На утро слѣдующаго дня — девятый день моего пребыванія въ тюрьмѣ, — меня перевели въ камеру № 92. Камера помѣщалась во второмъ этажѣ „особаго яруса“ и ея дверь выходила на желѣзную галлерею. Все устройство и размѣры моего новаго помѣщенія были такими же, какъ и у предыдущаго но было значительно чище, и самое главное, было свѣтло и, какъ будто бы, теплѣе, чѣмъ въ полуподвальномъ этажѣ. Возможно, что во второмъ этажѣ не было той ужасной сырости, которая меня такъ донимала въ камерѣ № 27, въ которой стѣны были всегда покрыты инеемъ. Возможно, что сказывалась уже весна и потеплѣло на улицѣ. Во всякомъ случаѣ отопленіе не дѣйствовало и въ новой камерѣ, и къ вечеру я уже пожалѣлъ о моемъ „склепѣ“, гдѣ у меня было два матраца, спасавшіе меня отъ холода. Первую ночь на новомъ мѣстѣ я провелъ въ обычной періодической бѣготнѣ по камерѣ, такъ какъ ночью сдѣлалось невыносимо холодно. Нечего было и думать просить о второмъ матрацѣ, такъ какъ дежурный надзиратель Семеновъ, тотъ самый, который меня впервые водворилъ въ камеру № 27, былъ ревностный служака, формалистъ и непроходимо глупъ. Но все-таки мой переводъ въ камеру № 92 означалъ облегченный режимъ, т. е. право получать передачу, и я надѣялся въ недалекомъ будущемъ получить изъ консульства все необходимое.
Такъ прошло 2 дня. Преодолѣвая отвращеніе, я уже „научился“ ѣсть тюремную пищу, и, какъ разъ собираясь поѣдать принесенный мнѣ ужинъ, я былъ вызванъ къ дежурному отдѣленному. Ничего не ожидая пріятнаго отъ такого вызова, я въ сопровожденіи надзирателя, поднялся на галлерею третьяго этажа, и вошелъ въ столь памятную мнѣ каморку отдѣленнаго. Отдѣленный предложилъ мнѣ расписаться на бумагѣ съ перечнемъ присланныхъ мнѣ изъ консульства продуктовъ и вещей. Чего, чего только не послала мнѣ заботливая хозяйка нашего дома на Екатерингофскомъ проспектѣ. Больше всего меня обрадовали толстый шерстяной свитеръ, теплые фетровые сапоги, одѣяло, подушка, простыни и шерстяное бѣлье.
Принеся въ камеру все мое имущество, я прежде всего переодѣлся во все теплое платье и заварилъ чай въ полученномъ мною чайникѣ. О, блаженство! Теперь, когда живительное тепло разливалось пріятной волной по всему тѣлу, только теперь я понялъ, какъ я усталъ и какъ силы мои были почти на исходѣ.
Хорошее питаніе, теплое платье и нормальный сонъ очень быстро возстановили мои силы и съ новымъ приливомъ энергіи я началъ обдумывать мое положеніе, ища спасительнаго выхода. Увы! Въ моемъ распоряженіи была лишь одна возможность, о которой я узналъ изъ перестукиваній съ различными заключенными, — писать заявленія на имя главнаго прокурора Петербурга и на имя предсѣдателя совѣта народныхъ комиссаровъ.
Въ данный моментъ, когда я пишу эти строки, мнѣ совершенно непонятно, какъ могъ быть затемненъ мой разсудокъ, чтобы увѣровать въ пользу такихъ жалобъ и протестовъ. Такъ или иначе, но въ то время я былъ убѣжденъ, что мои длиннѣйшія заявленія и жалобы на произволъ дѣйствій Чеки дойдутъ до правительственныхъ верховъ и меня съ извиненіями немедленно освободятъ. Энергія требовала выхода, и я исписывалъ по нѣсколько листовъ писчей бумаги большого формата. Все написанное я передавалъ черезъ отдѣленнаго въ канцелярію тюрьмы, полагая, что послѣдняя все пересылаетъ по назначенію.
Сильно простуженный, съ распухшимъ горломъ и отчаянно кашляя, я обратился за медицинской помощью. Приходилъ фельдшеръ оставилъ пакетикъ какихъ-то порошковъ, и этимъ все окончилось. Наконецъ я свалился и меня всего трясло въ лихорадкѣ. Опять посѣщеніе фельдшера, измѣреніе температуры и порошки. Когда градусникъ показалъ 39,8 — пришелъ докторъ. Выслушавъ меня и пожавъ плечами, врачъ сказалъ: „Простудились. Надо теплѣе одѣваться. Если дойдетъ до 40, то переведемъ васъ въ лазаретъ. Пока температура ниже 40, не имѣю права взять васъ изъ камеры. Это особый ярусъ“.
Температура не пожелала подняться выше 40 и я остался лежать въ камерѣ. Со счета дней я совершенно сбился и этотъ періодъ я помню лишь урывками. Я пролежалъ больнымъ около недѣли и мое выздоровленіе совпало съ полученіемъ новой передачи. Повидимому, на дворѣ значительно потеплѣло, такъ какъ больше не мерзли руки и уши, и по утрамъ уже не было ледяныхъ сосулекъ на моихъ отросшихъ усахъ. По доносившимся до меня звукамъ изъ корридора и по перестукиваніямъ я зналъ, что тюрьма интенсивно наполняется. Въ сосѣднихъ камерахъ и надо мной сидѣло по пять человѣкъ и это доказывало, что тюрьма переполнена свыше всякой мѣры. Въ особомъ ярусѣ полагалось содержать заключенныхъ въ полномъ одиночествѣ, и, если администрація тюрьмы держала въ камерахъ особаго яруса по нѣсколько человѣкъ, то значитъ даже особый ярусъ (240 камеръ) былъ набитъ биткомъ.
На слѣдующій день, послѣ полученія передачи, въ мою камеру вошелъ щеголевато одѣтый въ тюремную форму, худощавый блондинъ, и, присѣвъ къ столику, началъ просматривать какіе-то списки. Затѣмъ онъ меня спросилъ: „За какимъ слѣдователемъ вы числитесь и по какой статьѣ обвиняетесь?“ на что я отвѣтилъ: „Я числюсь за слѣдователемъ Фоминымъ, который мнѣ предъявилъ обвиненіе въ военной контрабандѣ. Съ кѣмъ я имѣю удовольствіе говорить?“ — Блондинъ улыбнулся, и, смѣривъ меня взглядомъ, отвѣтилъ: „Я помощникъ начальника тюрьмы — Поликарповъ. А вы недурно устроились“ и онъ показалъ на толстое одѣяло и мой провіантскій складъ въ амбрузурѣ окна. — „Только вы мнѣ неправильно сказали фамилію слѣдователя, такъ какъ кромѣ Фомина, вы числитесь еще за отдѣломъ контръ-развѣдки. Вамъ развѣ не было предъявлено обвиненіе въ шпіонажѣ?“ Слова Поликарпова меня совершенно ошеломили, и я ничего ему даже не отвѣтилъ, а лишь удивленно переспросилъ его. Что-то отмѣтивъ въ своихъ спискахъ, Поликарповъ звякнулъ шпорами и удалился.
Потрясенный ужасной новостью, я нервно зашагалъ по камерѣ, погрузившись въ раздумье, и совершенно забывъ обо всемъ окружающемъ меня.
Какая дьявольская кухня! И какъ ловко все смастерили! Прежде всего подослали своихъ провокаторовъ къ несчастному Копонену, потомъ привязались ко мнѣ, и, смастеривъ „дѣло“ о контрабандѣ, надолго обезпечили себѣ возможность распоряжаться мною по своему усмотрѣнію, не опасаясь въ ближайшее время заступничества финляндскаго правительства.
Что могло предпринять мое правительство для моего освобожденія? Я — контрабандистъ, и любое государство вправѣ бороться съ контрабандистами. Только послѣ судебнаго разбора всего моего дѣла, Финляндское Правительство сможетъ предпринять рѣшительные шаги для моего освобожденія. Но когда еще этотъ судъ будетъ? И будетъ ли вообще? И какой судъ? Разъ у нихъ хватило наглости обвинить меня въ контрабандѣ и арестовать, то что имъ можетъ теперь помѣшать сообщить нашему дипломатическому представителю, что дѣло мое весьма сложно и поэтому судъ будетъ подъ разными благовидными предлогами откладываться. Это такъ очевидно. Теперь они изъ меня „сдѣлаютъ“ шпіона, и вообще могутъ обвинять меня, въ чемъ имъ заблагоразсудится, такъ какъ теперь я всецѣло въ ихъ власти. Какъ шпіона меня въ любой моментъ могутъ разстрѣлять безъ суда, властью Чеки, и такимъ образомъ, дѣло о провокаціонной контрабандѣ даже не дойдетъ до суда, такъ какъ его поглотитъ новое „дѣло“ о шпіонажѣ.
Всѣ вышеприведенныя разсужденія были для меня совершенно ясны, кромѣ одного: почему они, вообще, привязались ко мнѣ? Этотъ вопросъ я въ тысячный разъ задавалъ себѣ, слоняясь по своей камерѣ, какъ звѣрь въ клѣткѣ. Я уже видѣлъ примѣры, я зналъ, что Чека свирѣпствуетъ безъ удержу. Я зналъ, что ежедневно по всей Россіи люди разстрѣливаются десятками безъ суда, и многими сотнями бросаются ежедневно въ тюрьмы. Я зналъ, что произволу Чеки нѣтъ границъ и что этотъ произволъ принимаетъ патологическія формы. Все это я зналъ, и, возмущаясь, я и не думалъ подыскивать оправданій всему этому кошмару. Но объясненіе такому произволу все таки я находилъ: диктатура пролетаріата, революція, боязнь упустить власть надъ массами, желаніе терроризировать массы какими угодно средствами и, наконецъ, низкій моральный уровень людей, стоящихъ у власти. Но все это не объясняло, почему именно меня, иностранца, не имѣющаго никакого отношенія къ политикѣ, Чека избрала объектомъ своего особаго вниманія. Я держалъ себя во время моего пребыванія на свободѣ, настолько осторожно, что никакая самая болѣзненная подозрительность не могла бы найти въ моей дѣятельности что-либо похожее на шпіонажъ. Мой пріѣздъ въ Россію и пребываніе въ ней, носили исключительно коммерческій характеръ. Правда, наши переговоры не увѣнчались успѣхомъ, но вѣдь большевики сами лучше меня знали, что не я причина неудавшихся переговоровъ. Наоборотъ, успѣхъ переговоровъ сулилъ мнѣ большія матеріальныя выгоды, такъ какъ я былъ заинтересованъ въ прибыляхъ моей фирмы. Мой арестъ вызывалъ шумъ и, слѣдовательно, портилъ репутацію, „Нэпа“, что было невыгодно для совѣтскаго правительства, такъ какъ оно стремится теперь заигрывать съ иностранными купцами. Въ концѣ концовъ единственное рѣшеніе мучившей меня загадки я представилъ себѣ такъ: „Они, очевидно, подозрѣваютъ, что я освѣдомлялъ мою фирму о дѣйствительномъ положеніи вещей и что моя фирма, благодаря своему положенію, вліяла на общественное мнѣніе своей страны и такимъ образомъ частные переговоры делегатовъ о признаніи совѣтскаго правительства потерпѣли съ самаго начала фіаско…“ Это казалось мнѣ единственнымъ наиболѣе правдоподобнымъ отвѣтомъ на загадку моего ареста.
Изъ моего раздумья меня вывелъ шумъ открываемой двери и въ камеру ввели пожилого бородатаго человѣка, громаднаго роста, въ старой офицерской шинели.
Опустивъ на полъ принесенный съ собой парусиновый мѣшокъ съ вещами, гигантъ испуганно осмотрѣлся и, видимо, страдая отдышкой, присѣлъ на желѣзное сидѣнье. Отдышавшись, онъ вѣжливо мнѣ поклонился и сказалъ:
„Вы, пожалуйста, не обращайте на меня вниманія. Я совсѣмъ расклеился. Я прямо изъ лазарета. Я васъ ни о чемъ спрашивать не буду и вообще живите, какъ, будто бы, меня здѣсь нѣтъ. А у васъ здѣсь прохладно. Моя фамилія Максутовъ, Дмитрій Петровичъ“.
Все еще во власти вихря моихъ мыслей, отвыкшій отъ постороннихъ людей, я какъ-то безучастно отнесся къ моему новому товарищу, а что-то сказавъ ему въ отвѣтъ, я, помнится, даже забылъ ему назвать себя.
Максутовъ нѣсколько разъ взглянулъ на меня, а я опять началъ измѣрять камеру шагами.
„Извините меня за навязчивость, но мнѣ ваше лицо удивительно кажется знакомымъ. Какъ ваша фамилія? Впрочемъ, ради Бога, извините и, если вамъ непріятно, то не говорите“.
Сказавъ это, Максутовъ громко вздохнулъ и началъ развязывать мѣшокъ.
Извинившись за свою невольную неучтивость, я назвалъ себя и, еще разъ извинившись, сказалъ: „Я ужасно разстроенъ и все время одинъ. Можно съ ума сойти тутъ“.
Услышавъ мою фамилію, Максутовъ поднялся во весь свой гигантскій ростъ и протягивая мнѣ съ привѣтливой улыбкой руку, сказалъ:
„Дорогой мой, вотъ гдѣ Господь привелъ встрѣтиться. Неужели же вы меня не узнали?“ Тутъ у меня точно какая-то пелена слетѣла съ мозга. Князь Максутовъ! Бывшій флотскій офицеръ, вспослѣдствіи перешедшій въ лейбъ гвардіи Преображенскій полкъ. Я былъ лѣтъ на 12 моложе его по выпуску изъ Морского корпуса, но встрѣчался съ нимъ нѣсколько разъ до революціи въ обществѣ. Мы были въ отличныхъ отношеніяхъ. Революція и тюрьма его на столько внѣшне измѣнили, что было немудрено не узнать его, тѣмъ болѣе, что ни мѣсто нашей встрѣчи, ни мое состояніе духа не способствовали пробужденію воспоминаній о минувшихъ годахъ.
Мы оба были поражены и растроганы нашей встрѣчей и Максутовъ безпрестанно повторялъ: „Ахъ ты, Господи, гдѣ встрѣтились, подумать только!“
И такъ я вступилъ въ новую фазу моего тюремнаго бытія: отнынѣ одиночества уже не было. Легче это или труднѣе? Поживемъ — увидимъ.
