интуитивно и угадывалъ по многимъ признакамъ.
Въ самомъ недалекомъ будущемъ мои предположенія, къ сожалѣнію, подтвердились.
